Балагуря и потягивая вино, я просидел до полуночи, потом выпил последний стакан и отправился восвояси.

— Помни, что я тебе сказал, — напутственно произнес Христос, помахав мне на прощание рукой. — Придерживай язык.

Я кивнул, чувствуя себя счастливым оттого, что у меня есть друг, который беспокоится за меня. Однако стоило мне выйти на темную пустынную улицу, как меня охватила усталость, и я пожалел, что не прихватил с собой бутыль с вином на дорожку.

Под стук своих башмаков по камням я думал о людях из сопровождения Руми. Мне стало страшно, едва я вспомнил недобрый огонь в их глазах. Если я что-то и ненавидел в жизни, так это ханжество. Столько раз на многие годы меня поносили очень правильные люди, что от одного воспоминания о них у меня мурашки побежали по спине.

Стараясь не думать об этом, я пошел дальше и свернул в маленькую улочку. Здесь было еще темнее из-за деревьев с широкими густыми кронами. К тому же луна неожиданно спряталась за облаком, оставив меня в непроглядной тьме. Совершенно случайно я заметил двух стражников, шедших мне навстречу.

— Салям алейкум, — проговорил я излишне весело в попытке скрыть обуявший меня страх.

Стражники не ответили на мое приветствие. Вместо этого они спросили, что я делаю на улице в столь поздний час.

— Иду, — промямлил я.

Мы стояли рядом в полной тишине, нарушаемой лишь далеким воем собак. Один из стражников принюхался.

— От него воняет, — возмущенно сказал он.

— Да, от него несет вином, — подтвердил второй. Я решил, что беды не будет, если я немного пошучу.

— Не тревожьтесь. Вонь всего лишь метафорическая, поскольку мусульманам разрешено пить лишь метафорическое вино, вот и запах исключительно метафорический.

— Какого дьявола он болтает? — пробурчал первый стражник.

В эту минуту луна вышла из-за облака, осветив все кругом нежным бледным светом. Теперь я увидел лицо мужчины. Наверное, его можно было бы даже назвать симпатичным, если бы не ледяной взгляд и неприятная ухмылка.

— Что ты делаешь в такой поздний час на улице? — повторил свой вопрос стражник. — Откуда и куда идешь?

Этого я не мог выдержать: — Ты задаешь мне слишком сложные вопросы, сынок. Знай я ответы, разрешил бы тайну нашего пребывания во вселенной.

— Смеешься надо мной, тварь? — завопил стражник, и, прежде чем я успел что-то сообразить, он с шумом рассек воздух кнутом.

Это была такая очевидная показуха, что я не выдержал и хмыкнул. И тогда он ударил меня кнутом в грудь. Да так сильно, неожиданно и больно, что я потерял равновесие и не устоял на ногах.

— Это научит тебя хорошим манерам, — произнес стражник, перекладывая кнут из одной руки в другую. — Тебе разве неизвестно, что пьянство — самый большой грех для мусульманина?

Даже когда голова у меня едва не раскалывалась от боли и я ощущал во рту теплый вкус собственной крови, мне было почти невозможно поверить, что меня посреди улицы избивает молодой человек, годящийся мне в сыновья.

— Давай бей меня, — попытался крикнуть я. — Если Божий рай для таких, как ты, то лучше мне гореть в аду!

В ярости стражник стал избивать меня. Я закрывал лицо руками, но это не помогало. Веселая старинная песенка припомнилась мне, и я стал напевать ее разбитыми губами. Стараясь не показывать, как мне плохо, я пел ее все громче и громче с каждым ударом кнута.

Однако это лишь усиливало ярость стражника. Чем громче я пел, тем сильнее он бил меня. Никогда бы не подумал, что в одном человеке может быть столько злости.

— Хватит, Бейбарс! — услышал я испуганный крик второго стражника. — Остановись!

Так же неожиданно, как началось, избиение прекратилось. Мне хотелось что-нибудь сказать им напоследок, но во рту было столько крови, что я не мог выговорить ни слова. У меня болел живот, и, прежде чем я успел понять, что происходит, меня вырвало.

— Ты конченый человек, — сообщил мне Бейбарс. — Но тебе надо винить только себя за то, что я с тобой сделал.

Стражники повернулись ко мне спинами и зашагали прочь во тьму.

Не знаю, как долго я пролежал на земле. Может быть, пару минут, а может, и всю ночь. Время потеряло свой смысл, как, впрочем, и все остальное. Луна вновь скрылась за облаком, оставив меня в полной темноте. Я находился между жизнью и смертью, и мне уже все было безразлично. Потом оцепенение стало проходить и сделалось мучительно больно. Боль наплывала волнами, в голове шумело, все тело жгло как огнем. И я завыл, как раненое животное.

По-видимому, я потерял сознание. Когда же очнулся, штаны мои были мокрыми и от них воняло мочой. Тело все еще отчаянно болело. Я стал молиться Богу, чтобы Он прибрал меня или дал мне выпить вина, и тут услышал приближающиеся шаги. Сердце у меня стремительно забилось. Кто это? Уличный мальчишка?

Грабитель? Или убийца? Но я подумал: а чего мне, собственно, бояться? В таком состоянии ничего хуже уже и быть не может.

Из темноты показался высокий худой безбородый дервиш. Опустившись возле меня на колени, он помог мне сесть. Он назвался Шамсом Тебризи и спросил, как зовут меня.

— Сулейман-пьяница из Коньи, — к твоим услугам, — произнес я и выплюнул выбитый зуб. — Приятно познакомиться.

— Ты истекаешь кровью, — сказал Шамс, отирая кровь с моего лица. — И кровь течет не только снаружи, но и внутри.

С этими словами он достал из кармана серебряную флягу.

— Смажь свои раны. Один добрый человек в Багдаде дал мне это притирание, но тебе оно сейчас нужнее, чем мне. Однако тебе надо знать, что рана у тебя внутри глубже тех, что снаружи, и она будет мучить тебя сильнее всего. И еще она будет напоминать о том, что у тебя внутри Бог.

— Спасибо, — пробормотал я, тронутый добротой дервиша. — Это… стражник… Он избил меня. Он сказал, что я это заслужил.

Едва я произнес это, как меня самого поразили детские плачущие нотки в моем голосе и нестерпимое желание, чтобы меня кто-нибудь успокоил и утешил.

Шамс Тебризи покачал головой:

— Они не имели права это делать. Любой человек сам ищет своей святости. Есть такое правило: «Мы все были созданы по Его образу и подобию, но тем не менее мы все были созданы разными и непохожими друг на друга. Нет двух одинаковых людей. Нет двух сердец, которые бьются в одном ритме. Если бы Бог хотел, чтобы все люди были одинаковыми, Он бы сотворил их одинаковыми. Поэтому неуважение к различиям в людях и навязывание своих мыслей другим есть, таким образом, непочтительное отношение к промыслу Божьему».

— Хорошо звучит, — проговорил я, изумляясь тому, как быстро у меня восстановился голос. — Но разве у вас, суфиев, никогда не бывает сомнений насчет Бога?

Шамс устало улыбнулся:

— Конечно, бывают, но в сомнениях нет ничего плохого. Это значит, что человек жив и ищет свою правду.

Он говорил почти нараспев, словно читал книгу.

— К тому же человек не становится верующим в одно мгновение. Он думает, будто он верующий, а потом в его жизни случается что-то такое, отчего он становится неверующим, потом он возвращается к вере, потом опять теряет ее, и так далее. Пока мы не достигаем определенного понимания жизни, мы колеблемся. Иначе нельзя идти вперед. Но с каждым новым шагом мы ближе к Истине.

— Если бы Христос услышал тебя, то посоветовал бы тебе не распускать язык, — сказал я. — Он считает, что не всякое слово годится для чужих ушей.

— Что ж, он по-своему прав, — со смехом отозвался Шамс и поднялся на ноги. — Вставай, я провожу тебя домой. Нам еще надо заняться твоими ранами, да и поспать тебе не мешает.

Он помог мне встать, однако я не мог идти. Тогда дервиш, ни на мгновение не усомнившись, поднял меня, словно я ничего не весил, и понес на спине.

— Предупреждаю, от меня воняет, — смущенно буркнул я.

— Ничего, Сулейман, не переживай.

Словно не замечая крови, мочи и вони, дервиш тащил меня по узким улочкам Коньи между домов и лачуг, погруженных в глубокий сон. Лишь собаки неистово лаяли из-за садовых оград.

— Меня всегда интересовало отношение к вину в поэзии суфиев, — сказал я. — Суфии славят вино в реальном или в метафизическом смысле?

— А какая разница, мой друг? — переспросил Шамс, прежде чем опустить меня на землю перед моим домом. — Есть правило, которое это объясняет: «Когда истинно верующий отправляется в таверну, таверна становится для него молельным домом, а когда в молельный дом заходит пьяница, он становится таверной. Во всех наших делах главное — это то, что у нас на сердце. Суфии не судят других людей по тому, как они выглядят. Когда суфий смотрит на кого-то, он закрывает глаза, но открывает третий глаз — тот, который видит то, что находится внутри».

Оставшись один дома после очень долгого дня и тяжелой ночи, я стал думать о происшедшем. Мне было очень плохо, однако где-то в глубине души я ощутил счастливую безмятежность. На мгновение мне удалось поймать это состояние, и я решил не отпускать его. Я понял, что Бог есть и что Он любит меня.

Как ни странно, боли я не чувствовал, хотя был весь избит.