Книга: Два господина из Брюсселя
Назад: Эрик-Эмманюэль Шмитт ДВА ГОСПОДИНА ИЗ БРЮССЕЛЯ
Дальше: ПЕС

ДВА ГОСПОДИНА ИЗ БРЮССЕЛЯ

В тот день, когда человек лет тридцати в синем костюме позвонил в дверь и спросил, действительно ли она та самая Женевьева Гренье, которая обвенчалась с Эдуардом Гренье тринадцатого апреля пятьдесят пять лет назад в соборе Святой Гудулы, ей следовало захлопнуть дверь, заявив, что она не принимает участия ни в каких телеиграх. Но, озабоченная тем, чтобы никого не обидеть, она по привычке отогнала пришедшие в голову мысли и тихо произнесла просто «да».
Удовлетворенный ответом синий костюм представился как мэтр Демельмейстер, нотариус, и сообщил, что она является единственной наследницей господина Жана Деменса.
— Что?!
Глаза Женевьевы удивленно округлились.
Нотариус испугался, что совершил бестактность:
— Вы не знали, что он умер?
Более того, она не знала, что он вообще существовал! Это имя не пробуждало в ней никаких воспоминаний… Жан Деменс? Неужто не только ноги отказывают? Она еще и на голову хромает? Жан Деменс? Жан Деменс… Смущенная, она чувствовала себя виноватой.
— Я… У меня провал в памяти. Напомните мне, сколько лет было этому господину?
— Вы родились в один и тот же год.
— А что еще?
— Господин Деменс жил в Брюсселе, в доме двадцать два по авеню Лепутр.
— Я не бывала ни у кого в этом квартале.
— Он долго держал ювелирный магазин в Галерее королевы. «Сердечная удача» — так он назывался.
— Ах да, припоминаю. Роскошный бутик.
— Он закрыл его пять лет назад.
— Я часто останавливалась перед витриной с украшениями, но ни разу не вошла.
— Что, простите?
— На покупку у меня не хватило бы денег… Нет, я не была знакома с этим господином.
Нотариус почесал в затылке.
Женевьева Гренье сочла нужным добавить:
— Мне жаль.
В ответ он выпрямился и отчеканил:
— Мадам, ваши секреты принадлежат вам. Моя цель — не комментировать ваши отношения с господином Деменсом, а исполнить его последнюю волю, поскольку он назначил вас своей единственной законной наследницей.
Задетая, Женевьева, совершенно не улавливая намеков нотариуса, хотела было оправдаться, но тот продолжил:
— Мадам Гренье, меня интересует лишь один вопрос: вы принимаете наследство или отказываетесь? Подумайте, у вас есть несколько дней. И в случае если решите принять его, не забудьте, что вам могут достаться не только ценности, но и долги.
— Что?
— По закону завещание, признанное наследником, дает ему право получить завещанные материальные ценности, но также обязывает его оплатить долги, если таковые имеются.
— А они имеются?
— Порой есть одни долги.
— А в данном случае?
— Мадам, закон запрещает мне отвечать на этот вопрос.
— Но ведь вы знаете! Скажите!
— Закон, мадам! Я дал клятву.
— Дорогой господин нотариус, по возрасту я вам в матери гожусь. Вы ведь не стали бы завлекать вашу престарелую мать в подобную западню?
— Мадам, я не могу открыть вам условия завещания. Вот моя визитная карточка. Когда у вас созреет решение, приходите в мою контору.
Щелкнув каблуками, он откланялся.
Наутро Женевьева стала обдумывать случившееся.
В разговоре с подругой Симоной по телефону она описала ей свою ситуацию, сказав, что это приключилось с соседкой.
Симона тотчас воскликнула:
— Прежде чем ответить, твоя соседка должна навести справки! Чем занимался этот господин?
— Он владел ювелирным магазином.
— Это ни о чем не говорит. Он мог быть богачом, а мог и разориться.
— Он закрыл предприятие пять лет назад.
— Вот видишь: обанкротился!
— Послушай, Симона, в наши годы хочется бросить работу.
— Что еще?
— Он жил на авеню Лепутр.
— В собственной квартире?
— Думаю, да.
— Это не аргумент… Если его дела не ладились, он мог заложить свою квартиру.
— И где в таком случае будут знать об этом?
— В его банке, но там ни за что не скажут. А от чего он умер?
— Что, прости?
— Ну, понимаешь, если приятель твоей соседки умер от болезни, то еще есть надежда. И напротив, если он покончил жизнь самоубийством, то я встревожилась бы. Это свидетельствует о том, что он был по уши в долгах.
— Симона, не преувеличивай. Он мог покончить с собой, получив ужасное известие. Например, ему могли сообщить, что у него рак.
— Мм…
— Или что его дети погибли в авиакатастрофе…
— У него были дети?
— Нет. В его распоряжениях о них ничего не сказано.
— Ну-у, все же ты не разубедила меня в том, что это, возможно, было самоубийство!
— Моя соседка не упоминала о самоубийстве.
— А может, она-то и прикончила этого типа? Узнала, что он написал на нее завещание, и убила своего любовника!
— Симона, мы ведь не знаем, от чего он умер!
— Это свидетельствует о ее хитрости.
— Да не был он ее любовником!
— О, Женевьева, не будь наивной! Ей достались златые горы, а она не была его любовницей? Я бы не клюнула на такое.
Однако вопрос, принять наследство или отказаться, тянул за собой и другие: кто этот господин? и что связывало покойного с наследницей? Женевьева, вновь получив совет отказаться от наследства, — на этот раз от двоюродного брата, подвизавшегося на ниве страхования, — быстро прекратила расспросы.
С утра до вечера она металась между двумя противоположными решениями: принять или отказаться? Выйти из игры или удвоить ставку? Она лишилась сна, но все же наслаждалась этим возбужденным состоянием: наконец-то в ее жизни повеяло приключениями… Вновь и вновь Женевьева взвешивала свое решение.
Через семьдесят два часа она сделала выбор.
Радостная, она предстала перед мэтром Демельмейстером: хотя благоразумие требовало отклонить наследство, она его приняла! Ведь она ненавидела умеренность, эту боязливую скромность, за которую корила себя всю жизнь. Впрочем, в восемьдесят лет она не испытывала особых опасений… Если она унаследует долги, выплатить их она не сможет, так как ее пособие не превышало прожиточного минимума. И даже если на ней повиснет многомиллионный долг, никто не отнимет ее ничтожную пенсию. Между тем она не слишком зацикливалась на этом предположении; она чуяла, что если копать глубже, то ее так называемое безрассудство обернется точным расчетом, ведь, рискнув, она ничем не рисковала…
И правильно сделала! Одно слово — и на нее свалилось целое состояние: немалая сумма на счете в банке, три квартиры в Брюсселе (две из них сдавались в аренду) плюс обстановка, картины и произведения искусства, находившиеся в квартире в доме двадцать два по авеню Лепутр, и, наконец, сельский дом на юге Франции. В доказательство ее неожиданного возвышения нотариус сказал ей, что готов вести дела, связанные с ее наследством.
— Я должна подумать. А не было ли письма, дополняющего завещание?
— Нет.
— А какого-то документа, адресованного именно мне?
— Нет.
— Но что за странная прихоть, отписать все мне?
— У него не было семьи.
— Понятно, но все же почему мне?
Нотариус молча пристально посмотрел на нее.
У него зародилось сомнение. Или, как он полагал, она была любовницей коммерсанта и блюла приличия, или же она говорила правду, и тогда перед ним был самый странный случай в его практике…
Женевьева настаивала:
— Мэтр, вы ведь хорошо его знали.
— Нет, это досье вместе с прочими мне досталось при покупке нотариальной конторы.
— А где он похоронен?
Понимая, что, если он хочет, чтобы Женевьева оставалась его клиенткой, следует пойти ей навстречу, нотариус покинул кабинет, отдал распоряжения помощникам и спустя пять минут вернулся с листочком бумаги:
— Кладбище в Икселе, первая линия, квадрат два, пятый участок по левую сторону.
В тот же день Женевьева отправилась на кладбище.

 

Погода была ненастная. Затянутое тучами небо цедило скудный серый свет, смягчавший вид бетонных стен и наводивший тоску на лица. Шли хмурые прохожие. Хотя дождь прекратился, о чем напоминали еще не просохшие мостовые, но угрожал зарядить снова…
Женевьева сошла с автобуса у трех кафе, за которыми начиналось кладбище. Внутри, за окнами, не было видно посетителей, угрюмые официанты зевали. В тот день похорон не было… Женевьева, кутаясь в шарф, вздрогнула, представив себе их работу: спекулировать на смерти, подносить травяной отвар вдовам, лимонад сиротам, наливать пиво мужчинам, жаждущим забвения. Похоже, полотняными салфетками здесь скорее утирали заплаканные глаза, а не рот…
Так как монументальные ворота кованого железа не соблаговолили распахнуться перед ней, Женевьева проникла на кладбище через калитку слева, кивнула работнику коммунальных служб в зеленой накидке и дошла до круглой площадки, обсаженной дубами.
Когда она двинулась по аллее, под ногами зашуршали камешки. Они скрежетали: «Уйди, ты здесь чужая! Возвращайся, откуда пришла!» Да, они были правы, ей нечего было делать здесь, в этом городе богачей. Хотя дома уменьшились до склепов или мавзолеев, их роскошь и претенциозность скульптур, их торжественные обелиски напомнили ей, что она — бедная старуха, которой не довелось общаться ни с одним из здешних резидентов. Некоторые семейные памятники под высокими голубыми кедрами были возведены еще два века назад; смущенная Женевьева задавала себе вопрос: почему генеалогия бывает лишь у богатых? Разве у бедняков нет предков?
Она шла, склонив голову, твердя себе, что ей бы ни за что не удалось заполучить здесь участок.
Впрочем, нет, теперь, когда…
Устрашенная этими прикидками, она, вздрогнув, перекрестилась, чтобы защититься и от самого места, и от мрачных дум.
«Один… два… три… четыре… пять. Здесь!»
На надгробии темного гранита, отшлифованном так гладко, что в нем отражались склоненные деревья, золотыми буквами было начертано имя Жана Деменса. Справа от надписи на камне была выгравирована фотография покойного в возрасте сорока лет. Брюнет с темными глазами. Прямой взгляд, мужественное, четко очерченное лицо, полные губы, счастливая улыбка.
«Какой красивый мужчина…»
Она не была с ним знакома. Нет, она никогда не общалась с этим человеком. Решительно никогда. Вместе с тем в его лице было что-то знакомое… Откуда это ощущение? Видимо, это связано с физическим типом… Средиземноморские черты присущи многим брюнетам, и вам кажется, что вы их уже встречали. Или же она сталкивалась с ним, не обращая внимания… Быть может, раз или два… Но где? В любом случае она никогда и словом не перемолвилась с ним — в этом она была уверена!
Женевьева погрузилась в созерцание портрета. Отчего этот человек выбрал ее? Чем была продиктована его щедрость?
Что, если у нее был брат, о существовании которого она не знала? Брат-близнец?.. Абсурд! Родители не стали бы скрывать от нее! А если был, то разве он не объявился бы сестре?
Вдруг всплыл новый вопрос: почему этот Жан Деменс не предстал перед ней при жизни? Почему он объявился лишь после смерти?
Тайна улыбалась ей с антрацитово-черного камня.
Попавшей в затруднительное положение, озадаченной Женевьеве показалось, что ее благодетель, скрывшись за собственным изображением, пристально смотрит на нее. Она, запинаясь, произнесла:
— Хм… спасибо. Спасибо за ваш подарок… это невероятно и столь же неожиданно. Только при случае неплохо было бы объяснить мне, что к чему, не так ли?
Портрет посветлел. Она истолковала это как обещание.
— Ну и хорошо. Я… полагаюсь на вас.
Раззадорившись, она вдруг расхохоталась. Ну не глупо ли обращаться вслух к могильной плите?!
Повернув голову, она обнаружила рядом — на участке номер четыре — надгробие, похожее на плиту Жана Деменса. Похожее? Нет, в точности такое же! Имя и портрет другие, а все остальное — размер и цвет камня, вделанный сбоку тонкий латунный крест — точь-в-точь как у соседа, даже шрифт тот же самый.
— «Лоран Дельпен», — прочла она. — Смотри-ка, этот умер пятью годами раньше.
Сходство могил создавало связь между ними, точнее, между двумя мужчинами. Женевьева вгляделась в снимок: тридцатилетний блондин, на редкость обаятельный. Такой же красавец, как Жан Деменс. Придя к этому заключению, она прекратила расследование.
— Я схожу с ума…
Она вернулась к Жану Деменсу, виновато улыбнулась, отвесив неловкий почтительный поклон, и тут заметила, что, в отличие от остальных надгробий, возле этой могилы нет ни вазы, ни подставки для цветов. Может, он предвидел, что никто никогда не придет с цветами на его могилу? Она решила, что в следующий раз принесет букет, и двинулась к выходу.
— И все же какой превосходный мужчина!.. — со вздохом произнесла она, покидая аллею.
И если поутру она считала себя счастливицей, которой достался такой подарок, то теперь чувствовала себя польщенной тем, что ее благодетель оказался таким обворожительным.
Тайна, которой были окружены его намерения, начинала все больше тяготить ее.
«Но почему? Почему он и почему я?»
* * *
Пятьдесят пять лет назад колокола собора Святой Гудулы звонили во всю мощь.
Перед алтарем свежая и прелестная Женевьева Пиастр, прекрасная, как лилия, в своем белом тюлевом платье, вступала в брачный союз с крепким малым — Эдуардом Гренье по прозвищу Эдди, который раскраснелся, сменив рабочий комбинезон на взятый напрокат костюм. Взволнованные, пылкие, сгорающие от нетерпения поскорее обрести счастье, они сияли. Благодаря дяде они получили возможность обвенчаться в этом замечательном соборе, где совершались церемонии с участием членов королевской семьи, а не в их мрачной приходской церкви. Священник пекся о них как о бесценных яствах, а стоявшие за ними родственники и друзья трепетали от радости при мысли, что предстоит пировать всю ночь. Совершенно очевидно, это был самый прекрасный момент в жизни Женевьевы…
Ей и в голову не приходило оглянуться на то, что происходит там, за рядами, где сидели знакомые и родня, в глубине просторного собора, ближе к паперти, откуда она вошла с бьющимся сердцем, опираясь на руку своего отца.
У предпоследней колонны, в полутьме, под защитой статуи святого апостола Симона Зилота, потрясавшего золоченой пилой, на коленях задумчиво стояли двое мужчин; они в точности следовали движениям пары, что была в средоточии света возле алтаря.
Когда священник спросил Эдди Гренье, согласен ли он взять в жены Женевьеву, один из мужчин, брюнет, твердо произнес «да». Потом, когда священник адресовал аналогичный вопрос Женевьеве, светловолосый молодой человек, покраснев, выразил свое согласие. Несмотря на десятки метров, отделявших их от брачной церемонии, они держались так, будто представитель Господа в золотистом сиянии витражей обращался к ним.
Кюре провозгласил: «Объявляю, что вы связаны священными узами брака», и когда перед распятием новобрачные в официальной церемонии поцеловались в губы, неофициальные в своем углу сделали то же самое. В тот миг, когда Эдди и Женевьева обменялись обручальными кольцами под хорал, изливавшийся из труб органа, темноволосый мужчина вынул из кармана футляр и достал из него кольца, которые они тихо надели.
Никто их не заметил.
И никто не обратил на них внимания, поскольку, когда закончилось венчание, они по-прежнему стояли на коленях, взволнованные, погруженные в молитву, в то время как свадебное шествие двинулось по центральному проходу.
Пока на паперти длились традиционные поздравления, двое мужчин медитировали в благодетельной полутьме. Когда стихли крики «ура» и клаксоны, они решились подняться и выйти на верхнюю площадку опустевшей лестницы, где не было ни фотографа, который навеки запечатлел бы радостное мгновение, ни родственников — свидетелей их счастья, которые бы аплодировали и забрасывали их рисом; единственным свидетелем была готическая башня городской ратуши, на вершине которой святой Михаил в лучах ослепительного солнца поражал дракона.
Они направились туда, где жил темноволосый мужчина, на авеню Лепутр, двадцать два, и затворили ставни: у них, более свободных, чем Эдди с Женевьевой, не было необходимости томиться до позднего вечера, прежде чем утолить свою страсть в постели.

 

К своему громадному изумлению, Жан влюбился в Лорана.
Вступив во взрослую жизнь, Жан множил мимолетные встречи, жаркие наслаждения, любовников, не привязываясь к ним. Отправляясь на охоту под воздействием чувственного импульса, волокита часами просиживал в барах или саунах, прочесывал сады, бродил по ночным клубам, где в табачном дыму, которого терпеть не мог, под музыку, которую ненавидел, он выслеживал добычу, чтобы препроводить ее к себе.
Эта свободная от предрассудков, вольная жизнь ему, казалось бы, безумно нравилась, пока он не встретил Лорана; и вот после первых же поцелуев он ощутил, что это существование не было столь блистательным и победным, как ему представлялось: обеспечивая наслаждение, оргазм, нарциссический экстаз, оно вместе с тем вело его к цинизму. Как Дон Жуан, за недостатком привязанности обреченный вечно начинать все сначала, он видел в партнерах лишь источник наслаждения. Чем полнее он удовлетворял свои сексуальные порывы, тем меньше ценил общество мужчин. Насытившись, он переставал дорожить ими.
Лоран вернул ему вкус, аромат жизни, уважение к ней. Этот светловолосый юноша, работавший осветителем в Королевском парковом театре, оживленно поддерживал разговор, совершал повседневные покупки, готовил еду и делил с ним постель. Его воспламеняло все. Жан с появлением Лорана совершенно переменился: он, который ведал лишь сладострастие, открыл для себя любовь. При его сильном характере такое потрясение привело к крайностям: он превозносил Лорана, осыпал подарками, поцелуями, набрасываясь на него с неистощимым желанием.
Таким образом, именно Жан решил освятить их союз. Поскольку общество не допускало законного брака двоих мужчин, у него возникла мысль обойти запрет. И Жан, и Лоран так наслаждались жизнью, что их нимало не тяготила принадлежность к сексуальному меньшинству, они даже неосознанно гордились своим маргинальным положением, сознавая собственную редкость, трепет посвященных: они одновременно вращались в видимом мире и в незримом, в обычном обществе и в обществе избранных. В повседневной жизни их мало заботило то, что на них не распространяются права обычных людей! Раз они и впрямь этого хотели, то игра заключалась в том, чтобы хитростью добиться этого…
Вот так они и поженились, встав позади Эдди и Женевьевы, в соборе Святой Гудулы после полудня, тринадцатого апреля.
Две пары разделили обряд венчания по чистой случайности; на этом сближение бы и закончилось, если бы Лоран в романтическом порыве не снял с доски мэрии официальное извещение об этой свадьбе. Несколько дней спустя он вклеил этот листок в их альбом с фотографиями, а потом изготовил их собственное извещение, удостоверявшее брак Жана Деменса и Лорана Дельпена, фальшивку, которая в их глазах выглядела вполне достоверно.
Фамилия Гренье — в силу присутствия в их памятном альбоме — запомнилась им. Вот почему их ошеломило объявление в газете «Ле суар», возвещавшее о рождении Джонни Гренье, сына Эдди и Женевьевы. В то утро они, быть может впервые, испытали чувство, знакомое лишь гомосексуалистам, с болью осознав, что как бы ни сильна была их любовь, она никогда не принесет потомства.
Они отправились на крестины.
Дядюшка, который прежде добился для Эдди и Женевьевы венчания в соборе Святой Гудулы, на сей раз не смог раздобыть для них ничего более шикарного, чем приходская церковь Пресвятой Непорочной Девы, и полнозвучный орган сменился страдающей одышкой фисгармонией, а кюре выкрикивал проповедь, которая сочилась из старых серых репродукторов эпохи неоновых ламп. Ни Женевьеву, поглощенную материнским счастьем, ни Жана с Лораном, восхищенных новорожденным, это не коробило; лишь Эдди испытывал досаду. Оказавшись посреди пожелтевшей, с засаленными сиденьями и аляповатыми витражами церкви, где потемневшие деревянные навощенные статуи, обильнее, чем каморка консьержки, увитые пластмассовыми цветами, механик вернулся к реальности: в двадцать шесть лет он понял, что брак ему наскучил. Конечно, Женевьева по-прежнему была живой, влюбленной, пылкой, но их совместная жизнь пробуждала у него угрызения совести. Отныне он чувствовал себя виноватым, когда встречался с приятелями в бистро, когда выпивал лишку, посмеивался, вяло клеил девиц, обжирался всякими гадостями, типа жаренной во фритюре картошки или лакричных леденцов, вместо домашней пищи, с любовью приготовленной Женевьевой, когда валялся на кровати, раскинув руки под орущее радио, когда бездельничал, расхаживая в трусах, короче, когда он вел себя по-холостяцки. Ему не нравилось, что за ним наблюдают, делают замечания, стремясь исправить, сделать его чистоплотным, более разумным и ответственным, более преданным. Ему это было не по нутру! И сносить это ради того, чтобы взгромождаться на женушку, когда приспичит? Довесок был ему не по вкусу… К тому же при виде этого багрового огольца Джонни, который орал благим матом, он почуял, что этим дело не кончится.
Хотя во время церемонии Эдди и старался соблюдать приличия, его мрачный вид не ускользнул от внимания двоих мужчин, укрывшихся в боковом приделе. Жан и Лоран были поражены этим. Как?! Этот простофиля не сознает, как ему повезло, что у него настоящая семья! Вот пентюх! Они сосредоточили свою симпатию на сияющей Женевьеве.
Назавтра они отправили ей детскую коляску, написав, что социальные службы мэрии поздравляют родителей новорожденного.

 

Потом жизнь обеих пар потекла своим чередом. Каждая чета в своем ритме начала постигать реальность.
Жан и Лоран не ощущали ущерба блаженства. Перебрав различные художественные проекты, которые позволили бы ему присоединиться к театральным занятиям Лорана, Жан уверился, что не наделен талантами; не испытывая горечи, он на доставшиеся от родителей деньги открыл магазин и принялся продавать там ювелирные изделия. Так как у него был хороший вкус и сам он нравился женщинам, к которым относился с рассеянной нежностью, его коммерция вскоре начала процветать. Благодаря его советам ювелирный магазин «Сердечная удача» сделался одним из важнейших адресов для брюссельских кокеток.
В любовном плане Жан и Лоран значительно продвинулись. Они не скрывали, что живут вместе, но и не выставляли свою жизнь напоказ. Ни ложного стыда, ни претензий. Их позицию можно было сформулировать так: понимай как хочешь. Меж тем под воздействием либертарианских идей общество становилось более милосердным; политические власти, неотступно преследуемые активистами, отказывались от дискриминационных мер против однополых союзов. Хотя Жан и Лоран и оценили это смягчение, но не переменили своего решения: уединенная жизнь вдали от посторонних глаз способствовала их счастью; они остались теми же влюбленными, которые в тени, укрывшись в боковом нефе собора, некогда соединили свои жизни.
Их сексуальная страсть, подстрекаемая такой сдержанностью, не ослабела.
Эдди с Женевьевой избрали иной путь. Вопли Джонни, его плач и болезни послужили Эдди предлогом для того, чтобы отдалиться. После работы в гараже он проводил больше часов, выпивая с приятелями или играя в карты, и возвращался домой лишь на ночь. Женевьева сознавала, что муж отдаляется, но, вместо того чтобы жаловаться, она ругала себя: если Эдди отвернулся от нее, то потому, что, вечно усталая, она перестала следить за собой, она выкармливала ребенка грудью и разговоры ее вращались вокруг пеленок, моющих средств, прикорма.
У них родилась девочка.
Эдди предложил назвать ее Минни, как невесту Микки! Воодушевленный своей идеей, он забавлялся, повторяя это мышиное имя, когда поднимал малышку вверх, давясь от смеха. Женевьева, опасаясь, чтобы непрочная привязанность Эдди к детям не превратилась в ненависть в случае, если она будет возражать, приняла эту кличку в надежде, что благодаря этому Минни будет обеспечена отцовская любовь.
Жан и Лоран, находившиеся за границей, не знали о появлении второго младенца. Хоть Женевьева и была разочарована, когда на сей раз не получила подарка от мэрии, она утешилась, достав ту отличную коляску, которая у нее уже была.

 

Прошло десять лет.
Жан и Лоран время от времени вспоминали об Эдди и Женевьеве, но как-то расплывчато, с легкой ностальгией; отныне эти лица принадлежали к их медленно уходящей молодости. Они не пытались разузнать, что нового случилось у супругов, заключенных в золоченую рамку прекрасных воспоминаний.
Но случай — вновь случай! — подстегнул их.
Для уборки в своем магазине «Сердечная удача» Жан нанял грузную, мужеподобную итальянку Анжелу, честную работницу, однако любившую посплетничать. Анжела жила в квартале Мароль, где селился простой люд. Во время одного из своих ежедневных монологов она, размахивая метелкой из перьев, упомянула своих соседей Гренье (с раскатистым «р» после «г»), и Жан вздрогнул.
Притворившись, что интересуется ее болтовней, он исподволь расспросил ее.
То, что он узнал, сильно его огорчило.
Эдди Гренье уволили из гаража — его лень и опоздания надоели хозяину, и Женевьеве пришлось начать работать. Руки у нее были умелые, и она принялась шить на дому, что позволяло ей присматривать за детьми. Ее муженек, не испытывая благодарности, беспрерывно ворчал, а вырвав у нее несколько банкнот, отправлялся прошвырнуться по улицам.
В тот же вечер Жан, под тем предлогом, что ему нужно доставить покупку, вызвался подвезти Анжелу на машине.
Прибыв на улицу От, он обнаружил на тротуаре фанфарона в рубашке поло с коротким рукавом, который, задрав нос, шел под руку с рыжеволосой девицей, тиская ее на ходу.
— Che miseria! — проворчала Анжела. — Ecco il mio vicino.
Жан с трудом узнал в этом развязном мужчине взволнованного стройного жениха, который вытянулся в струнку перед алтарем в соборе. Эдди погрузнел, внешне раздался; двигаясь, он тяжело рассекал воздух. Его жесты, выражение лица, нелепый вид были вульгарны. Его тяжеловесность, казалось, выражала его истинную суть, что в юности еще не вполне пробудилась в нем: в лишних килограммах материализовалась его душевная лень.
Жан закрыл глаза.
— Господин Деменс, вам нехорошо?
— Нет. Просто мне жаль жену этого человека.
— Бедняжка, он обманывает ее senza vergogna.
Подвозя Анжелу к приземистому зданию на улице Ренар, Жан узнал, что в квартале осуждают Эдди и превозносят Женевьеву; в ее смирении было что-то благородное, она держалась с грустным достоинством, и ее клиенты, приносившие одежду в починку, ей сочувствовали.
Поздно вечером в кухне на авеню Лепутр Жан рассказал об этом Лорану. Тот в свою очередь нахмурился.
— Он в открытую заводит любовниц?! — проворчал он. — Ну и свинья! Разве не следует соблюдать приличия?
— Следует, причем всегда!
Любовники понимающе посмотрели друг на друга и вернулись к своим занятиям: один чистил овощи, другой накрывал на стол. Этот обмен мнениями подтвердил негласный уговор.
Жан и Лоран не питали иллюзий: они понимали, что мужчинам трудно устоять перед искушением, но они также знали, что минутный порыв не влечет за собой последствий — хоть женщины и отказываются в это верить! Переспав с кем-то на стороне, мужчина любит свою спутницу или спутника жизни не меньше, чем прежде. Сердце само по себе, тело само по себе. Для мужчины секс и нежная привязанность не всегда идут рядом.
Между Жаном и Лораном было достигнуто согласие: в том, что касается чувств, они хранят друг другу верность, что не исключает плотских измен; запрещено лишь выставлять их напоказ или влюбляться. Легкие отклонения допустимы, пока они проходят незамеченными, без последствий. Благодаря этому Жан и Лоран любили друг друга, не прибегая к кастрирующему чувство деспотизму.
Вот поэтому они порицали грубость Эдди и презирали его за то, что тот унижает супругу: если уж приспичило сходить налево, то не стоит трубить об этом на всю округу и причинять страдания ближнему.
В следующие месяцы они часто задумывались насчет страшившего их параллельного брака. Им хотелось вмешаться, замедлить этот распад. Но что тут можно было сделать? И по какому праву?
Они поражались, насколько этот брак отличается от их жизни. Хотя они и жалели о том, что им не дано иметь детей, но ведь они жили вместе не ради этого! Хотя они составляли мужскую пару, эта аномалия парадоксальным образом облегчала им жизнь, так как двум особям одного пола легче понять друг друга, чем разнополой паре. Так, может, в этом и состояло преимущество маргинальности?

 

В Рождество из утренней болтовни Анжелы Жан узнал, что Женевьева беременна.
— Quale cretino! Мало того что ни одной юбки не пропустит, так еще и набрасывается на свою благоверную! Povera Женевьева! Теперь ей предстоит прокормить четыре рта: un marito incapace и троих ребятишек!
Вернувшись домой, Жан сообщил Лорану о предстоящем рождении ребенка.
В день крестин они отправились на церемонию, где, укрывшись в глубине церкви, увидели участников того памятного венчания. Прошло пятнадцать лет, кое-кого было не узнать — у одних прибавилось морщин, они стали ниже ростом, другие же неплохо сохранились, детишки превратились в подростков, а подростки в зрелых людей.
Но взгляды Жана и Лорана были прикованы к Эдди и Женевьеве.
Женевьева почти не переменилась. Ее красивое, с правильными чертами лицо лишь утратило свежесть. Будто его затуманила тень несбывшихся мечтаний. Но то, как цепко она держала новорожденного, выдавало ее тревогу: она держалась за него как за последнюю надежду — немой крик, адресованный собравшимся: «Вот видите, я все еще его жена! Видите, Эдди по-прежнему любит меня!» Несчастная не могла допустить мысли, что ее жизнь обернулась крахом.
Эдди, тот красовался, принимая напыщенные позы, будто петух, окруженный курами. Он ни разу не посмотрел на Женевьеву, ни на миг не взглянул на старших детей, Джонни и Минни, нет, он стремился обольстить всех присутствующих хорошеньких женщин. Крошечную Клавдию он взял на руки лишь затем, чтобы продемонстрировать, что способен на нежность, так как подобная картина могла впечатлить дам.
Присутствовавшие при этой сцене Жан и Лоран были потрясены. Они поняли, что супруги продолжат сошествие в ад. Оставался лишь один вопрос: что их ждет в этой бездне?
Вернувшись к себе, Жан и Лоран занялись любовью, испытывая необычную жажду утешения, будто сплетение рук и ног могло заслонить их от жестокости мира.

 

Прошло два года.
В магазине, время от времени вслушиваясь в болтовню Анжелы, Жан уловил кое-какие подробности жизни четы Гренье, которые продолжали отдаляться друг от друга, но все же не расставались.
Однажды Анжела сообщила, что Женевьева, хоть ей уже стукнуло сорок, снова беременна.
— Non capisco niente! Господин Деменс, раз уж живешь с такой скотиной, то разве не следует принимать пилюли?
— Э-э, ну…
— Простите! Вы про таких людей понятия не имеете. Вы ведь джентльмен. Non farete soffrire mai una signora.
Так как Жан с его мужественной внешностью льстил женщинам, чаровал их, те и не подозревали, что он на них вовсе не зарится. Так что Анжела приписывала хозяину бурные романы с некоторыми изысканными дамами из числа покупательниц. Что касается Лорана, то, едва познакомившись с ним, она решила, что тот ведет сходный образ жизни. Ей, как истинной итальянке, привыкшей к тому, что мужчины предпочитают мужское общество, в голову не могло прийти, что связывает их на самом деле.
— Самое скверное, господин Деменс, — это то, что Женевьева, похоже, довольна тем, что носит этого ребенка! Да, esibisce свой громадный живот, будто королева, разъезжающая в карете. A quarant’anni!
На этот раз не было объявления в «Ле суар» — дядюшка, оплативший публикации, тот, что некогда обеспечил им свадьбу в замечательном соборе Святой Гудулы, только что отдал богу душу.
Тем не менее Жан и Лоран, предупрежденные Анжелой, попали в часовню на обряд крещения Давида.
Площадь Жё-де-Баль, где каждый день с утра кипел блошиный рынок, уже опустела; на мокрой брусчатке повсюду валялись затоптанные обрывки газет, набивка драных кресел, сломанные плечики, сплющенные картонные коробки, щербатые миски. Пока припозднившиеся торговцы загружали нераспроданный товар в фургоны, две чернокожие женщины запихивали приглянувшиеся им брошенные вещи в пластиковые пакеты, старик в спортивной куртке и рыбацких резиновых сапогах тоже подбирал остатки, делая вид, что случайно проходил мимо.
Перед церковью из темно-красного кирпича Жан и Лоран спрашивали себя, что они здесь забыли. Их привела скорее привычка, чем подлинный интерес. Эта игра их больше не забавляла. Хотя долгие годы они осуждали Эдди, теперь их неодобрение обратилось на Женевьеву. Почему она бездействовала? Почему вместо того, чтобы избавиться от своего гнусного мужа, вновь отдавалась ему? Или она патологически слаба, или до сих пор любит его, что также свидетельствует о патологии. Так как они не знали, что предпочесть — слабость или мазохизм, им хотелось бежать от заколдованного круга брака. Что у них общего с этой парой? Больше ничего. На пороге церкви они дали себе слово, что в последний раз проявили интерес к Эдди и Женевьеве. С них довольно!
Они вошли в церковь Пресвятой Непорочной Девы, которую также называли испанской, потому что здесь собирались иммигранты, выходцы из испаноязычных стран. Непонятная архитектура, желтые стены и свисающие с потолка светильники больше напоминали школьную столовку, чем место отправления культа. Обогнув вазы с букетами из искусственных цветов, они заняли обычное место, вглядываясь в оживление вокруг темного деревянного алтаря.
Женевьева разительно переменилась. Она помолодела лет на десять и стала выше на двадцать сантиметров. Миловидная, элегантная, несмотря на простоту своего наряда, она с явным трепетом прижимала к груди ребенка. Чуть поодаль стоял мрачный, плохо выбритый Эдди; напружинившись, как сторожевой пес, он с неприязнью бросал взгляды на приглашенных; в отличие от предыдущих церемоний он не хорохорился.
Когда сзади скрипнула дверь и чья-то тень скользнула в правый придел, симметричный тому, где находились Жан и Лоран, они почувствовали, что назревает нечто.
Темноволосый, типично испанского вида мужчина вжался в скамью, стараясь остаться незамеченным.
Церемония началась.
Женевьева, широко улыбаясь, время от времени оглядывала закоулки церкви, посматривая то вправо, то влево. Ее поведение означало, что она догадалась о появлении незнакомца, но не видела его. На миг она подняла повыше маленького Давида, чтобы его можно было видеть издалека.
Испанец пристально наблюдал за крестинами, в положенных местах опускаясь на колени или выпрямляясь, бормоча молитвы, подпевая вполголоса псалмы и старательно в положенных местах возглашая «Аминь!».
Жан и Лоран покосились друг на друга: мужчина вел себя точно так, как они на свадьбе в соборе Святой Гудулы. Он явно считал, что имеет отношение к крестинам.
— А вот и отец, — шепнул Лоран.
— Недурен собой.
— Да, — согласился Лоран, — он похож на тебя.
Польщенный Жан не нашелся с ответом.
— К тому же, — добавил Лоран, — если мне не изменяет зрение, младенец точно будет темноволосым.
— Гм-гм… Во всяком случае, я в восторге оттого, что у Женевьевы появился любовник. Теперь она мне намного симпатичней, — заметил Жан.
— Мне тоже, — согласился Лоран. — Тем более что мы с ней сходимся во вкусах.
Жан был польщен. После пятнадцати лет совместной жизни подобные комплименты действовали на него сильнее, чем в ту весну, когда они встретились впервые. Лоран присмотрелся к угрюмому Эдди:
— Муж ничего не знает, но что-то заподозрил и принюхивается. Придурок-рогоносец…
— Да, давно пора!
И они рассмеялись.
Испанец в своем углу вскочил, метнув на них гневный взгляд.
Его негодование не только не успокоило двоих мужчин, их одолел неудержимый хохот; чтобы не нарушать церемонию, им пришлось поскорее выйти.
Оказавшись снаружи, на площади Жё-де-Баль, они уселись в автомобиль и только тогда отерли выступившие от смеха слезы.
— Вовремя мы сбежали. Если бы к тебе подошел Эдди Гренье, то, уверен, он принял бы тебя за отца ребенка.
— Стоп! Хватит разговоров об этом сходстве…
— Но оно бросается в глаза… О, смотри, там впереди…
В эту минуту испанец вышел из церкви, не дожидаясь окончания службы, и тотчас смешался с уборщиками мусора и бродягами, чтобы его не заметили.
— Те же волосы, стройный, та же осанка, — подытожил Лоран. — Согласен, черты лица другие и, вероятно, некоторые другие детали тоже, в чем мне не удастся убедиться, хоть и хотелось бы.
— Так, стало быть, ты меня все еще любишь?
— Надо думать! — проворчал Лоран, пожимая плечами. — А ты?
— Вернемся домой, и я докажу тебе…
Жан, взволнованный, трепещущий, но внешне невозмутимый, включил двигатель, и они направились на авеню Лепутр.
Каждый раз по возвращении из церкви, где они подсматривали за четой Гренье, Жан и Лоран занимались любовью. Каждый раз их ласки подпитывались невысказанными чувствами. На этот раз к ним примешалась брутальность, конечно, брутальность просчитанная, означавшая: «Я так сильно хочу тебя» — и возвращавшая очарование первых объятий.

 

Рождение Давида знаменовало возрождение их союза. Жан и Лоран забыли данное на пороге церкви обещание больше не видеть ни Эдди, ни Женевьеву. Они следили за тем, что происходило в квартале Мароль.
Сплетни Анжелы не давали полной картины. Лоран взял дело в свои руки. Так как в Королевском парковом театре он общался с коллегами-электриками и машинистами сцены, обитавшими в Мароль, то он взял за правило ходить с ними в тамошние кафе, пропускать по кружке пива; он даже полюбил боулинг.
И вот через несколько месяцев ему удалось кое-что разузнать: испанец оказался не испанцем, а итальянцем, его звали Джузеппе и он тоже был женат. Чем и объяснялась его чрезвычайная осторожность.
Хотя никто не подозревал о связи Женевьевы и Джузеппе, все могли видеть, как прелестная, энергичная, уверенная в себе женщина с детской коляской пересекает улицу, и убедиться, как она чувственно расцвела под воздействием любви.
Наконец Анжела возвестила, что во время перебранок, которые доносились до нее из соседней квартиры, Женевьева требует развода.
— Муж-то против, потому как после ее ухода этот безрукий останется без гроша в кармане! Но Женевьева, та стоит на своем. Ее теперь просто не узнать…
— Анжела, вам не кажется, что у нее есть любовник?
— Scherzate! Когда живешь с таким pezzo, sarebbe giudizioso завести полюбовника, да только она не такая! Santa Madonna…
Как только Анжела покинула магазин, Жан повернулся к Лорану и с чувством произнес:
— Наша маленькая Женевьева дает бой.
— Да, я горжусь ею.
— Удастся ли ей?
— Если бы ты видел ее с Давидом на руках, ты бы не сомневался! — воскликнул Лоран.
Мужчины обсуждали Женевьеву, Эдди, Джузеппе, Давида, Минни, Джонни, Клаудию так, будто речь шла об их собственной семье. Они не сознавали, что история той, другой, пары, ее семейной жизни отныне стала частью их собственной. Все эти люди сделались близки им.
Им никогда не приходила в голову мысль, что если бы их имена — Жан Деменс и Лоран Дельфен — услышали в доме Гренье, то не поняли бы, о ком идет речь.
Анжела между двумя порциями сплетен сообщила хозяину, что ее соседка собирается переезжать; хоть ее муж и отказывался дать развод, она собиралась поставить его перед свершившимся фактом и переехать, забрав всех детей. Жан попытался скрыть радость, но потом, воспользовавшись тем, что Анжела отправилась за покупками, позвонил Лорану в театр, чтобы сообщить о предстоящем событии.
Вечером они поспешили отпраздновать это в «Королевской устричной» на площади Саблон, чей интерьер был выдержан в синих тонах, напоминавших о море. По такому случаю разорились на шампанское. Рабочий люд, проживавший в сырых многоэтажках квартала Мароль, и представить не мог, что там, над крышами их домов, в верхнем городе, два любезных господина за столиком одного из самых дорогих ресторанов столицы празднуют освобождение одной из тех, кто вкалывает без передыху.
В следующий понедельник они задумались, как помочь Женевьеве обустроиться, не вызывая подозрений, выступая, как прежде, безымянными дарителями. Прикинули план действий, но тут из магазина донеслось:
— Ах, вы представляете, синьор Деменс, Эдди Гренье хватил удар! Хлоп — и мозговое кровотечение! — прокричала Анжела.
— Он умер?
— Нет. Увезли на «скорой». Он в реанимации. Надеюсь, добрый Боженька отправит questo diabolo в преисподнюю.
— Анжела, католики должны быть милосердны!
— Уж там-то задницу этого Эдди припечет не хуже, чем здесь: вечно его тянет туда. Almeno, он заплатит за свое свинство. Si, lo so, может, это не по-христиански, но ведь questo monstro тоже не христианин, так пусть…
Жан охотно отпустил ей этот грех, поскольку разделял ее мнение.
В течение нескольких часов Жан и Лоран пылко жаждали смерти Эдди, вовсе не смущаясь жестокостью своих желаний; их тревожило, что это происшествие может отсрочить счастье Женевьевы.
Сначала в ежедневных докладах Анжела сообщала, что состояние больного без перемен. Потом возвестила, что ему «чуток получше». Наконец протрубила, будто сообщая о победе, что из реанимации Эдди перевели в кардиологическое отделение. День за днем Анжела, не сознавая перемены и следя за ходом болезни Эдди глазами своей соседки, упивалась малейшими улучшениями, желая больному полного выздоровления; добрая по натуре, она разве что не носила цветочки типу, к которому питала такое отвращение.
Через несколько недель Анжела, опершись на метелку, спросила:
— Господин Деменс, я ведь уже рассказывала вам о своей соседке, мужественной Женевьеве Гренье?
Жан сдержался: его всегда удивляло то, что Анжела вообще не помнит, что именно она говорила, — вероятно, сказывалось непрерывное словоизвержение…
Он равнодушно уточнил:
— О той, что собиралась уйти от мужа?
— Ecco! Представьте, она передумала.
— Как?!
— Сегодня его выписывают из больницы. Предстоит период реабилитации.
— Но ведь есть специальные заведения.
— А я ей что говорила, синьор Деменс?! Parola per parola — вот это самое и сказала! И знаете, что она мне ответила? Что он отец ее детей и она никогда не простит себе, если оставит его in questo stato, поэтому она отказывается от других своих планов. Я, вообще-то, не поняла, что она suggurisce под «другими планами», ведь она собиралась всего лишь переехать, а не менять профессию… Впрочем, нужно будет помочь ей в больнице, я обещала. В пять часов! Вы позволите tolgo несколько минут? Я завтра наверстаю.
— Более того, Анжела, я вас подвезу туда: мне нужно доставить украшения.
— Fantastico!
К пяти Жан доставил Анжелу к больнице Святого Петра, а потом, когда она вошла в здание, припарковал машину неподалеку и устроился в кафе на улице От.
Анжела появилась через полчаса, она несла картонные чемоданы.
Женевьева катила инвалидное кресло, в котором сидел обрюзгший, мертвенно-бледный Эдди, со слюной на отвисшей нижней губе — просто мясная туша, трясущаяся при малейшем толчке; вся правая сторона тела сверху донизу была парализована.
Лицо Женевьевы над его безвольно мотавшейся головой казалось лишенным выражения: восковая кожа, бледные губы, потерянный взгляд, устремленный куда-то вдаль.
Жану хотелось выскочить на улицу и крикнуть ей: «Оставь его! Он тебе испортил жизнь, дальше будет еще хуже. Скорее отправляйся к Джузеппе!»
Но по заботливости, с которой Женевьева катила кресло, избегая неровностей дороги, удостоверяясь, что он хорошо укрыт, Жан понял, что она не изменит своего решения. Жертвуя своим счастьем, она похоронит себя заживо, с самоубийственной добротой избрав жалость к Эдди, а не любовь к Джузеппе.
Она прошла в нескольких метрах от него; при виде того, как нежно она направляет кресло с овощем, в который превратился Эдди, к кварталу Мароль, негодование Жана сменилось восхищением. Какое достоинство! «В горе и в радости…» — провозгласил кюре в сиянии витражей собора Святой Гудулы. Она дала клятву и держит слово. Счастье было таким недолгим, а давно сменившему его горю не видно конца. Жан осудил собственное ничтожество… А способен ли он на такую самоотверженность?
Потрясенный, он сел в машину и долго кружил — без смысла и цели, задумчиво — по тоннелям, пронизывающим город.
Узнав о полной перемене планов Женевьевы, Лоран тоже разволновался. Как можно поставить что бы то ни было выше счастья? Он такого и представить не мог… Женевьева, решения которой они оба не одобрили, заставила их усомниться.
В тот вечер Лоран задал Жану вопрос:
— Ты меня не разлюбишь, если я стану калекой?
— Не знаю. До сих пор ты приносил мне лишь радость, — ответил Жан. — А ты?
— Я тоже не знаю.
Они задумались.
— В сущности, невелика наша заслуга, что мы любим друг друга, — заключил Лоран.
Жан кивнул.
Они переглянулись, обуреваемые противоречивыми чувствами. Следует ли дать друг другу доказательства своей привязанности? Абсурд. Они не стали делать окончательных выводов и отправились в кино.

 

Последующие месяцы подтвердили самоотверженность Женевьевы.
Лоран, у которого вошло в привычку присоединяться к коллегам по цеху в барах квартала Мароль, нередко видел Джузеппе; с каждым разом тот выглядел все более понурым, удрученным.
— Хозяин «Попугая» говорит, что Джузеппе вскоре собирается вернуться в Италию, — однажды сообщил он Жану, — а недовольное выражение его лица объясняет тоской по родине.
— Ну и дела… А Давид? Стало быть, он так и не узнает своего настоящего отца?
— Это судьба побочных детей: здесь решает мать.
Скверный поворот, который приняли события, — хроника объявленной катастрофы — охладил их интерес к семейству Гренье.
Как-то непроизвольно они почти забыли о Гренье, завели новых друзей, стали чаще путешествовать.
Быть может, им стало страшно… Кто из нас, вплотную столкнувшись с чужой бедой, не опасался заразиться?
После, когда мы понимаем, что несчастье не передается, как вирус, то боимся уже не самой беды, а того, как поведем себя перед лицом несчастья. Инерция, что помогает нам выстоять в тяжких ситуациях, открывает двери негативным внутренним силам, тем, что побуждают заглянуть в пустоту, подталкивают нас склониться над клокочущим кратером, приблизиться к лаве, вдыхая гибельный раскаленный воздух…
Повинуясь инстинкту самосохранения, Жан и Лоран отошли в сторону.

 

Прошло несколько лет.
Жан и Лоран приблизились к пятидесяти, не лучший возраст для мужчины, когда начинается обратный отсчет: будущее более не казалось им бесконечным, это просто было время, которое им осталось. Больше не стремясь подгонять события, они хотели замедлить ход времени.
Они бы сильно изумились, если бы кто-то напомнил им, что десятью годами ранее они что ни день говорили о Женевьеве.
Сохранив свою любовь, они обрели привычку любви, все меньше воспринимая ее как чудо. Каждый гадал, какой была бы его жизнь, сделай он иной выбор, не избери именно этого спутника жизни, предпочтя его всем прочим… Естественно, эти умозрительные вопросы не находили ответа, хотя и омрачали их повседневное существование.
В «Сердечной удаче» Жан уже не выслушивал сплетен Анжелы, так как итальянка переехала с улицы Ренар и, следовательно, сменила соседей.
Однажды, когда он раскладывал украшения в витрине, ему вдруг показалось, что у него галлюцинация. По ту сторону стекла женщина со знакомым лицом указывала прелестному мальчику лет десяти на браслет из лазурита. Жан не знал, на кого смотреть — на сына или на мать: ему было удивительно видеть превращение задорной, с искрящимися глазами, Женевьевы в счастливую мать, а сияющая красота мальчика привела его в восторг.
Прогуливаясь по торговой галерее, Давид и Женевьева обменивались замечаниями по поводу выставленных в витрине драгоценностей, не замечая, что на них из бутика украдкой поглядывает Жан.
Красота Давида потрясла его.
Любопытствующие двинулись дальше. Жан мог бы выйти из магазина, нагнать их, уговорить посмотреть украшения, примерить их. Но, окаменев, он не реагировал, витринное стекло стало непреодолимой границей, стеной между прошлым и будущим.
За ужином, когда он поведал историю Лорану, тот беззлобно высмеял его, а потом спросил:
— Давид — он правда так красив?
— Истинная правда!
На следующий день Лоран вновь задал этот вопрос:
— Он красивый?
Жан кивнул и как мог описал Давида.
Назавтра Лоран слегка изменил свой вопрос:
— Очень красив? Как именно?
Теперь он возвращался к этой теме непрестанно…
Жан понял, что не может дать исчерпывающий ответ, и реагировал вопросом на вопрос:
— Хочешь его увидеть? Можем дождаться его около дома.
Лоран просиял.
В половине пятого они припарковались на улице От в квартале Мароль, чуть поодаль от входа в дом, где жила Женевьева.
Вдруг появился мальчик, и Жан указал на него пальцем.
Давид, закинув ранец на спину, не шел по тротуару, а скорее танцевал, легкий, как радость.
Покрасневший Лоран наклонился вперед, пригнулся и, задержав дыхание, пристально вгляделся.
Поняв, что друг крайне взволнован, изумленный Жан обернулся к нему. На шее Лорана напряглись жилы.
Мальчуган, улыбаясь, пересек проезжую часть и, пройдя по улице Ренар, вошел в подъезд своего дома.
Лоран перевел дыхание:
— Я уверен, что если бы у тебя был сын, он был бы похож на Давида.
В этот миг Жан понял, какую страсть питает к нему Лоран.
Они долго сидели молча, сплетя пальцы и откинувшись на подголовник кресла, потерянно глядя вдаль. К их переживанию, кроме силы чувства, владевшего ими, примешивались еще и фрустрация, отчаяние и острое глубинное сожаление о том, что у них нет детей.
— Тебе так этого не хватает? — шепнул Жан.
— Ребенка?
— Да…
— Мне недостает маленького тебя — тебя в миниатюре, карманного Жана, которому я был бы необходим. Я безмерно дорожил бы им, ни на каплю не уменьшив любовь к тебе. Ты ведь знаешь, я способен на большее, не все еще растрачено.
Лоран улыбнулся, обрадованный тем, что сумел выразить волновавшие его чувства, и спросил Жана:
— А ты?
Тот не ответил. Мысленно он никогда не формулировал свои мечты или разочарования словами, тем более такими. Он сменил тему:
— Лоран, ты что, так сентиментален?
— Ты вместо ответа нападаешь на меня. А ты?
Жан остолбенел, и Лоран отчетливо, как если бы обращался к глухому, повторил:
— А ты?
— Я… я не допускал подобных мыслей. Я ведь не жалуюсь на то, что я гомосексуал и не страдаю от этого…
— Но ведь все по-прежнему в порядке?
— Нет, но я веду себя, будто все в порядке.
— В глубине души ты со мной согласен. Так скажи это! Скажи, что завидуешь этим гетеросексуалам, которым ничего не стоит настряпать себе подобных, даже когда они не любят друг друга! Скажи, что хотел бы, чтобы у нас был малыш, который путался бы под ногами, мальчуган, похожий на нас с тобой. Скажи, ну скажи это!
Жан выдержал взгляд своего спутника; он медленно, будто нехотя, кивнул, прикрыв глаза; тотчас он почувствовал жжение и вдруг разрыдался. Лоран притянул его к себе, заставляя расслабиться.
Странная нежность…
Когда они пришли в себя, Лоран взялся за руль и с улыбкой произнес:
— К счастью, мальчик нас не видел! Его бы немало позабавило наше старческое кудахтанье…

 

С этого дня Давид стал самым большим везунчиком в квартале Мароль. На улице он вечно находил деньги. Если ему не везло с даровыми билетами в кино, то он получал приглашения в театр от невесть какой благотворительной ассоциации, пекущейся о культурном развитии молодежи. Ни в один почтовый ящик не опускали столько бесплатных дисков, книг, парфюмерных флакончиков! К двери его квартиры почтальон доставлял подарки от мэрии: велосипед, теннисную ракетку, роликовые коньки. По весне ему досталась от некой организации, якобы оценившей его успехи в учебе, — поездка в Грецию на двоих (он мог выбрать, с кем ехать). Естественно, он отправился в Афины в сопровождении матери. Такое везение породило легенду: у него, благодаря веселому нраву, и прежде была куча приятелей; теперь же он стал любимцем фортуны; даже взрослые нередко обращались к нему, спрашивая накануне тиража лотереи про его любимые цифры.
Вместе с тремя десятками сверстников Давид в июне принял первое причастие. В громадной церкви Нотр-Дам-де-ля-Шапель, относившейся к польскому католическому приходу, Жан и Лоран смешались с толпой родителей, дядюшек, двоюродных братьев и сестер, которые поздравляли подростков со вступлением в пору расцветающей юности. Так что они могли не прятаться и, усевшись в переднем ряду, вволю налюбоваться Давидом.
Отныне не проходило и дня, чтобы они не думали о нем. Лоран оставил Королевский парковый театр, чтобы стать режиссером в «Галери», крошечной антрепризе, где ставили бульварные комедии; так что в перерыве он частенько забегал к Жану в «Сердечную удачу», благо театр и магазин разделяло каких-нибудь двадцать метров. За бокалом вина они беседовали обо всем на свете — то есть о Давиде, — а затем отправлялись работать.
После обеда, когда они смаковали чай, привезенный приятелем из Японии, звякнул дверной колокольчик, и они, озадаченные, застыли, держа на весу чашки.
На пороге стоял Давид.
Ему исполнилось пятнадцать, у него были вьющиеся темные волосы, яркие губы, голос его переменился, в гортани будто прокатывался камешек от детского дисканта к мужественному басу.
— Добрый день! — сказал он, закрывая за собой дверь.
Застуканные на месте преступления — какого?! — Жан и Лоран были не способны ответить ни словом, ни жестом.
Давид, не смущаясь, подошел с сияющей улыбкой, озарившей ювелирный магазин.
— Я ищу подарок. — (У мужчин по-прежнему были квадратные от удивления глаза.) — Скоро День матери, — пояснил Давид.
С трудом придя в себя, Жан важно кивнул, будто принадлежал к тем редким посвященным, которым было известно, что в воскресенье через пятнадцать дней предстоит поздравлять матерей.
Приободренный наладившимся пониманием, Давид продолжил:
— Мама обожает ваш бутик.
При слове «ваш» Жан с Лораном разом покраснели.
Лоран, очнувшись, возразил:
— О, это не мой магазин, а его, он принадлежит Жану.
Изумленный Жан озадаченно посмотрел на любовника. К чему это замечание? Что он имел в виду? Разве кто-то обвиняет Лорана? Или он отрекается от их союза? Может, он намерен разыграть гетеросексуала перед этим подростком?
Разгневанный Жан собирался выдвинуть какое-то объяснение, но Лоран недвусмысленно остановил его, нахмурив брови, и произнес повелительным тоном:
— Займись молодым человеком, а я допью чай.
Жан, сообразив, что нужно заняться Давидом, повернулся к нему и попросил, указывая на витрины:
— Покажите, что именно понравилось вашей маме…
Он подвел мальчика к выставленным украшениям.
Лоран пересел, чтобы лучше видеть.
Давид живо, подбирая точные слова и обороты, объяснил, что именно ему нравится, а что нет. В нем не было ни косноязычия, ни робости, ни оскорбительной развязности, присущей некоторым подросткам; объясняясь с собеседником, он не испытывал неловкости и держался уверенно.
Доставая одно за другим кольца, цепочки, серьги, чтобы показать их мальчику, Жан сообразил, что Лоран из деликатности уступил ему право общаться с Давидом.
А Лоран тем временем получил возможность спокойно и вволю наблюдать за ними.
Разглядывая приглянувшийся ему браслет, Давид внезапно вздрогнул, разглядев цифры на крошечной этикетке, прицепленной к застежке.
— Это цена?..
При виде суммы, равной двухмесячному заработку матери, он побледнел.
Жан живо отреагировал:
— Нет, не цена, а инвентарный номер изделия.
— А-а, — протянул слегка успокоенный Давид.
— Как только вы определитесь с выбором, я посмотрю в своем списке стоимость изделия.
По-прежнему сомневаясь, что у него хватит денег, Давид нейтральным тоном задал волновавший его вопрос:
— Вот, к примеру, этот браслет — сколько он стоит?
Жан направился к своей конторке, небрежно бросив:
— А сколько вы планируете потратить на подарок?
Давид побледнел, судорожно сглотнул и едва слышно пробормотал, чувствуя, что влип:
— Пятьдесят?
Жан, профессиональным жестом раскрыв свою записную книжку с номерами телефонов, сделал вид, что разыскивает нужный артикул.
— Пятьдесят? — переспросил он. — Вполне достаточно, этот браслет стоит в два раза меньше: двадцать пять.
— Двадцать пять?! — воскликнул Давид.
— Да, двадцать пять. А так как речь идет о вашей первой покупке в нашем магазине, я могу сделать небольшую скидку… Скажем, двадцать два… меньше никак нельзя. Итак, молодой человек, двадцать два.
Глаза Давида заблестели.
Жан и Лоран понимающе переглянулись: браслет стоил в сорок раз дороже. Но даже под пыткой они не признались бы в этом.
Жан подошел к Давиду:
— Не торопитесь. Подумайте. Видите, я не закрываю учетную книгу; если вам что-либо понравится, я назову стоимость.
— О, спасибо!
Подросток бросил взгляд на раскинувшиеся перед ним сокровища, которые вдруг сделались доступными, и с увлечением пошел на второй заход.
Жан не сводил с него глаз:
— Ваша мать коллекционирует драгоценности?
— О нет! — ответил Давид. — Как только у нее появляется немного денег, она тратит их на нас. Она вообще о себе не думает.
— А ваш отец?
Вопрос задал Лоран, сидевший в уголке, он не мог сдержать любопытства.
Давид обернулся:
— Господин, мой отец хронически болен. Ему бы хотелось помогать нам, но он прикован к инвалидному креслу и с трудом может говорить.
— Вы его любите?
Возмущенный и задетый за живое, Давид напрягся:
— Ну конечно! Бедный папа… Ему-то не повезло, зато мне здорово повезло с отцом.
Жан и Лоран на несколько минут лишились дара речи. В представлениях мальчика Эдди был его настоящим отцом, который дорожил сыном, чтил жену и, если бы его не разбил паралич, он смог бы работать. Поразительная наивность!.. Эта душевная чистота сразила мужчин, Давид показался им ангелом, сошедшим к демонам.
Через полчаса Давид столкнулся со сложной дилеммой: он не знал, что предпочесть — пресловутый браслет или серьги с изумрудами. Жан и Лоран торжествующе переглядывались, у них стучало в висках: как здорово, что Давид остановил свой выбор на изумрудах, самом дорогом изделии во всем магазине! Здесь возникало такое несоответствие между реальной ценой и тем, что он мог заплатить, что они заранее поздравляли себя. Эта ложь достойно увенчает историю!
— Я хотел спросить… — прошептал Давид.
— Что?
— Неужели это изумруды?
Жан так жаждал помочь мальчику, что охотно бы ввел его в заблуждение. Однако Давид был далеко не глуп.
— Вы правы, молодой человек, — решительно произнес Жан. — За эту цену изумруды не купишь. Но обратите внимание: это вовсе не фальшивые стекляшки! Если ударить по камню, он останется цел.
— Правда? — пробормотал заинтригованный Давид.
— Да. Речь идет о полудрагоценном камне, который добывают в Бразилии, его вполне можно сравнить с изумрудом. Он называется эмеродино. Ни по виду, ни на ощупь никто, в том числе профессионалы, не отличит его от изумруда. Это может показать лишь химический анализ. Я не стану вам лгать.
— Спасибо.
— Но вы можете совершенно спокойно сказать вашей маме, что это изумруды.
— О нет! Она не поверит, что у меня на это хватило денег.
— Ну, как угодно.
Когда Давид удалился, зажав в руке сокровище, перед этим сто раз поблагодарив, будто понимая, как обязан этим господам, Жан и Лоран в изнеможении опустились в кресла.
— Невероятно… Он пришел сюда…
— Говорил с нами…
— Давид!
— Браво! Классная выдумка с этим эмеродино: я чуть не попался на удочку.
Лоран встал, оглядел Галерею королевы, где еще звучали шаги Давида, потом посмотрел на Жана:
— Послушай, если с нами что-нибудь случится, я бы хотел, чтобы все, чем мы владеем, отошло Давиду.
Жан вскочил:
— Что?!
— Представь себе, — продолжил Лоран, — мы куда-нибудь летим и пилот сообщает о серьезной технической неисправности. Так вот, перед катастрофой мы с тобой сможем утешиться, во-первых, тем, что мы умрем вместе, а во-вторых, все достанется Давиду.
— Согласен с тобой на двести процентов! — подхватил Жан.
Назавтра они отправились к нотариусу и составили одинаковые завещания: они завещали свое имущество тому из них, кто переживет своего спутника, а когда умрет и он, все отойдет Давиду Гренье.
Поздно вечером они распили три бутылки шампанского; поднимая бокалы, они произносили речи, обращаясь к далекому мальчику, который и не подозревал об этом; остаток ночи они посвятили любви.

 

Каждый год накануне Дня матери Давид вновь заглядывал в магазин. Возмужав, он не утратил ни живости, ни детской свежести, что придавало ему очарование и трогало сердца.
Каждый раз его встречали торговцы, которых он, как ему казалось, не видел целый год, не подозревая, что они следили за ним. Следили, когда он выходил из коллежа после занятий, когда занимался спортом, принимал участие в спектаклях по окончании учебного года; от Жана и Лорана не ускользало ни одно его публичное появление, они смешивались с толпой, так что ни Давид, ни Женевьева их не замечали.
Они сознательно отказались сокращать дистанцию. Их отношение к Давиду и Женевьеве превратилось в тайный культ, подобно их символическому венчанию в соборе Святой Гудулы. Правда, однажды, когда Давид выказал интерес к драматическому искусству, Лоран предложил ему побывать за кулисами театра; в другой раз Жан предложил мальчику посмотреть кинематографический шедевр, который шел неподалеку. К счастью, всякий раз другой был начеку и вмешивался: ни в коем случае не стоило создавать дружескую или приятельскую связь между ними и Давидом! Хоть они и следили за его жизнью, о сближении не могло быть и речи.
В восемнадцать лет Давид по случаю купил подержанный мотоцикл. У Жана и Лорана покупка вызвала опасения: они боялись, что юноша попадет в аварию. По вечерам они специально проходили по улице Ренар, где жили Гренье, чтобы удостовериться, что мотоцикл стоит на месте целый и невредимый, прицепленный к скамейке; увидев синий мотоцикл, они вздыхали с облегчением.
Они не подозревали, что грядет в ноябрьский вторник.
Открыв газету, они в рубрике «Разное» прочли о стычке возле Южного вокзала, пользовавшегося дурной славой. Итог: двое раненых и один погибший. Им оказался лицеист, проезжавший мимо на мотоцикле и не имевший никакого отношения к сведению счетов.
Жан и Лоран побледнели: а вдруг это Давид?
Так как в заметке не было названо никаких имен, они быстро сели в машину и помчались в Мароль. Конечно же, во время поездки они смеялись над собственным сумасбродством, успокаивали друг друга, твердя, что есть десятки, даже сотни молодых людей, разъезжающих на мотоциклах; они изображали беззаботность, не испытывая ее; страшное, гнетущее предчувствие подсказывало им, что с Давидом случилось несчастье.
Их опасения оправдались. Возле дома Гренье мотоцикла не было, а соседи приносили к зданию цветы.
Давид погиб: его мотоцикл занесло, когда он пытался объехать дерущихся пьяниц.

 

В церкви на отпевании собралось на редкость много искренне скорбящих. Давид был кумиром самых разных людей независимо от пола и возраста; знавшие очаровательного юношу не могли смириться с его смертью.
Джонни, Минни, Клаудия — его брат и сестры, — с покрасневшими веками, искаженными горем лицами, изо всех сил старались держаться, им хотелось безраздельно отдаться скорби, публичность переживания была им отвратительна. К счастью, их отзывчивые супруги взяли на себя маленьких племянников и племянниц Давида, потрясенных смертью юного дяди. Они же встречали пришедших на заупокойную службу.
Женевьева не плакала. Бледная, застывшая, как мраморная статуя, она стояла, устремив взгляд куда-то поверх голов. Казалось, в ней все умерло. Она не проявляла никаких эмоций, ни на кого не смотрела. Сжав губы, она механически отвечала на соболезнования.
Эдди, сидевший отдельно, возле органа, скорчился в своем кресле. На его лице было трудно что-либо различить. Был ли он безутешен или, напротив, доволен тем, что сына, чьим отцом он не был, больше нет в живых? Немощное тело надежно скрывало эмоции.
Что касается Жана и Лорана, то во время заупокойной службы они сохраняли самообладание, которое дало трещину в тот момент, когда подняли гроб. Только подумать, Давид, их юный прекрасный Давид недвижно покоится в этом деревянном ящике, который его друзья проносят по церкви!.. Оттолкнув стулья, они со всех ног ринулись к выходу, опередив траурный кортеж, чтобы добраться до своего автомобиля, а потом затворились в квартире, закрыв ставни, чтобы дать выход отчаянию.

 

Два господина переменились.
До сих пор жизнь щадила их, но несчастье — смерть Давида — ослабило их бдительность. Они перестали стесняться своих морщин, седины и печали. Они резко состарились.
Жизнь их лишилась смысла.
Перешагнув порог шестидесятилетия, Лоран вышел на пенсию, так как охладел к своей профессии.
Как нередко случается, отход от деятельной жизни оказался роковым. Лоран жаловался на неважное самочувствие, потом на колющую боль, наконец медицинское обследование установило рассеянный склероз, болезнь, которая имеет одну досадную особенность: она протекает по-разному, порой непредсказуемо. Лоран, хоть диагноз и был поставлен, не знал, сколько ему осталось жить — год или двадцать лет.
В начале мученического пути он появлялся в магазине Жана, стараясь помогать ему. Потом боль приковала его к постели. Они успели приготовиться и заказали Лорану кресло на колесиках.
Когда этот агрегат доставили на авеню Лепутр, Лоран желчно воскликнул:
— Ну вот, Жан, когда-то ты задавал вопрос, как поведешь себя в момент испытаний, теперь час настал!..
Подойдя к Лорану, Жан приложил палец к его губам.
— Это испытание для тебя. Не для меня, — сказал он. — Мне не нужно заставлять себя заботиться о тебе, я ничем не жертвую, я тебя люблю.
Между тем Лоран, который с трудом переносил собственное одряхление и то, каким он представал постороннему взгляду, становился агрессивным, ища повод для ссоры с друзьями, пришедшими его навестить. Он создавал вокруг себя пустыню, а потом, как обидчивый ребенок, растерянно жаловался на это. Пользуясь единственной возможностью проявить власть, выказать смелость, он придирался к пустякам, стремился ранить, убить словом. Сил у него хватало лишь на ярость.
Тогда Жан решил купить дом в Провансе, что должно было обеспечить им уединение, солнце, близость природы… А может, и покой… Он договорился о покупке особняка, построенного в восемнадцатом веке из золотисто-желтого камня, оставил брюссельский магазин на управляющего, и они поселились во Франции.
Когда Лоран скончался накануне Рождества, Жан решил покончить с собой. Усевшись возле мерцающей елки, под которой лежали уже никому не нужные подарки, он составил список людей, которых следовало предупредить, перечень неотложных дел, наметил, как должны выглядеть их могилы, расписал прочие пункты и распоряжения… Было бы слабостью уйти из жизни, повесив все эти неблагодарные поручения на неизвестных! Из почтения к этим незнакомым людям он отсрочил свое самоубийство.
Он вернулся в Брюссель с телом Лорана, приобрел два участка земли на кладбище в Икселе. Вскоре состоялась краткая траурная церемония.
В нотариальной конторе давний спутник Жана заставил его ознакомиться с документом, который он ни за что не хотел бы читать. Он стал наследником Лорана. Пользуясь случаем, законник посоветовал ему пересмотреть свое завещание, поскольку теперешний вариант утратил силу, ведь теперь скончались и Лоран, и Давид.
Жан поразмыслил. Последние годы, на протяжении которых он скрывал агонию Лорана, отдалили его от друзей, приятелей, бывших клиентов, дальних родственников. Они не выдержали его страданий. Так кто же был добр к нему? Кому отдать предпочтение?
Несколько имен пришло ему в голову, все это было приемлемо, но не вызывало энтузиазма. Устав от колебаний, он уже хотел попросить нотариуса указать различные благотворительные заведения, но вдруг перед ним промелькнул один образ: Женевьева, которая выходит из больницы, подталкивая кресло, где сидит парализованный Эдди. Да, она поняла бы, что ему довелось пережить! Она бы глубоко прочувствовала его ситуацию! Ведь эта женщина посвятила жизнь инвалиду, она теряла близких людей: Джузеппе, уехавшего в Италию, своего Давида. Своего? Их Давида… Лоран так его любил…
Жан рассмеялся.
Нотариус решил, что ему нехорошо:
— Господин Деменс, с вами все в порядке?
— Да…
Раз Лоран воспринимал Давида как сына Жана, стало быть, Жан мог рассматривать Женевьеву как мать своего сына?
— Представьте, в давние времена я был некоторым образом женат, вот этой женщине я и хочу оставить все.
И Жан продиктовал завещание, которое превратило Женевьеву Гренье, урожденную Пиастр, чье венчание состоялось тринадцатого апреля в соборе Святой Гудулы, в законную наследницу всего его состояния.

 

И после этого он решил, что можно умереть.
Увы, этому препятствовало хорошее здоровье. Что тут поделаешь! Печали, тоски, горьких сожалений было достаточно, чтобы испортить ему жизнь, но не отнять ее. Читая от нечего делать классические романы, он завидовал тем временам, когда умирали от любви… Принцесса Клевская чахла вполне эффективно, героини Бальзака тоже… Но не он. «Да, женщины… — подумал он. — Может, они горевали сильнее? Может, и впрямь смерть от любви — удел женщин?»
Проведя в скитаниях пять лет, он слег от тяжелого гриппа. С решимостью, не уступавшей осмотрительности, он позаботился о том, чтобы доктора позвали тогда, когда было уже слишком поздно.
Когда Жан понял, что пришел его час, он закрыл глаза, думая о Лоране, так как в глубине его души еще не выветрилась детски упрямая католическая вера. Он хотел, чтобы то, о чем ему когда-то говорили, оказалось правдой: он вновь соединится с любимым человеком…
Он умер, исполненный веры, с улыбкой на губах.
* * *
С балкона особняка Женевьева смотрела на дорожки, посыпанные розовым песком, на газоны вдоль прелестной авеню, где стеклянные плафоны фонарей высвечивали созревшие на деревьях каштаны. Местные жители в льняных костюмах выгуливали собак, и по аллее непринужденно шествовали холеные породистые животные, не менее шикарные, чем их хозяева. Женевьева только что переехала в дом двадцать два по авеню Лепутр.
Но разве слово «переезд» отражало суть? Ведь в этом доме было в десять раз больше мебели, чем доставил грузовичок из квартала Мароль.
Вот-вот к ней должны были приехать дети.
Но она все еще не проникла в тайну своего благодетеля.
Жан сжег все документы, письма и альбомы с фотографиями, которые могли бы рассказать о его жизни. Из сплетен Женевьеве почти ничего не удалось почерпнуть, потому что в доме больше не было консьержа, а уборкой вот уже десять лет ведала турецкая фирма, где работники сменяли друг друга; самые давние жильцы съехали, а новые видели лишь одинокого старика.
Из собранных ею косвенных свидетельств складывалась не слишком утешительная история, не имевшая ни конца ни начала; по мнению одних, Жан был мизантроп; по мнению других — он поддерживал тайную связь с замужней женщиной; по словам некоторых — наиболее абсурдная версия, — у него был друг-гомосексуал, тот самый, чью могилу она приметила на кладбище. Бывают же злые языки!.. Ну можно ли представить столь мужественного, судя по виденным ею снимкам, человека в объятиях какого-то мальчика…
Раздался звонок. Это прибыли дети.
Предстояло объяснение.
Минни вошла первой, она обняла мать и тотчас принялась с восторгом осматривать апартаменты. Через пять минут явились Джонни и Клаудия; хоть они и попытались в качестве преамбулы завязать невинный разговор, но тоже бросились изучать жилище.
— Я приготовила чай и заказала торт, — объявила Женевьева.
В словах «заказать торт» проскальзывало напряжение: произнеся их, Женевьева осознала, что усвоила замашки богатой женщины.
Усевшись за стол, дети выжидающе уставились на нее, в их взглядах был один и тот же вопрос.
— Да, мои дорогие, не буду скрывать: я получила немалое наследство, — призналась Женевьева.
И перед ошеломленными детьми она перечислила все движимое и недвижимое имущество, которым отныне владела; тем самым Женевьева стремилась засвидетельствовать свое чистосердечие, доказать, что открывает без утайки все, что ей известно. На самом деле она расчищала почву для дальнейшего.
Они заерзали, сказанное произвело на них впечатление.
Тем временем Женевьева разрезала клубничный торт, которым славился этот квартал, разлила чай. Она надеялась выиграть несколько минут отсрочки, но тут Минни воскликнула:
— Так почему?!
— Что — почему? — с трудом выговорила Женевьева.
— Почему этот господин завещал тебе все?
Женевьева вглядывалась в лица детей. В их выражении она различила ответ, бывший у них наготове. Они были уверены, как и всякий, при ком ей случалось затронуть эту тему, что она являлась любовницей Жана Деменса, и это единственный вариант, который устраивал всех.
Ей предстояло сражаться, оправдываться, пытаться доказать невероятное, разрешить чистой воды загадку.
Отставив чашку, она откинулась на спинку высокого кресла.
— Что ж, дети, не стану лукавить, — сказала она.
Они смотрели на нее разинув рот, шепотом повторяя ее слова. Сама не понимая, что с ней творится, Женевьева услышала, что ее уста произнесли:
— Жан Деменс был моим любовником. Да, этого мужчину я страстно любила.
Шокированная, она проговорила in petto:«Прости меня, Джузеппе!»
Поскольку они ждали, она продолжила:
— Мы обожали друг друга. Это было двадцать пять лет назад, я собиралась объяснить, представить вам его, объявить, что мы с Эдди разводимся, а потом… ваш отец заболел. Я не могла его бросить, решила, что буду ухаживать за ним…
К ее великому удивлению, голос дрожал. Она разволновалась, рассказывая эту байку. Быть может, оттого, что под ложью скрывалось немало правды?
Минни, как бы отпуская грехи, коснулась руки матери и спросила спокойно, но все же с печалью:
— Мама, а почему после смерти отца ты нам ничего не рассказала?
— Жан не хотел этого.
— Почему?
— Потому что он сильно страдал.
— Потому что тебя не было рядом?
— Не только.
У Женевьевы горели уши: она знала, что именно собирается сказать, и боялась поверить в это. С ее губ слетели слова:
— Жан был отцом вашего брата Давида. Он так и не утешился после его смерти.
Рыдания душили ее, она не смогла договорить. Да и зачем?
Дети окружили ее, чтобы приласкать и успокоить, оглушенные открывшейся тайной матери, ошеломленные волнением той, что обычно ничем не выдавала своих чувств.
Так Женевьева Гренье — Женевьева, не проронившая ни слезы после смерти Давида, Женевьева Гренье, урожденная Пиастр, пятьюдесятью пятью годами ранее, тринадцатого апреля после полудня, в соборе Святой Гудулы, вышедшая замуж за Эдди Гренье, — под завесой своей выдумки дала волю чувствам. Наконец-то она оплачет свою загубленную жизнь, утраченную любовь и сына, унесенного смертью!
Назад: Эрик-Эмманюэль Шмитт ДВА ГОСПОДИНА ИЗ БРЮССЕЛЯ
Дальше: ПЕС