Беззаботно болтая, ученики сидели на полу, когда дверь внезапно распахнулась и в классную комнату вошел Шамс Тебризи. Все тотчас замолчали. Так как я много слышал о нем необычного и плохого, в первую очередь от нашего учителя, то испугался, подобно всем остальным мальчикам. А Шамс был как будто дружески расположен к нам и совершенно не смутился нашим приемом. Поздоровавшись, он пояснил, что пришел перемолвиться словом с шейхом Яси-ном.

— Наш учитель не любит, когда в классе чужие. Наверное, вам лучше поговорить с ним в другом месте, — сказал я, надеясь избежать неприятной встречи.

— Спасибо за заботу, молодой человек, однако иногда неприятные встречи не только неизбежны, но даже необходимы, — проговорил Шамс, словно прочитав мои мысли. — Но не беспокойся. Я надолго не задержусь.

Сидевший рядом со мной Иршад процедил сквозь зубы:

— Ты только посмотри, как он спокоен! Настоящий дьявол!

Я кивнул, хотя не был уверен, что Шамс похож на дьявола. Сидя напротив него, я не мог не восхититься его прямотой и смелостью.

Спустя несколько минут пришел, как всегда, нахмуренный шейх Ясин. Он сделал всего пару шагов, как вдруг остановился и тревожно заморгал, глядя в сторону нежданного гостя.

— Что этот человек тут делает? Почему вы впустили его?

Мы все в страхе переглянулись и стали перешептываться, но, прежде чем кто-нибудь успел произнести хоть слово, Шамс сам заявил, что, мол, был неподалеку и решил навестить человека, который больше всех остальных в Конье ненавидит его!

Я услышал, как несколько учеников закашлялись, а Иршад тяжело задышал. Воздух в классе настолько сгустился, что его, казалось, можно было резать ножом.

— Не понимаю, зачем ты явился сюда. У меня есть более приятные дела, — сердито проговорил шейх Ясин. — Так что, не пора ли тебе уйти и дать нам возможность заняться учебой?

— Ты сказал, что не хочешь говорить со мной, а сам постоянно говоришь обо мне, — отозвался Шамс. — Люди все время слышат от тебя гадости обо мне и Руми, а еще и обо всех мистиках, которые были суфиями.

Шейх Ясин вдохнул воздух своим длинным костистым носом и сжал губы, словно старался удержать рвавшуюся с языка гадость.

— Я уже сказал, что мне не о чем с тобой говорить. И я знаю то, что мне следует знать. У меня сложились свои мнения насчет всего происходящего.

В глазах Шамса промелькнула насмешка, когда он повернулся к нам.

— У человека несколько мнений и ни одного вопроса! Что-то в этом есть странное.

— Неужели? — растерявшись, спросил шейх Ясин. — Тогда почему мы не спрашиваем у учеников, кем бы они хотели быть: мудрецами, знающими ответы, или запутавшимися людьми, у которых только и есть, что вопросы?

Все мои друзья встали на сторону шейха Ясина, но я-то понимал, что сделали они это неискренне, просто хотели снискать расположение учителя. Я промолчал.

— Человек, который считает, что у него есть ответы на все вопросы, олицетворение невежества, — безразлично пожал плечами Шамс и повернулся к нашему учителю: — Поскольку ты готов ответить на все вопросы, позволь мне задать тебе всего один.

Вот тут-то я начал беспокоиться насчет того, куда их может завести беседа. Однако предотвратить это у меня не было никакой возможности.

— Ты ведь считаешь меня слугой дьявола, — проговорил Шамс, — так поведай нам, пожалуйста, свое мнение о шайтане.

— Пожалуйста, — согласился шейх Ясин, никогда не упускавший случая произнести проповедь. — Наша религия, последняя и лучшая из авраамических религий, говорит нам, что шайтан стал причиной изгнания Адама и Евы из рая. В качестве детей падших родителей мы все должны быть настороже, потому что шайтан умеет менять свои обличил. Иногда он появляется в виде картежника, который приглашает нас поиграть, иногда — в виде красивой молодой женщины, которая пытается нас совратить… Шайтан может принять любое, самое неожиданное обличье, например странствующего дервиша.

Словно ожидая этого, Шамс понимающе усмехнулся:

— Ясно, что ты имеешь в виду. Наверно, гораздо легче и приятнее думать, что дьявол находится вне нас.

— Ты это о чем? — спросил шейх Ясин.

— Ну, если, как ты считаешь, шайтан настолько могуществен и многолик, то у человека нет оснований винить себя за свои грехи. Что бы ни случалось хорошего, мы благодарим Бога, а во всем плохом виним шайтана. В любом случае мы не виноваты. Как все просто, проще некуда!

Все еще произнося свою речь, Шамс начал мерить шагами классную комнату, и его голос с каждым словом становился все громче.

— Однако на одно мгновение вообразите, что никакого шайтана нет. И все те страшные образы, от которых у людей холодеет кровь, придуманы, чтобы что-то доказать нам. Но они давно устарели и потеряли свой первоначальный смысл.

— Что еще за первоначальный смысл? — скрестив руки на груди, недовольно переспросил шейх Ясин.

— Ах, так, значит, у тебя все же есть вопрос, — сказал Шамс. — Первоначальный смысл в том, что мучения человеческие могут быть бесконечны. Ад внутри нас так же, как и рай. Кур’ан говорит, что люди — самые гордые и возвышенные существа. Мы выше самых возвышенных, но также ниже самых низких. Если бы мы могли докопаться до глубинного смысла этого, мы бы перестали искать повсюду шайтана, а вместо этого сосредоточились бы на самих себе. Нам необходимо настоящее знание себя. Не стоит искать ошибки у других людей.

— Вот иди и займись собой, а там глядишь, иншалла, и искупишь свои грехи, — заявил Шейх Ясин. — Настоящий ученый должен следить за своими ближними.

— Тогда позволь мне рассказать тебе одну историю, — с насмешливой любезностью произнес Шамс, хотя, возможно, насмешка мне почудилась.

И он рассказал нам:

— Четыре торговца молились в мечети, когда увидели входящего муэдзина. Первый торговец перестал молиться и спросил: «Муэдзин! Уже звали на молитву? Или у нас еще есть время?» Второй торговец тоже перестал молиться и повернулся к тому: «Ты прервал молитву, и теперь она не считается. Придется начинать сначала!» Услышав это, третий торговец сказал: «Ты, дурак, зачем ругаешь его? Занимался бы лучше своей молитвой, потому что она тоже теперь не считается». Четвертый торговец произнес с улыбкой: «Вы только посмотрите на них! Все трое испортили свою молитву. Слава Богу, меня это обошло».

Закончив свою историю, Шамс немного постоял, глядя на учеников, а потом спросил:

— Ну, что вы думаете? Кто, по-вашему, неудачно молился?

По классу прокатился гул, пока мы, перешептываясь, искали ответ на вопрос. Наконец кто-то из заднего ряда проговорил:

— У второго, третьего и четвертого торговцев не получилось с молитвой. А первый торговец ни в чем не виноват, потому что он всего лишь задал вопрос муэдзину.

— Но и ему не следовало отвлекаться от молитвы, — вмешался Иршад. — Очевидно, что все торговцы виноваты, кроме четвертого, потому что он говорил сам с собой.

Я отвернулся, потому что не был согласен с обоими ответами, однако решил держать рот на замке. У меня появилось такое чувство, что мой ответ придется не ко двору.

Однако едва эта мысль промелькнула у меня в голове, как Шамс показал на меня пальцем и спросил:

— Ну а ты там? Что ты думаешь?

От страха мне не сразу удалось обрести голос.

— Если эти торговцы совершили ошибку, то не потому, что разговаривали во время молитвы, а потому, что занимались не своими молитвами и не разговором с Богом, а любопытствовали насчет мнения окружающих их людей. Тем не менее если их судить, то, боюсь, я совершу ту же самую ошибку, что и они.

— И каков твой ответ? — вмешался шейх Ясин, неожиданно заинтересовавшись моим рассуждением.

— Мой ответ таков. Все четверо совершили одинаковые ошибки, но ни один из них не был неправ, потому что не наше дело их судить.

Шамс сделал шаг мне навстречу и посмотрел на меня с такой теплотой, что я ощутил себя маленьким мальчиком, наслаждающимся безграничной родительской любовью. Шамс спросил, как меня зовут, а потом заметил учителю Ясину:

— У твоего друга Хусама сердце суфия.

Я покраснел до ушей, услышав это. У меня не было никаких сомнений, что потом, после занятий, шейх Ясин посмеется надо мной, да и мои школьные приятели не упустят случая поиздеваться. Однако я поднял голову и улыбнулся Шамсу. Он тоже улыбался мне, да еще подмигнул, не прерывая своих объяснений:

— Суфий говорит: «Мне важна моя внутренняя встреча с Богом, так что мне не до суждений других людей». А вот ортодоксальный ученый всегда ищет ошибки у других. Однако, юноши, не забывайте: тот, кто недоволен другими, как правило, виноват сам.

— Перестань смущать моих учеников! — воскликнул шейх Ясин. — Как ученые, мы не можем не интересоваться, что думают и делают другие. Люди задают нам множество вопросов и ждут, что мы должным образом ответим им, чтобы они могли правильно исполнять свой религиозный долг. Нас спрашивают, надо ли повторять омовение, если вдруг пойдет кровь из носа, и как быть с постом во время путешествия, и много о чем другом. Учения Шафи’ия, Ханафи, Ханбали и Малика отличаются друг от друга, когда дело доходит до таких вещей. У каждой школы есть свои ответы, которые нужно изучать и знать.

— Все это хорошо, вот только не стоит слишком вдаваться в различия, — вздохнув, произнес Шамс. — Слово Божье полноценно. Не увлекайтесь подробностями, упуская из вида целое.

— Подробности? — скептически повторил шейх Ясин. — Верующие люди серьезно относятся к правилам. И мы, ученые, должны поощрять их в этом.

— Поощряйте, поощряйте, но не забывайте, что ваше слово ограничено и нет слова выше слова Бога, — проговорил Шамс. — Однако не проповедуйте тем, кто уже достиг света. Они получают радость от стихов Кур’ана, и им не требуется поощрение шейха.

Услышав такое, шейх Ясин пришел в ярость, у него побагровели обычно бледные щеки и запрыгал кадык.

— Шариат давно выработал законы, которым мусульманин должен следовать от колыбели до могилы.

— Шариат — всего лишь лодка, которая плывет в океане Истины. Настоящий мусульманин, ищущий Бога, рано или поздно покинет лодку и сам поплывет в океане.

— Там его съедят акулы, — хмыкнув, огрызнулся шейх Ясин. — Это случится со всяким, отвергнувшим наше руководство.

Несколько учеников захихикали, поддерживая шейха Ясина, но многие сидели тихо, испытывая возрастающую неловкость. Я все сильнее сомневался в том, что этот спор может закончиться добром.

Наверное, Шамс Табризи думал так же, потому что теперь он выглядел печальным, даже почти несчастным. Он закрыл глаза, словно вдруг устал от долгой беседы, и это движение было едва уловимым, незаметным для большинства.

— Во время путешествий мне пришлось познакомиться со многими шейхами, — произнес Шамс. — Некоторые были людьми искренними, другие едва снисходили до простых мусульман, и они ничего не знали об исламе. Даже актеры и те лучше шейхов, потому что они, по крайней мере, признают, что поставляют зрителям иллюзию.

— Хватит! Полагаю, мы достаточно внимали твоему раздвоенному языку, — заявил шейх Ясин. — Уходи из моего класса!

— Не беспокойся, я и без того уже собрался уходить, — сказал Шамс с плутовской улыбкой и повернулся к нам: — То, что вы услышали сегодня, восходит к старым дебатам, которые велись со времен пророка Мухаммеда, мир да пребудет с ним. Однако споры уместны и теперь.

В этом конфликт между ученым и мистиком, между умом и сердцем. Так что делайте свой выбор!

Шамс сделал паузу, чтобы все успели прочувствовать его слова. У меня же сложилось такое впечатление, что его взгляд устремлен на меня, словно мы с ним были объединены некоей тайной, о которой нигде не написано и о которой никто не говорит.

Напоследок он промолвил:

— В общем, ни ваш учитель, ни я не можем знать больше, чем Бог позволил нам знать. Все мы играем свои роли. Лишь одно важно. Чтобы слепота отвергающего, не желающего видеть, не затмевала свет солнца.

С этими словами Шамс положил правую руку на сердце и поклонился на прощание всем нам, включая шейха Ясина, который стоял в стороне, не скрывая своего раздражения. Дервиш покинул наш класс и закрыл за собой дверь, а мы еще долго молчали, будучи не в силах произнести ни слова.

Из транса меня вывел Иршад. Я заметил, что он смотрит на меня с явным неудовольствием. И тогда только я сообразил, что моя рука тоже прижата к сердцу, словно приветствует Истину, которую оно познало.