Беспрестанно краснея и потея от волнения, я старалась набраться смелости и поговорить с Шамсом Тебризи. Мне необходимо было спросить его об углубленном чтении Кур’ана, но проходили недели, а я никак не могла дождаться подходящего случая. Хотя мы жили под одной крышей, встретиться никак не получалось. Зато сегодня утром, когда я подметала двор, Шамс вышел один из дома, явно настроенный поболтать. На сей раз я не только смогла поговорить с ним подольше, но и осмелилась заглянуть ему в глаза.

— Как твои дела, дорогая Кимья? — весело поинтересовался Шамс.

Трудно было не заметить, что выглядит он необычно, словно ему было видение. Я знала, что у него бывают видения, и в последнее время чаще, чем обычно, и уже научилась распознавать соответствующие признаки. Каждый раз, когда Шамса посещали видения, у него бледнело лицо и глаза становились как будто сонными.

— Приближается буря, — пробормотал Шамс, глядя на небо, на котором уже собирались серые облака, предвещавшие первый снег в этом году.

Я поняла, что подвернулся удобный случай задать ему вопрос, который мучил меня.

— Помнишь, мы говорили с тобой, что все понимают Кур’ан по-своему? — спросила я, старательно подбирая слова. — С тех пор мне очень хотелось задать тебе вопрос о четвертом уровне.

Шамс внимательно посмотрел на меня. Мне нравилось, когда он пристально вглядывался в мое лицо. И еще я подумала, что он красивее всего именно в такие минуты, когда у него сжаты губы и на лбу появляются морщинки.

— О четвертом уровне не говорят. Есть этап, на котором слова бессильны. Когда вступаешь в эту зону любви, язык не нужен.

— Хотела бы я когда-нибудь достичь его, — вырвалось у меня, и я смутилась. — То есть я хотела сказать, наверное, и я смогла бы научиться читать Кур’ан с такой проницательностью, что мне не нужны будут слова.

Губы Шамса раздвинулись в легкой улыбке.

— Если тебе это дано, то у тебя непременно получится. Ты нырнешь в четвертое течение и окажешься в реке.

Я забыла то странное чувство, которое Шамс пробуждал во мне. Рядом с ним я ощущала себя одновременно и ребенком, познающим мир, и женщиной.

— А как узнать, дано мне это или не дано? Ты говоришь о предназначении?

— Да, правильно, — кивнул Шамс.

— А что такое предназначение?

— Не знаю, как объяснить. В общем-то есть правило, которое как раз отвечает на твой вопрос. «Предназначение не означает, что твоя жизнь предрешена изначально. Поэтому отдавать все на волю судьбы есть признак полнейшего невежества. Музыка вселенной проникает повсюду, и ее сочиняют на сорока различных уровнях. Твое предназначение — это тот уровень, на котором ты будешь играть свою собственную мелодию. Ты можешь никогда не менять инструмент, но, насколько хорошо ты будешь играть, зависит только от тебя».

Наверное, я была сбита с толку, потому что Шамс решил кое-что мне объяснить. Он накрыл ладонью мою руку и ласково погладил ее. Его бездонные черные глаза сияли, когда он произнес:

— Позволь рассказать тебе одну историю.

И вот что он рассказал:

— Однажды молодая женщина спросила у дервиша, какая судьба ее ждет. «Пойдем со мной, — сказал дервиш. — И вместе посмотрим на мир». Вскоре их поглотила толпа. Люди тащили на площадь убийцу, чтобы его повесить. «Этого человека казнят, — сказал дервиш. — Но почему? Потому ли, что кто-то дал ему денег и он купил орудие убийства? Или потому, что ни один человек не остановил его до того, как он запятнал себя кровью? Или потому, что кто-то поймал его после свершенного преступления? Какова причина и каково следствие в этом случае?»

Я прервала Шамса и сказала:

— Убийца будет повешен, потому что совершил ужасное преступление. Он заплатит за то, что сделал. Здесь есть и причина и следствие. В нашем мире есть добро и зло, и между ними большая разница.

— Ах, милая Кимья, — тихо отозвался Шамс, словно вдруг почувствовав усталость, — тебе нравятся определения, потому что они делают жизнь легче. А если не все может быть объяснено?

— Но Бог — это ясность. Иначе не будет разницы между харамом и халялем, запретным и дозволенным. Не будет ни ада, ни рая. Представь, что людей перестанут пугать адом и одушевлять раем. Мир станет еще хуже.

Ветер принес с собой снег, и Шамс потянулся, чтобы поправить на мне платок. Я замерла, вдыхая его запах. Запах сандалового дерева с привкусом свежести, похожий на запах земли после дождя. Внутри у меня стало тепло, а между ног пробежала волна желания. Мне было неловко — и все же не неловко.

— В любви границы стираются, — произнес Шамс, глядя на меня с сожалением и заботой.

О чем мы говорили? О Любви Бога или о любви между женщиной и мужчиной? Имел он в виду нас, то есть меня и его самого? И может ли быть такое понятие, как «мы»?

Не ведая моих мыслей, Шамс продолжал:

— Меня не интересуют харам и халяль, я хочу уничтожить огонь в аду и жар на небесах, чтобы люди полюбили Бога исключительно ради самой любви.

— Нельзя говорить так. Люди слабы. Не все поймут тебя, — проговорила я.

Шамс улыбнулся и взял меня за руки. У него были горячие ладони.

— Возможно, ты права, однако это не причина скрывать свои мысли. Тем более слабые и плохие люди туги на ухо. Для них, что бы я ни говорил, все — абсолютное богохульство.

— А для меня слышать твои слова — одно наслаждение.

Шамс поглядел на меня с недоверием. А я сама пришла в неописуемый ужас. Неужели это мои слова? Наверное, я потеряла разум. Наверное, джинн завладел мною.

— Извини, мне лучше уйти, — произнесла я. Щеки у меня горели от стыда, сердце громко стучало из-за всего сказанного и несказанного. Я умчалась в дом. Однако, убегая от Шамса, я понимала, что преступила черту дозволенного. После этого для меня стало немыслимо заблуждаться насчет происходящего со мной или делать вид, будто я не знаю, что со мной происходит: я влюбилась в Шамса из Тебриза.