День в монастыре только начинался. В зале в окружении соратников медитировал У Май. Внизу, под кухней, молодой монах сидел на табуретке и ломал хворост. Вокруг него, весело тявкая, бегали две собаки. Возле лестницы стояла дюжина послушников в красных одеждах. Все они поздоровались с Тином Вином, а один протянул Су Кьи одежду для новичка. Су Кьи тут же обернула худощавую фигуру Тина куском красной материи. Голову ему она обрила еще вчера вечером'. Его поставили в общий ряд, и Су Кьи невольно залюбовалась своим подопечным. Какой же он рослый и красивый! Сбритые волосы сделали затылок еще рельефнее. Шея Тина Вина была длинной и изящной, нос — в меру большим, а зубы — белыми, как лепестки цветущего грушевого дерева перед ее домом. Су Кьи очень нравился светло-коричневый оттенок его кожи. Следы от многочисленных падений и ушибов прошли почти бесследно, если не считать двух крупных шрамов на коленках. А какие у него красивые ладони: узкие, с длинными пальцами! И трудно поверить, что ноги Тина Вина отродясь не знали башмаков.

Но сейчас все эти достоинства ничуть не помогали мальчику. Он был похож на цыпленка, который недавно вылупился и теперь растерянно носится по двору. Су Кьи почувствовала, как у нее защипало в носу и к горлу начали подступать слезы. Она уйдет, а он останется здесь, одинокий, беспомощный Су Кьи ненавидела эти вспышки сентиментальности. Она не желала жалеть Тина. Ей хотелось по-настоящему помочь ему, а жалость в таких делах никудышная советчица.

Су Кьи вдруг стало тяжело оставлять мальчика в монастыре даже на несколько недель. Правда, У Май обещал заботься о новом послушнике, особенно в первые дни. Старик говорил, что общение со сверстниками пойдет Тину Вину на пользу. Совместные медитации, уроки, покой и повседневные монастырские дела сделают его увереннее, и он перестанет бояться окружающего мира.

Послушники окружили Тина Вина. Кто-то вложил ему в одну руку миску для сбора пожертвований, а в другую — бамбуковый посох, второй конец которого послушник взял себе под мышку. Тин понял, что за руку никто водить его не будет. Однако собратья считались с его слепотой и потому двинулись медленными, осторожными шагами. Процессия вышла за ворота, потом повернула вправо, к главной улице. Тин Вин и не подозревал, что все двенадцать стараются под него подстроиться. Когда он попадал в общий ритм, послушники двигались быстрее, а если его шаги становились неуверенными, процессия тут же сбавляла скорость. Возле каждого дома кто-нибудь уже стоял, держа котелок риса или миску овощей. Процессия останавливалась. Жертвователи наполняли миски послушников и смиренно кланялись.

Тин Вин крепко сжимал в руках табеик и посох. Он и дома пробовал гулять с длинной палкой, размахивая ею перед собой, словно та была продолжением рук. И палка помогала ему не спотыкаться о корни и камни. Но бамбуковый посох — это нечто иное. Он не дарил освобождение, а делал Тина зависимым от послушника, державшего второй конец. Тин вдруг остро затосковал по Су Кьи. Как ему не хватало ее рук, голоса, смеха! Послушники двигались молча. Когда кто-то наполнял их миски, тихо благодарили. Никаких посторонних слов и уж тем более шуток. Тишина, когда-то столь желанная, сейчас лишь раздражала. Но странное дело — постепенно ноги Тина Вина все увереннее ступали по песчаной и каменистой земле. За час хождений с послушниками он ни разу не споткнулся и не упал. Ни рытвины, ни бугры не лишили его равновесия. Он уже не так крепко сжимал миску и посох. Шагал шире и быстрее.

Когда процессия вернулась в монастырь, послушники помогли Тину взойти на веранду. Лестница была узкая и крутая, без перил. Тин Вин порывался подняться сам, однако двое послушников взяли его за руки, а третий подстраховывал сзади. Здесь его шаги опять стали медленными и неуверенными. Он словно заново учился ходить.

Завтракали на кухне, расположившись прямо на полу. Ели то, что получили от жителей. Над очагом кипел мятый, закопченный чайник. Тин Вин сидел в центре кружка послушников. Есть не хотелось. Он выбился из сил, будто не по улицам ходил, а поднимался на вершину горы. Усталость настолько одолела его, что, когда начался урок, он едва слышал слова У Мая. Во время полуденной медитации он заснул. Разбудил его смех послушников и монахов.

Зато вечером Тин Вин долго лежал без сна. И вдруг ему вспомнились удивительные звуки раннего утра. Но действительно ли он все это слышал, или ему пригрезилось? Если уши не обманули, то где эти звуки сейчас? Тин Вин сосредоточился. Ничего, кроме дыхания спящих монахов и разноголосого храпа. Тину страстно захотелось вернуть тот необыкновенный слух, проявившийся утром. Но теперь уши из лучших его друзей начали превращаться в противников. Чем больше он напрягал слух, тем меньше слышал. Даже храп соседей стал значительно тише, словно доносился издалека.

Шли недели. Тин Вин усердно старался делать то же, что и монахи. С каждым днем он все больше уповал на бамбуковый посох и радовался, что может ходить по улицам, не боясь оступиться и упасть. Он научился подметать двор и стирать белье. Тин немало времени проводил за корытом и стиральной доской, отвлекаясь лишь ненадолго, чтобы согреть озябшие от холодной воды руки. Он помогал убирать в кухне и стал настоящим знатоком хвороста. Слегка коснувшись прута, безошибочно определял, какой легко переломить о колено, а для какого понадобится камень. Вскоре Тин Вин научился узнавать монахов не только по голосам, но и по чмоканью губ, кашлю, отрыжке и, конечно же, по шагам.

Но самыми счастливыми были для него часы, проводимые с У Маем. Юные монахи рассаживались полукругом. Тин Вин всегда садился в первый ряд, поближе к учителю. Голос старика сохранил для него силу и магию, столь поразившие в первую встречу. И даже когда У Май молчал, поручая вести урок помощнику, Тин Вин все равно чувствовал его присутствие. Близость У Мая успокаивала, принося ни с чем не сравнимое чувство покоя и защищенности. Часто Тин оставался после урока. Он особенно ценил эти беседы наедине и забрасывал У Мая вопросами. Больше всего его интересовало, как старик переживает свою слепоту.

— Как случилось, что вы перестали видеть? — однажды спросил Тин Вин.

— А кто такое сказал?

— Су Кьи. Она говорила, вы слепой.

— Я? Слепой? Да, вот уже много лет, как мои глаза не видят. Но это не значит, что я слеп. Просто у меня поменялось зрение. — У Май помолчал, затем спросил: — А ты? Ты слеп?

Тин Вин задумался.

— Я различаю лишь свет и тьму.

— А твой нос ощущает запахи?

— Конечно.

— Руки позволяют тебе чувствовать разные предметы?

— Да.

— Наконец, у тебя есть уши. Согласен?

— Да, учитель.

Тин Вин замешкался. Может, рассказать старику, как тем утром у него внезапно обострился слух? Но прошло уже несколько недель, и Тин засомневался, было ли это. А если ему только показалось? Лучше смолчать.

— Так что же еще тебе нужно? — спросил У Май. — Глаза дают поверхностное зрение. Истинная суть вещей скрыта от них.

Старый монах надолго умолк. Тин Вин терпеливо ждал, когда У Май заговорит снова.

— Наши органы чувств обожают сбивать нас с толку и заводить в тупик. И самые большие обманщики — это глаза. Они искушают нас, заставляют полагаться исключительно на них. И мы уверены, что видим окружающий мир, хотя на самом деле это лишь его внешняя сторона. Поверхностная картинка. Мы не должны обманываться. Нужно проникнуть в истинную природу вещей, в их сердцевину. И здесь глаза нам только мешают. Отвлекают, завораживают ложным блеском. И нам это даже нравится. Мы привыкаем везде и всюду полагаться на одно лишь зрение. Забываем, что у нас есть и другие чувства. Я говорю не о слухе или обонянии. Я говорю о некоем внутреннем органе, у которого нет имени. Давай назовем его компасом сердца.

Тин Вин не понял слов У Мая и хотел попросить старика объяснить их. Но У Май его опередил. Протянул к мальчику руки. Они были удивительно теплыми.

— Всегда помни о том, что я тебе сейчас сказал, — продолжал У Май. — Незрячему человеку нужно быть внимательным к каждому своему движению и даже к каждому вздоху. Стоит проявить беспечность или позволить разуму витать в облаках, и чувства тут же увлекут меня неведомо куда. Они как проказливые дети, жаждущие внимания взрослых. Например, мне хочется, чтобы все делалось быстрее, чем обычно. Я начинаю беспокоиться, и это сразу отражается на моих движениях. Могу пролить чай или опрокинуть миску с супом. Из-за блуждания мыслей я невнимательно слушаю других людей. А иногда во мне поднимается гнев. Поверь, это самое опасное состояние. Однажды я рассердился на молодого монаха и вскоре был наказан. Вступил в пламя кухонного очага и обжегся. Тебя удивляет, как такое могло случиться? Очень просто: в тот момент я не слышал треска горящих дров и не чуял запаха дыма. Гнев притупил все чувства. То-то и оно, Тин Вин, дело не в глазах и не в ушах. Ярость — вот что делает нас слепыми и глухими. А еще страх, зависть, недоверие. Когда ты взбешен или напуган, мир сжимается и все в нем летит кувырком. То же самое происходит и со зрячими людьми. Просто для них это менее заметно.

У Май захотел встать. Тин Вин подскочил к нему, чтобы помочь. Старик оперся о плечо послушника, и они медленно побрели через зал к веранде. Начался дождь. Не бурный тропический ливень, а легкий, приятный летний дождик. Вода с крыши капала им на ноги. У Май наклонился вперед, подставляя под струи бритую голову, шею и спину. Потом притянул к себе Тина Вина. Вода потекла по лбу, щекам и носу мальчика. Тин высунул язык, ловя дождевые капли. Они были теплыми и солоноватыми.

— Чего ты боишься? — вдруг спросил У Май.

— Почему вы думаете, что я боюсь?

— Тебя выдает голос.

А Тин Вин так надеялся скрыть от У Мая свои чувства! Не хотелось рассказывать наставнику о днях, когда все валилось из рук и он совершал оплошность за оплошностью, словно становясь жертвой чьего-то заклинания. Тин Вин понятия не имел, кто насылает на него злые чары и сколько продлится их действие. Может, он просто был невнимателен? Или позволял мыслям разбредаться? Нет. Все начиналось внезапно. Его будто накрывало облаком, и тогда каждый шаг давался с трудом. Уши отказывались ему служить. Он переставал ориентироваться в пространстве. На уроках не понимал ни слова, да и сами слова звучали приглушенно, словно он сидел под водой. В такие дни Тин Вин натыкался на кучи хвороста и стены, опрокидывал кувшины и чайники. Белье соскальзывало с веревок в пыль двора. Ему становилось невыразимо грустно и одиноко, и не было сил прогнать тоску. И что еще хуже, им овладевал страх. Тин Вин не знал, чего именно он боится, но испуг был. Он преследовал его, как облако, стремящееся накрыть солнце. Напор страха отличался разнообразием. Иногда он держался поодаль, почти не мешая Тину. Но случались дни, когда ужас наваливался на него со всех сторон, и тогда ладони покрывались холодным потом, а все тело охватывала дрожь, как у больного малярией.

Тин Вин многое бы отдал за обстоятельный и точный ответ, который удовлетворил бы У Мая. Но в голове вертелись лишь обрывки мыслей; даже если сложить их вместе, картина четкой не станет.

Старик и мальчик молча стояли под карнизом крыши, слушая воркование голубей.

— Так чего же ты боишься? — повторил вопрос У Май.

— Сам не знаю, — тихо ответил Тин Вин. — Иногда — ночной тишины. Или дневных голосов. Толстого жука, который может заползти в мой сон и грызть мне руку, пока я не проснусь. И пней, с которых могу свалиться. И еще я боюсь страха. Он меня пугает, и я не могу от него защититься. Он сильнее меня.

У Май ласково потрепал его по щекам:

— Страх знаком всем. Каждому живому существу. Он похож на рой мух, кружащих над навозной кучей. Животные спасаются бегством, птицы торопятся улететь, а рыбы — уплыть. Все они стремятся в безопасные места. Кто-то добирается до них. Кто-то падает замертво от переутомления. Мы, люди, ведем себя ничуть не мудрее. Умом понимаем: нет таких уголков, где можно спрятаться от собственных кошмаров. И все равно отчаянно бросаемся на их поиски. Стремимся к богатству и власти. Тешим себя иллюзиями, будто мы сильнее любой опасности. Пытаемся управлять другими. Детьми, женами, соседями, друзьями. Амбиции и страх роднит незнание личных пределов. Власть и богатство напоминают опиум. В молодости мне довелось познакомиться с этим зельем, и я знаю о нем не с чужих слов. Наркотик, коварный обманщик, не дал мне вечного блаженства. Он только требовал жертв, и с каждым разом все больших и больших. То же происходит с властью и богатством. Они не способны победить страх. Есть лишь одна сила, которая его превосходит. Любовь.

В тот вечер сон долго не шел к Тину Вину. Мальчик замер на циновке, прислушиваясь к дыханию и храпу монахов. Отдельная келья была только у У Мая. Остальные спали в большой общей комнате рядом с кухней, укутавшись в шерстяные одеяла. Из щелей в половицах тянуло прохладой. Мальчик прислушивался к дальним звукам. Где-то залаяла собака. Ей ответила другая, потом третья. Негромко потрескивая, в кухонном очаге догорал огонь. От легкого дуновения ветра приятно звенели колокольчики на крыше. Потом ветер стих, и они послушно умолкли. Дыхание собратьев подсказывало Тину Вину, кто из них спит, а кто лишь засыпает. И вдруг наступила полная тишина, и в ней растаяли все ближние и дальние звуки. Тин Вин летел в пропасть. Кувыркался, протягивал руки, надеясь хоть за что-то зацепиться: за ветку, камень или чью-то руку. За что угодно, только бы остановиться. Но рядом ничего не было, а он падал все глубже и глубже… пока вновь не услышал дыхания соседа. Потом собачий лай и тарахтение мотоцикла. Что это было? Короткий сон? Или он на миг лишился слуха? Неужели вслед за глазами его подвели и уши?

Он смирился с потерей зрения. Но выдержать еще и это? Тину стало тревожно, и тогда он начал думать об У Мае. Вспомнил слова старика о страхе: «Есть лишь одна сила, которая его превосходит. Любовь». Слова успокаивали. Вот только как обрести любовь? Если искать ее намеренно, ни за что не найдешь. Так сказал У Май.