Дом прятался в самой середке Гринвич-виллидж, на зеленой улочке, удивительно тихой и какой-то нездешней, учитывая, что располагалась она всего в одном квартале от Бликер-стрит и в двух от площади Вашингтон-Сквер. Агента мы увидели еще издали: он говорил по телефону, стоя под большим айлантом, который в этот иссушающий полдень давал явно недостаточно тени.

Последние пятьдесят ярдов мы преодолели бегом, и я выиграла этот неожиданный забег, потому что первой прикоснулась к черной металлической решетке. Агент смотрел на нас с недоумением: мы были потными, разгоряченными и, наверное, показались ему бедными, такими бедными, что вряд ли потянули бы хотдог на двоих, не говоря уж об элитной нью-йоркской недвижимости.

Аромат айланта стал сильнее, когда по ступенькам мы поднялись к входной двери, и как только агент открыл ее, он смешался с активным запахом сырости, которая, как поспешил заверить нас агент, была легко разрешимой проблемой, а отнюдь не конструктивной особенностью дома. Внутри было темно, пусто, а окна закрывали плотные деревянные жалюзи, застрявшие на полпути, когда мы попытались их поднять. Все тут казалось на редкость убогим, и благодаря нелепой планировке дом напоминал курятник. Стены скрывались за полосатыми обоями с чередованием оранжевого, черного и коричневого цветов, дубовые перила были грубо окрашены, а краска почти неразличима под слоем жирных пятен. Я вернулась в коридор и по узкой лестнице поднялась на второй и на третий этаж, обнаружила на верхнем дыру в потолке и в ней — птичье гнездо; потом осторожно спустилась на кухню и вышла в жалкий садик за домом, заросший сорной травой и молодыми, высотой по колено айлантами — видимо, отпрысками того дерева, что росло у входа. У этого дома было так много недостатков, он требовал такой большой работы; но пока я стояла перед ним, а брат тайком показывал на часы, мне открылась и его первоначальная планировка, и то, каким он мог бы стать. Поэтому когда брат без всякого энтузиазма спросил: «Ну как тебе?» — я ответила: «Мне очень нравится». И это было правдой.

Когда мы вернулись домой, было почти шесть. Я быстро приняла душ, оделась и, чтобы не нервничать, взялась за статью, которую надо было закончить до завтра. Это была даже не статья, а пилотный проект колонки для воскресной газеты; я дала ей временное и незамысловатое название «Потерянные и найденные», но, как ни странно, в будущем оно так и закрепилось за ней. Это был рассказ о Дженни Пенни и о том, как она вернулась в мою жизнь; несколько историй, связанных нашей перепиской и воспоминаниями. Я волновалась, когда писала ей об этой идее, спрашивала ее мнение и, возможно, разрешение, если статья будет опубликована. Уже со следующей почтой я получила ее решительное и однозначное согласие, а также новое имя — псевдоним, который она придумала себе по моей просьбе.

Я еще не закончила, когда услышала звонок в дверь. Брат окликнул меня из своей спальни. Я открыла замок на входной двери, сделала несколько шагов назад и стала ждать. Вдруг я вспомнила про полотенце на голове, поспешно стащила его, и мокрые волосы рассыпались по плечам. Я очень нервничала. Пыталась представить себе, как он войдет и что скажет. Может, бегом ворвется в квартиру и закричит, что счастлив видеть меня? Или вежливо постучит? Я услышала его шаги по лестнице, потом они остановились. Он не сделал ни того ни другого; он просто немного приоткрыл дверь, просунул внутрь голову, улыбнулся и сказал:

— Привет. Элл. Как жизнь?

Его смуглые черты совсем не изменились, и улыбка была такой же, но из голоса исчез протяжный эссекский акцент, который я хорошо помнила. И он принес шампанское. Мы не собирались оставаться дома, но он все-таки принес шампанское, потому что для такого момента требовалось шампанское.

Он, подбоченившись, оглядел меня и сказал:

— Совсем не изменилась.

— Ты тоже, — ответила я.

Мы обнялись, и бутылка шампанского, которую он все еще держал в руке, холодила мне спину.

Брат присоединился к нам, когда хлопнула пробка. Он был еще мокрым после душа, но уже успел надеть розовую футболку с надписью «Шесть Джуди», силуэтом Джуди Гарленд и еще одной надписью поменьше: «Песни на ужин». Они делали так всегда: заказывали новые футболки для каждого благотворительного выступления. Как-то концерт давался в поддержку престарелых, и тогда на футболках было написано: «Петь можно в любом возрасте». На этот раз на повестке дня была еда для бездомных и покупка новой передвижной кухни.

Я передала бокалы с шампанским, которые наполнила доверху. Обычно я так не делала, но сейчас мне это требовалось, потому что, когда брат поднял бокал и сказал: «За нас. Наконец-то мы вместе», у меня по щеке, еще до того как я сделала глоток, побежала первая слеза.

Я думала, что он в кабинете помогает Джо решить какую-то финансовую проблему, поэтому вздрогнула, когда почувствовала на плече его руку.

— Подожди, — попросил он, потому что я как раз собиралась выключать компьютер.

Стоя у меня за спиной, он прочитал первый абзац.

— Что скажешь? — спросила я.

Тут в комнату заглянул брат.

— Такси уже здесь. Готовы? — спросил он и бросился к себе в комнату за дисками и рекламными фотографиями.

— И я хочу туда, — тихо сказал Чарли. — Напиши и обо мне.

— Туда?

— Ты же меня потеряла, а потом нашла, — кивнул он. — Значит, и про меня можно написать, верно?

— Тебе придется поменять имя.

— Эллис.

— Что?

— Мне нравится имя Эллис.

— Хорошо.

— А Дженни Пенни какое выбрала?

— Либерти. Либерти Белль.

Мы занят маленьким столик у задней стены, подальше от людей, которых не знали, и тем более от тех, которых знали, поближе к ледяному бару с водкой и неиссякаемыми запасами крошечных гамбургеров и толстых креветок в чесночном соусе.

— А я думал, ты, может, замужем, — сказал он.

— Нет, — ответила я и допила то, что оставалось в бокале.

Молчание.

— И попыток не было? Не встретила никого стоящего?

— Нет.

— Ни разу?

— В ретроспективе — ни разу.

— «В ретроспективе». Господи, до чего же вы похожи. — Он помахал рукой брату, который как раз выглянул из-за красного бархатного занавеса. — Свой собственный маленький клуб.

— Нет, на самом деле все немного сложнее.

— Все мы немного сложнее, Элл. Помнишь, как мы последний раз виделись?

— Помню.

— Сколько тебе тогда было: девять, десять? Ты здорово злилась на меня.

— Он ведь так и не смог тебя забыть.

— Знаю, знаю, — засмеялся он.

— Нет, правда.

Я потянулась за бокалом вина, который на подносе проносили мимо.

— А нам было по пятнадцать, да? Черт. Куда ушли все эти годы, Элл? Посмотри на нас сейчас.

— А мне кажется, все было вчера, — сказала я и одним глотком наполовину опустошила бокал. — Ну и как вы — опять трахаетесь?

— Бог мой, какие мы стали взрослые.

— Да, как-то быстро повзрослели. Ну так как?

— Нет. — Он постарался ухватить бокал с шампанским С проносимого подноса И пролил ПОЛОВИНУ себе на рукав. — Он не может со мной.

— Почему?

— Потому что он никогда не возвращается к прошлому.

Бобби, самый волосатый из «Шести Джуди», вышел на сцену и представил всю группу. Он рассказал о благотворительной организации, о ее задачах, сказал несколько слов о художниках, чьи картины висели по стенам, поговорил о деньгах и попросил, чтобы их жертвовали побольше.

— А кстати, — повернулась я к Чарли, — последний раз я видела тебя не тогда. Последний раз я видела тебя по телевизору, когда тебя заталкивали в машину.

— А, это.

— Ну и?.. — спросила я, но он сделал вид, что не слышит.

Скоро комнату заполнили первые звуки «Танцующей королевы».

Мне никак не удавалось уснуть. Выпитый за день кофе и разница в часовых поясах объединили усилия, и в три часа ночи я была бодра, как в полдень. Я встала, прокралась на кухню, нашла себе большой стакан воды. Включила компьютер. Совсем близко раздавалось сонное дыхание. Брат никогда не закрывал дверь спальни. Так он чувствовал себя в безопасности: ему надо было слышать звуки дома и посторонний звук, если он вдруг раздастся. Я аккуратно прикрыла дверь. Сегодня ему ничего не грозило. Сегодня его охраняли я и Чарли, спящий в соседней комнате.

Именно тогда, в ночной темноте, я написала о том как Эллис снова вошел в нашу жизнь — августовским вечером, в тот час, когда любители распродаж усаживаются в барах и рассказывают друг другу об удачных покупках, намечающихся разводах, новых романах и будущих отпусках. Я написала, как он вошел с бумажником, распухшим от пятидесятидолларовых купюр и дисконтных карточек: Музей современного искусства и Метрополитен, «Старбакс» и «Дидрих». Как он вошел с едва заметным шрамом над верхней губой — результат неудачного падения на лыжном склоне — и с раной в сердце, нанесенной мужчиной по имени Дженс; мужчиной, которого он на самом деле не любил, но который занимал место в его жизни и в ночных разговорах выслушал немало его секретов; у каждого когда-то был такой. Как он вошел с торчащим из кармана письмом, которое пару дней назад написала его мать, куда более эмоциональным, чем обычно, с вопросами о том, как он живет, и сожалениями, что они так мало общаются. Я написала, как он вошел с тем страшным грузом воспоминаний, который носил с собой уже столько лет и о котором отказывался говорить, и с пустым местом там, где когда-то было ухо. Я написала, как он вошел, уже зная, что меняет работу и жизнь, что оставляет снежные поля и склоны Брекенриджа и Скалистых гор ради клочка земли в штате Нью-Йорк, где нет никаких соседей и только горы Шаванганк будут следить за ним сверху, и ради ничего не обещающего человека из далекого прошлого.

Вот так он снова вошел в нашу жизнь; так я это запомнила.