«Герцог / Офис / 8.30».

Запись в ежедневнике была короткой. Сделана бирюзовыми чернилами, той самой ручкой, которую он реквизировал у меня в феврале. Конечно, мы позвонили всем, кому могли, но звонить было особенно некому. Те, которые были там и смогли выбраться, еще не оправились от шока и почти ничего не помнили. «Да вроде он был там», — говорили они, или: «Нет, не видел его». Мы так ничего и не узнали у них. И нам оставалось только гадать.

Герцог не спасся. Кто-то уверил, что он находился как раз в точке удара, другие говорили, что он уже спускался по лестнице, но потом вернулся, чтобы помочь коллеге. Это было на него похоже: вернулся, чтобы помочь. Недаром его прозвали Герцогом.

Пока я не прилетела в Нью-Йорк, Чарли с Нэнси ничего не трогали в доме. Они надеялись, что я найду какую-нибудь пропущенную ими деталь, объясняющую его отсутствие.

Но я увидела только полный холодильник и недопитую бутылку его любимого вина, и обе эти детали говорили о том, что он собирался вернуться домой и не думал никуда уезжать.

Они проверили все больницы — Нэнси в Бруклине, Чарли на Манхэттене и в Нью-Джерси, — и вдвоем они проверили все временные морги. Они внесли его имя в список, Нэнси дважды четко назвала его, но телефоны непрерывно звонили, и там стоял такой шум, что ее попросили назвать в третий раз. Она вышла и прислонилась к стене, попробовала заплакать, но слезы пока не приходили, как не приходило и понимание того, что случилось. Никто не попытался утешить ее. У каждого было свое горе. И каждое горе было тяжелее, чем твое.

Запах разъедал ноздри: пахло горящей резиной, топливом и еще чем-то, о чем не говорили, но что было самым страшным. Чарли предупреждал меня, но я все равно чувствовала этот запах каждый раз, когда выходила на улицу, и даже в садике, где сейчас ничего не цвело. Это был запах ужаса, сковавшего город, острый и едкий, как вонь засохшей мочи. Я вытащила в садик один из его складных стульев и села. Стул накренился подо мной. Левая петля была сломана: он так и не собрался ее починить.

Мы вместе с ним планировали этот садик, планировали чередование ароматов и цветов, горшки с густо посаженной лавандой, дельфиниумы, лимонный мирт в тени под кухонным окном, клумбы с пышными красными пионами, ряды белых, чей аромат так явственно напоминал об Англии, и, разумеется заросли фиолетово-синих роз, вьющихся по железным перилам лестницы, крадущихся по стене; эти розы удивительно щедро цвели целое лето и служили предметом зависти всех гостей. У брата не было ни опыта, ни знаний, но были «зеленые» руки, и с помощью одной веры он мог бы выращивать оазисы в пустыне. И этот садик он создал только силой мысли.

В небе над городом завис вертолет, ритмично разрубающий воздух своим пропеллером. Навязчивый звук сирены: полиция или «скорая помощь» мчится по улицам. Что-то нашли; что-то, что еще можно узнать. Потом телефонный звонок и опустошенность, но им хотя бы будет что хоронить.

Он всегда ленился обрывать засохшие цветы, да и не понимал, зачем это надо делать. «Пусть природа сама разберется», — говорил он. Я взяла маленькую корзинку и принялась отщипывать коричневые завядшие бутоны. Я ничего не хотела оставлять природе. Из соседнего дома до меня донеслась музыка. Брюс Спрингстин. А до этого был Фрэнк Синатра. Только парни из Нью-Джерси допускались в эти дни в охваченный патриотизмом эфир.

— Вчера вечером твоя мама сказала мне очень странную вещь, — говорила Нэнси, открывая коробки с китайской едой, которую никто не хотел есть.

— Что она сказала? — спросила я и вместо палочек взяла вилку.

Чарли смотрел на Нэнси.

— Что? — опять спросила я.

Молчание.

— Только пойми все правильно, Элли.

— Что она сказала?

— Она сказала, что, возможно, Джо просто решил воспользоваться тем, что его считают погибшим, и скрыться. Люди иногда так делают после несчастных случаев или аварий. Потому что у них появляется редкий шанс начать жизнь с чистого листа.

Я не сводила с нее глаз.

— А зачем ему начинать жизнь с чистого листа?

— Я просто передаю тебе то, что она сказала.

— Это же бред. Он никогда не поступил бы так с нами.

— Конечно нет, — подхватил Чарли и разломал печенье с предсказанием. — У него не было депрессии, он был счастлив.

Слово «счастлив» прозвучало у него по-детски.

— Это полный бред, — сердито повторила я. — Он ни за что не заставил бы нас пройти через все это. Он бы не смог. Она сошла с ума.

Чарли прочитал предсказание и смял бумажку, а мы не стали спрашивать, что там было.

— Скажи, какого черта она это сказала? — взмолилась я.

— Потому что она мать. Ей надо знать, что он где-то здесь, Элли.

После этого мы ели в молчании. В сердитом молчании. Желудок болел и отказывался принимать пищу. Я пыталась уловить какой-нибудь аппетитный запах, но чувствовала только запах гари. Нэнси встала и пошла на кухню.

— Еще вина? — крикнула она оттуда.

— Да, — сказали мы.

Чарли допил то, что оставалось в бокале. Но Нэнси так и не пришла.

Я пошла за ней. Она стояла, наклонившись над раковиной, ее лицо дергаюсь, из кранов лилась вода, рядом стояла еще не открытая бутылка. Нэнси беззвучно плакат. Шум воды заглушал сдавленные всхлипывания. Ей было стыдно плакать: слезы означат скорбь, скорбеть можно было только по ушедшим, и ей казалось, что она предает его и надежду. Этой ночью я легла спать с ней. Она лежала на боку, щека, шея и волосы были мокрыми. В темноте я не видела ее глаз. Она была маленькой сестренкой моего отца. С одной на двоих болью.

— Ты не одна, — прошептала я ей.

Среди ночи я встала и пошла к себе. Я не стала занимать его комнату, ее занял Чарли. А я заняла самую верхнюю комнату, где когда-то была дыра в потолке и птичье гнездо: мы отремонтировали ее последней. Там был камин, а в смотрящее на улицу окно вес время стучались ветки дерева, словно просили пустить их в дом. Эта комната всегда ждала меня, постель всегда была застелена, а в шкафу висела моя одежда, которую я теперь покупала в двух экземплярах. Я подумала, не разжечь ли камин, но побоялась, что не справлюсь с ним, что из него выкатится тлеющий уголек, спрячется под портьерой и я вряд ли замечу его этой ночью. Бессонница и бдительность плохо сочетаются. Мысли мои были не здесь. Мысли мои были там, где был он.

Я слышала, как тихо отворилась и опять закрылась входная дверь. Это пришел Чарли. Его шаги эхом отдавались по дому, затаившему дыхание в ожидании новостей. Шаги в гостиной. Тихое бормотание включенного телевизора. Щелчок — и тишина. Шаги в сторону кухни. Вода из открытого крана льется в стакан. Потом шаги вверх по лестнице. Скрип двери ванной, шум спущенной в туалете воды, тяжелый звук падения уставшего тела на кровать. Так бываю всегда, но сегодня порядок изменился. Он не стал подниматься по лестнице. Вместо этого открыл дверь и вышел в садик.

Он сидел за столиком и курил. Перед ним мигал огонек свечи. Он очень редко курил.

— Если хочешь, я уйду, — сказала я.

Он пододвинул мне стул и кинул свой свитер.

— Я любил его, — сказал он.

— Я знаю.

— Я все время слушаю на автоответчике сообщения, которые он мне оставлял. Мне просто хочется слышать его голос. Наверное, я схожу с ума.

Я потянулась за сигаретой и прикурила.

— Я сказал ему за несколько дней до того, как все случилось. Просто сказал ему о том, чего я хочу. Чего я хочу для нас. Спросил его, почему он никак не может сделать этот шаг, почему не может быть со мной. Я же знал, что он меня любит. Чего он так боялся, Элл? Почему никак не мог решиться? Почему, черт возьми, не мог сказать «да»? Возможно, тогда все вышло бы по-другому.

Я не стала отвечать на его вопросы, и они растворились в темноте, смешались с миллионом других вопросов без ответа, что висели в ту ночь над Манхэттеном; с тяжелыми, неразрешимыми и невыносимо жестокими вопросами. На которые ни у кого не было ответов.

Ветерок, проникая в комнату через ставни, казалось, немного охлаждался. Я высыпала на пол целую коробку фотографий, и два часа мы рассматривали их, выбирая ту, на которой, по нашему общему мнению, он был больше всего похож на себя; ту, на которой он улыбался, стоя у бассейна. Она была сделана в феврале во Флориде. Тогда он и стащил мою ручку с бирюзовыми чернилами. Мы встретились в Майами, чтобы получить порцию зимнего солнца. Очень дорогую порцию.

Потом мы обсудит текст, и я пошла в мастерскую сделать несколько копий. Работающий там мужчина смотрел на меня с уважением. Он уже видел сотни таких, как я. Закончив, он отказался брать деньги за работу, и я вдруг заплакала.

Я должна была увидеть это сама, и увидеть в одиночестве: те двое и так уже видели слишком много, и они заслужили отдых, поэтому я пошла одна. Надо было просто идти на юг, к тому месту, где они стояли когда-то. Подготовиться к этому было все равно невозможно. Я только спрятала глаза за темными очками, словно поставила заслон.

«Мою сестру звали Эрин»

Вся стена была заклеена стихами, объявлениями, фотографиями и молитвами; она тянулась бесконечно, как страшная сказка. Вдоль нее, внимательно читая, медленно двигались люди, а если мимо проходил пожарный или спасатель, все аплодировали, но те не поднимали глаз, потому что все уже знали. Они знали, что живых больше не будет. Они узнали это раньше всех. И они не поднимали глаз, потому что очень устали и давно не спали, и не могли спать, пока их окружали фотографии, которые просили: «Найди меня, найди меня». Как же они могли спать и смогут ли заснуть когда-нибудь после?

Я нашла подходящее место рядом с женщиной, которая когда-то работала в ресторане. У нее было приятное лицо, она была чьей-то бабушкой, и я повесила его фотографию по соседству. Я не надеялась, что его кто-то узнает, почти не надеялась. Мне просто хотелось, чтобы люди смотрели на него и говорили: «Какой славный. Жаль, что я его не знал». Кто-то остановился у меня за спиной.

— Это мой брат, — сказала я, разглаживая морщинку на его лице.