Началось новое десятилетие, а у моих родителей наконец появились гости, которые возвращались к ним год за годом и которые были чем-то похожи на нас: тот же коллаж из полезного и непрактичного, вдохновенного и будничного.

Мне часто приходило в голову, что нормальные люди никогда у нас не задерживались — в лучшем случае на один день, за который им все становилось ясно. Мать любила эти сезонные колебания состава нашей семьи, приливы и отливы знакомых людей, приносивших в наш дом новые рассказы и новые радости как раз в тот момент, когда устоявшийся быт начинал напоминать плесень. Наша жизнь теперь была похожа на море; дружба, деньги, бизнес и любовь — все менялось вместе с временами года.

Впервые я увидела мистера Артура Генри ясным летним днем: он шел по деревне, оставляя за собой шлейф из перешептываний, разинутых ртов и сплетен. В тот раз на нем были льняные брюки-гольф, рубашка в синюю и желтую полоску и огромный бело-розовый галстук-бабочка в горошек. В одной руке он держал трость, а в другой — газету, которой то и дело отгонял ос, привлеченных сладким цветочным ароматом, источаемым его бледной кожей. Довольно долго я шла за ним и наблюдала, как он бесцельно прохаживался по причалу среди ловцов крабов и паромщиков. Наблюдала, как он ненадолго смешивается с группками родителей, которые, вместо того чтобы держать за руки детей, держали сигареты и кружки пива. Он принадлежал к другому, более изящному времени, но при этом относился к современности с откровенным любопытством и симпатией, чем совершенно очаровал меня. Потом по пути нам попался павильон с аттракционами, и жажда сыграть в пинбол оказалась сильнее: я неохотно прекратила слежку и предоставила ему возможность закончить прогулку в одиночестве.

В следующий раз я увидела его в лесу. Он громко говорил сам с собой (читал Шекспира, как выяснилось позже) и, будто престарелый эльф, танцевал за зеленой завесой из веток. Это был танец, не предназначенный для чужих глаз, его движения были странными, порывистыми и молодыми, совсем не рассчитанными на внешний эффект. Одет он был так же, как в прошлый раз, только в руке вместо трости держал зеленую веточку, и на ногах вместо лакированных полуботинок были удобные спортивные туфли.

Мне стало стыдно подглядывать из-за кустов за человеком, считающим, что он один, поэтому я решительно шагнула вперед.

— Доброе утро, сэр. — Я первой протянула ему руку.

Он прервал пируэт, улыбнулся и пожал ее:

— Доброе утро, юная леди.

Вблизи он выглядел старше, но все-таки не очень старым: лет шестьдесят, наверное: его кожа светилась ухоженностью и отблеском былого тщеславия, с которым он наверняка когда-то смотрелся в зеркала.

— Мне нравится, как вы одеты, — сказала я.

— Спасибо, это очень мило с вашей стороны.

— Это мой лес.

— В самом деле? Значит, я вторгся в чужие владения, а потому покорнейше сдаюсь на вашу милость.

Я хихикнула. Мне еще никогда не встречался человек, говоривший столь изысканно, и я подумала, что он, возможно, поэт; мой первый.

— А где вы остановились? — спросила я, усаживаясь на свою скамейку.

— В чудном маленьком отельчике на той стороне реки, — ответил он и сел рядом со мной, все еще тяжело дыша после своих танцев.

Я кивнула, делая вид, что знало, о каком отеле идет речь.

Он достал трубку и привычно вставил ее в рот, зажег спичку, подержал ее над чашечкой трубки и выдохнул облачко дыма с ароматом орехов. От этого запаха мне сразу же захотелось есть. Я вспомнила, что утром мы с матерью пекли печенья и потом поливали их шоколадной глазурью; моя кофта все еще пахла выпечкой. Рот сразу же наполнился слюной, и мне захотелось домой.

— Я живу в большом белом доме, вон там, — сказала я, надеясь произвести впечатление, потому что мне очень хотелось произвести на него впечатление.

— Я впечатлен, — сказал он, и я покраснела.

— Мы тоже держим мини-отель.

— В самом деле?

— Можете зайти и посмотреть, если хотите. У насесть свободные места.

— В самом деле?

— А если вы остановитесь у нас, то сможете пользоваться лесом когда захотите. По закону, — добавила я.

— В самом деле?

Он поглядел на меня и улыбнулся, а я сразу же поняла, что его улыбка означает «да».

Мать полюбила Артура с первого взгляда. Она с наслаждением взяла его под свое крыло, осиротевшее после гибели родителей, и скоро с его помощью избавилась от копившегося годами ощущения неполноты. Ей не хватало в жизни фигуры старшего годами человека, кого-то, кто стал бы щитом между нею и надвигающейся с каждым годом старостью и смертью; кого-то, кто вовремя говорил бы ей, что все будет хорошо. И Артур делал все это, начал делать с первого же дня, как поселился у нас; хотя, когда, приподняв шляпу, он жизнерадостно поздоровался с моей семьей, никто еще не догадывался, что именно этот момент станет началом прочной и глубокой связи, которая будет такой же неотъемлемой частью нашей жизни, как закат в конце каждого дня. Артур тогда просто заплатил за месяц вперед и поселился в стоящем у дома коттедже, где отец всего два дня назад закончил ремонт. В нем еще едко пахло краской, но для мистера Генри этот запах был не досадной помехой, а свидетельством новизны и свежести, и, едва войдя в свой новый дом, он раскинул руки и воскликнул: «Восторг!» (словечко, которое я у него вскоре позаимствовала, что не добавило мне популярности в школе).

— Как тебе запеканка? — спрашивала Бренда, наша школьная повариха.

— Восторг! — отвечала я, вместо того чтобы, как обычно, буркнуть: «Нормально».

— Совсем не обязательно насмешничать, — обижалась она и отодвигала ложку с добавочной порцией горошка, уже занесенную над моей тарелкой.

К тому времени, когда Артур поселился у нас, он уже отошел и от дипломатической службы, и от академической деятельности, ранее составлявших его жизнь. Внутри он был очень дисциплинированным человеком, но умело скрывал это под налетом несколько вызывающего легкомыслия. Окружающие считали его бездельником, а на самом деле у нею была масса дел. Вставал он всегда в шесть часов и сразу же спускался к причалу, где тщательно отмечал все перемены, произошедшие за ночь в природе. Он обращал внимание на самые мелкие, самые удивительные вещи: новые метки, оставленные молодым пугливым оленем на той стороне реки, последнюю звезду, погасающую перед самым восходом (всегда одну и ту же бледную звездочку слева от кроны большого дуба), небольшую осыпь в том месте, где из обрывистого песчаного берега показался новый корень. Он и мне открывал глаза на эту непрерывную череду перемен и, когда я заявляла, что мне скучно, просто вел меня на берег и заставлял с выражением восторга и изумления описывать все, что я вижу, до тех пор, пока все тело и правда не начинало вибрировать от радости жизни.

Он занимался йогой на траве у своего коттеджа и умел самым невероятным образом растягивать и выворачивать конечности, но лицо его при этом всегда оставалось спокойным и сосредоточенным. Он говорил, что обучался йоге в ашраме самого Махатмы Ганди в Ахмадабаде и там, бываю, концентрировал сознание, разгуливая по горячим углям. Его глаза всегда немного смеялись, и поэтому никто не мог понять, говорит он правду или слегка растягивает и выворачивает ее, так же, как руки и ноги. Одна я всегда знала точно. Только мне удавалось уловить то легкое изменение тона, которое означало, что он пересек границу между правдой и выдумкой. Но на самом деле разве это было важно? Он всегда говорил, что с правдой чересчур носятся; в конце концов, еще никто не получал премии за то, что говорил правду.

Один йог как-то предсказал Артуру точное время и обстоятельства его смерти, и, владея этой информацией, он рассчитал свою жизнь и деньги так, чтобы они кончились одновременно (хотя на всякий случай деньги посчитал с пятидневным запасом).

— Как ты умрешь, Артур? Расскажи мне, как ты умрешь, — выпытывала я у него целый год, и наконец он ответил:

— С улыбкой на губах.

Такой ответ положил конец моему нездоровому любопытству.

За оставшиеся ему годы он планировал дописать мемуары и переосмыслить события своей бурной жизни с позиции «старческой безмятежности», как он выражался. Это были воспоминания путешественника: колоритный и откровенный рассказ о странствиях джентльмена по общественным туалетам и сомнительным питейным заведениям всего мира, но под его пером он превращался в огромный исторический портрет общества и происходящих в нем перемен. Из мемуаров сразу же становилось ясно, что Артур Генри почти всегда оказывался в нужном месте в нужное время. Он вышел из автобуса как раз в тот момент, когда Роза Паркс отказалась выходить из него, и еще он был в Далласе, когда там застрелили Дж. Ф. К. Тогда в недорогом отеле он проводил время с агентом ФБР по кличке Слай, в которого был горячо влюблен. Когда новость о роковых выстрелах через тонкие стенки отеля проникла к ним в номер, агент попросту исчез, бросив Артура, будто изношенную ночную рубашку, и тому пришлось остаток дня томиться в одиночестве и в мягких меховых наручниках, составляющих вею его одежду. Утром Артура спасла уборщица, видимо привычная к подобным картинам, потому что нисколько не удивилась, а просто присела к нему на кровать и немного поплакала о человеке, воплощавшем для нее Американскую Мечту. То же самое сделал и Артур.

По праздникам и выходным я возила туристов из деревни на лодке и зарабатывала себе карманные деньги. Больше всего мне нравилось катать Артура, тем более что совсем недавно мне разрешили выходить из залива на открытую воду и вдоль изрезанной линии берега доплывать да самого Талланда. Я научилась различать смысл в беспорядочном кружении чаек и в бесконечно разнообразных запахах моря и могла заранее почувствовать непогоду. Артуру раньше никогда не доводилось рыбачить, а потому впервые в жизни я могла научить его чему-то и очень этим гордилась. Я начала разматывать оранжевую, украшенную перышками леску, на которую мы должны были поймать макрель, обещанную матери к ужину.

— Просто пропусти леску между пальцами, Артур, — наставляла я, — а когда почувствуешь, что клюнуло, кричи и сматывай поскорее.

— Я уж закричу, Элли, не сомневайся! — пообещал он.

Я внимательно смотрела вперед. В заливе было полно прогулочных лодок, и мне хотелось поскорее выбраться на чистую воду, подальше от отдыхающих, которые в отпуске теряли головы и становились опасными. Внизу под нами, в прозрачной воде были ясно видны тени острых, зазубренных скал, притаившиеся на дне, как крокодилы. Здесь на прошлой неделе я поймала большого окуня. Пять фунтов борьбы и страха, но я все-таки с могла в одиночку втащить его в лодку, а потом продала в ресторан у пристани. Но сегодня мы охотились не за окунем, а за макрелью, значит, надо было плыть туда, где глубже. Я завела мотор, и уже скоро мы проплывали мимо острова, направляясь прямо к горизонту: Артур крепко держал леску и ни на секунду не сводил с нее глаз.

— Почему ты не ходишь в школу, Элли? — спросил он, пытаясь разжечь трубку.

— Я хожу.

— Да брось ты, ходишь очень редко.

— А зачем? — спросила я. — Все, что мне надо, я могу узнать и здесь: на море, в лесу и дома. Я умею варить варенье и умею находить съедобные грибы в лесу. Я многое умею и смогу выжить, если что-нибудь вдруг случится.

— А ты что, думаешь, что-то должно случиться?

— Нет, просто я к этому готова, Артур.

Он немного подумал, пыхтя трубкой. Я вовремя открыла рот и успела проглотить облачко сладкого орехового дыма.

— Конечно, природа — это великий учитель, но не единственный. Ты оказываешь себе плохую услугу, когда не ходишь в школу, — опять заговорил Артур и, наклонившись, положил леску под ногу и плотно прижал ее. — Смотри не опоздай, Элли. Не позволяй окну образования захлопнуться прямо перед твоим носом. Даже в юности найдется место сожалениям.

— Но я люблю учиться, — возразила я, — просто не люблю ходить в школу. Раньше любила. Но здесь все по-другому. Понимаешь, Артур, мне все еще хочется играть. А в моем классе все только и хотят поскорее стать взрослыми. Я не такая, как они. Они говорят мне, что я другая, я и сама это знаю, но только когда я с ними, мне кажется, что это плохо.

— Я тоже другой, — сказал Артур.

— Я знаю, но ты же об этом не жалеешь. — Я перегнулась через борт и опустила руку в прохладную воду. — А меня не любят, и мне обидно.

— Мнению окружающих, дорогая, придают чересчур большое значение, как и большому члену, — сказал Артур, глядя вдаль, словно заблудившись в своих мыслях.

— Члену чего? — не поняла я.

— Сколько тебе лет?

— Почти двенадцать.

— Никогда не переставай играть, Элли, — сказал он, вытирая руки накрахмаленным белым платком, который он гладил прошлым вечером. — Никогда не переставай играть.

Я повернула нос лодки в сторону от острова. Мотор тянул хорошо, и его ровное гудение мешалось с шумом прибоя.

— Артур? — Теперь, чтобы что-то видеть, мне приходилось прикрывать глаза ладонью. — Ты за меня не волнуйся. Со мной все будет в порядке, ты же сам знаешь.

Он хлопнул ладонью по колену.

— В твоем возрасте я говорил то же самое, Элли. Точно то же самое. И погляди на меня сейчас!

— Вот я и гляжу, — во весь рот улыбнулась я.

— Вот ты и глядишь, — повторил он, снова углубляясь в свои мысли. — Вообще-то твоя мать просила меня поговорить с тобой.

— Да? — удивилась я и, закрепив руль, начала разматывать вторую леску.

— Как ты смотришь на то, чтобы учиться дома?

— И кто будет меня учить? — с подозрением спросила я.

— Я, разумеется!

Новое облачко дыма поплыло в мою сторону, и я закашлялась.

— Я подготовлю тебя к экзаменам за среднюю школу: язык, литература, математика, география, моя любимая история, само собой, французский и немецкий. У твоей матери в деревне есть приятельница, которая подготовит тебя по искусству и музыке. Работать тебе придется до седьмого пота, а торговаться, как я понимаю, бессмысленно. Просто скажи, согласна ты или нет?

— Согласна, — быстро сказала я, даже не замечая, как дергается леска, которую изо всех сил тянули ко дну пять макрелей.

Солнце уже спустилось к самому горизонту, и рыбы для ужина мы наловили достаточно. Я заглушила мотор, и теперь мы дрейфовали по течению. Наступила полная тишина, нарушаемая только плеском воды о борт, криками кружащей в небе чайки и едва слышными звуками радио, доносящимися из ближайшей бухточки. Очень осторожно я положила якорь на борт и толкнула его вниз; пока канат торопливо разматывался, я старалась держаться от него подальше: слишком живы в памяти были страшные истории о том, как, зацепив за руку или ногу, он утаскивал неосторожных детей на дно. Наконец якорь достиг дна, напряжение каната ослабло, и я вздохнула с облегчением.

Неподалеку проплыл моторный катер, и наша лодка мягко закачалась на его волнах; постепенно шум двигателя растаял вдали. Артур развернул фольгу и вручил мне кусок моего любимого бисквитного торга. С боков у него капал джем, и я все время облизывала пальцы, пахнущие смесью клубники, сливочного крема и рыбы. Я прикидывала, как бы по справедливости разделить последний кусок, когда издалека до нас донесся слабый колокольный звон.

— Разве где-то поблизости есть церковь? — спросил Артур, удивленно озираясь.

— Нет-нет. Это звонит колокол на воде. — Я махнула рукой, указывая на еле видную черточку на горизонте, которая на самом деле была маяком. — О нем мало кто знает, но я знаю, Артур. Я его видела.

— В самом деле? Мне нравится этот звук. Он какой-то потусторонний. Скорбный. Как будто он оплакивает тех, кто погиб в море.

— Наверное, так и есть, — согласилась я, хотя раньше никогда об этом не думала.

Для меня это было просто удивительным приключением. Большинство людей наверняка сочли бы это выдумкой, но я-то его видела, и брат тоже. Почти год назад он вырос из тумана прямо перед нашей лодкой, большой медный колокол, плывущей по воде, словно неосторожно сброшенный с какой-то небесной колокольни. Этот колокол никого не призывал к молитве, и все-таки мы остановились прямо у него.

— Как-то жутко, — сказал брат.

— Не просто жутко. Нам нельзя здесь оставаться.

Я провела рукой по холодному шершавому металлу, а брат быстро завел мотор, и тут колокол вдруг издал одну тоскливую ноту, и я упала на дно лодки в слезах. Брату я объяснила, что запуталась ногой в канате, и никогда так и не рассказала ему о том, что, когда колокол зазвонил, металл вдруг нагрелся; как будто он втайне тосковал по теплу человеческих рук и звук, который мы услышали, был стоном боли.

— Ты веришь в Бога, Артур? — спросила я, доедая остатки торта.

— Верю ли я в старичка с бородой, который сидит на облаке и судит нас, смертных, сверяясь со списком из десяти пунктов? Нет, милая Элли, конечно нет! Если бы верил, то с моей сомнительной биографией мне, наверное, пришлось бы несладко. Верю ли я в чудо бытия, в необъяснимую тайну жизни? В то, что в мире существует нечто большее, чем мы, и это придает ему смысл, дает нам силы к чему-то стремиться и смирение, для того чтобы начинать все сначала? Да, в это я верю. В этом кроется источник красоты, искусства, любви и добра. Это для меня и есть Бог. Это для меня и есть жизнь. Это то, во что я верю.

Я снова вслушалась в стелющийся над водой чуть слышный колокольный звон. Я облизала пальцы и смяла фольгу в маленький комок.

— Как ты думаешь, а кролик может быть Богом?

— Лично я не знаю ни одной причины, по которой кролик не мог бы быть Богом.