4
«Неподражаемое смущение» — вот слова, наиболее точно описывающие мое состояние после чтения письма.
Я ничего вокруг не замечал: ни таксиста, который, дважды повторив «приехали, месье», раздраженно ждал моей реакции; ни господина Тана, с чисто восточной невозмутимостью целых десять минут высматривавшего меня на платформе с китайским фонариком в руке. Не оценил я и замечательного обеда, которым мой гость потчевал меня в «Ле Белье», моем любимом ресторане на улице Изящных Искусств, с бархатными красными креслами, настоящей дворцовой обстановкой и блюдами, которые, при всей своей незамысловатости, каждый раз оказывались очень вкусными.
В тот день нам, как всегда, предложили «мясо», «рыбу»; «овощи» и «десерт». Один раз я даже выбрал на закуску обычное «яйцо» и нашел это блюдо довольно изысканным.
Мой китайский друг отдал должное простоте и убедительности ресторанного меню, затем рассказал о стремительно развивающемся рынке предметов искусства в Стране Улыбок и своем последнем приобретении в одном бельгийском аукционном доме. Месье Тан был, что называется, «коллекционером до мозга костей», и мне следовало многое намотать на ус. Однако вместо этого я рассеянно ковырял вилкой свои «овощи» и размышлял о том, почему не все в жизни так просто, как меню в ресторане «Ле Белье».
Снова и снова я возвращался мыслями к загадочному листку, который сейчас, сложенный вчетверо, лежал в кармане моего пиджака. Никогда еще я не получал такого послания, в равной степени провокационного и трогательного, повергшего меня, выражаясь языком Принчипессы, «в неописуемое смятение».
Кем же, черт возьми, была эта Принчипесса, обещавшая мне любовные приключения, наставлявшая меня, как маленького мальчишку, и «с наилучшими пожеланиями» ожидавшая от меня ответа? Когда месье Тан, с извинениями и поклонами, удалился в туалет, я не упустил возможности еще раз взглянуть на письмо в небесно-голубом конверте. Я снова погрузился в текст, ставший мне до того знакомым, будто я написал его сам.
Рядом что-то шаркнуло по полу, и я вздрогнул, как вор, застигнутый с поличным. Месье Тан подкрался бесшумно, как тигр, и выдвинул свое кресло. Я растерянно улыбнулся, снова сложил листок и засунул его в карман рубашки.
— О, простите, пожалуйста, — расстроился мой гость, заметив мое смущение. — Я не хотел вам мешать. Прошу вас, продолжайте.
— Нет-нет, — возразил я, улыбаясь как полоумный. — Это… моя мама написала… Семейный праздник…
Я чувствовал себя идиотом, но тут милосердный Боже послал мне официанта, который спросил, не желаем ли мы чего-нибудь еще.
Заказав десерт, которым оказалось мороженое крем-брюле, я заставил себя вернуться к беседе с предупредительным китайцем.
Пока я с восхищенным видом выслушивал его доклад о тюльпаномании в Голландии семнадцатого века (как мы вообще вышли на эту тему?), мысли крутились вокруг личности прекрасной незнакомки. Эту женщину я должен знать, а уж она меня знает наверняка. Но откуда?
Боюсь показаться нескромным, но в моей жизни было много женщин. Я флиртовал с ними и вел научные дискуссии, работал, смеялся, сидел с ними в кафе, а иногда и спал. Однако, как ни старался, не мог понять из письма, кем же была его своенравная отправительница. А в том, что у нее сложный характер, я уже нисколько не сомневался.
Внизу оборотной страницы я обнаружил электронный адрес: principessa@google-mail. com.
Час от часу все загадочнее. Меня уже начинала раздражать вся эта таинственность, когда, вспомнив текст письма, я снова поддался его очарованию.
— Месье Шампольон, где вы? — услышал я голос Тана. — Я только что спросил вас, как дела у Солей Шабон, а вы ответили мне: «Хмм… да, да…»
О боже, я должен наконец взять себя в руки!
— Да-да… проклятая головная боль… — ответил я, схватившись за лоб. — В такую погоду меня всегда клонит в сон.
На улице светило нежаркое майское солнце, и небо было на редкость ясным.
Тан удивленно поднял брови, однако воздержался от комментариев.
— Ну и как там Солей? — переспросил он. — Вы ведь должны знать эту юную художницу с Карибских островов.
Последнее напоминание свидетельствовало о его недоверии к моим коммуникативным способностям.
— Ах, Солей! — Я несколько вымученно улыбнулся и вспомнил, что сегодня (как, уже сегодня?) обещал заглянуть к своей темнокожей знакомой. — Солей переживает настоящий творческий взрыв. — Вспомнив бессонную ночь, я понял, что недалек от истины. — В июне у нее вторая выставка, вы будете?
Тан кивнул, улыбаясь, и я попросил счет.
В «Южной галерее», где нас встретили Марион и Сезанн, Тан настойчиво требовал показать ему новые картины, отпуская комментарии от «ошень карашо» до «проста сюпер». После утомительной беседы китаец, погрузив несколько проспектов в серебристый кейс на колесиках, отправился наконец в «Марронье», маленький уютный отель, расположенный неподалеку от моего дома на улице Жакоб и одинаково симпатичный как европейцам, так и азиатам.
Это был настоящий райский уголок! Тихое местечко в самом сердце квартала Сен-Жермен. Внутренний двор благоухал розами, а в центре журчал старинный фонтан. Вдобавок ко всему, романтически настроенные постояльцы могли в это время года с третьего этажа любоваться шпилем церкви аббатства Сен-Жермен-де-Пре. Правда, при условии не очень высокого роста.
Номера украшали тканые обои и антикварная мебель. Однако сами комнатки были довольно тесными. Не для страдающих клаустрофобией и не для американцев со Среднего Запада, поскольку при росте свыше метра восьмидесяти комфортного отдыха посетителю никто гарантировать не мог.
Лично я далек от подобных проблем. Однако несколько лет назад я допустил ошибку, направив в этот отель Джейн Хэстман вместе с ее новым двухметровым супругом. До сих пор Боб, привыкший один занимать двуспальную кровать, с ужасом вспоминает свою «колыбельку Белоснежки в романтическом логове семи гномов».
Вздохнув, я устроился на белом диване и принялся почесывать Сезанну затылок. Минувшая бессонная ночь уже вовсю давала о себе знать. В последние несколько часов я почти не принимал участия в дискуссиях, какими бы оживленными и интересными они ни были. Десять минут назад за Марион заехал ее мотоциклист, и я впервые остался в тишине. Третий раз за сегодняшний день я извлек из кармана письмо Принчипессы и развернул его.
А потом я позвонил Бруно.
Три вещи необходимы мужчине, когда его жизнь заходит в тупик: бокал красного вина, добрый приятель и любимый кабак.
Я не стал ничего ему объяснять. Сообщил только, что надо выпить и что мне нужно кое о чем рассказать.
— Дай мне час, — ответил он.
Одна только мысль об этом крупном, уверенном в себе человеке в белом халате навевала на меня покой.
Бруно — врач, вот уже семь лет как влюбленный в свою жену Габриэль, и восторженный отец трехлетней дочери. На работе он вправляет сломанные носы и корректирует слишком большие, а также разглаживает испещренные морщинами лбы парижских дам инъекциями ботокса. В остальное время он страстный садовод, ипохондрик и специалист по теории заговоров. Он живет с семьей в доме с приусадебным участком, имеет хорошую практику на площади Сен-Сюльпис и так же мало интересуется современной живописью, как и литературой.
И еще он мой лучший друг.
— Спасибо, что откликнулся, — сказал я, открывая дверь спустя час.
— Рад тебя видеть. — Бруно похлопал меня по плечу и смерил профессиональным взглядом. — Мало спишь и, похоже, навеселе. — Таков был его диагноз.
Пока я надевал плащ, Бруно листал лежавший на журнальном столике каталог выставки Ротко.
— И что ты в этом находишь? — недоумевал он, качая головой. — Два красных прямоугольника — такое и я могу нарисовать.
— Бога ради, — усмехнулся я, подталкивая его по направлению к выходу, — занимайся лучше своими носами. В любом случае о картине имеет смысл судить, когда стоишь перед ней и чувствуешь, что с тобой что-то происходит. Сезанн, ко мне!
Я вышел на улицу, захлопнул дверь галереи и опустил железную решетку.
— Чушь! Что может со мной сделать красный прямоугольник? — презрительно фыркнул Бруно. — Я еще понимаю — импрессионисты, но вся эта современная пачкотня!.. Интересно, как ты вообще определяешь, что здесь искусство, а что нет?
Слово «искусство» он произнес с такой интонацией, будто заключил его в кавычки.
— По цене, — сухо ответил я. — Так, во всяком случае, говорит Джереми Деллер.
— Кто этот Джереми Деллер? — спросил он.
— Ах, Бруно, забудь, пойдем лучше в «Ла Палетт». В жизни есть вещи поважней искусства.
Я прицепил поводок к ошейнику Сезанна. Пес посмотрел на меня с благодарностью, как будто решил, что последняя фраза относится к нему.
— Совершенно с тобой согласен.
Бруно снова похлопал меня по плечу, и мы направились сквозь сонный майский вечер в небольшое бистро в самом конце улицы Сены. Стены там завешаны картинами, завсегдатаи, какая бы погода ни стояла на улице, курят, собравшись за круглым столом, а дородный хозяин заигрывает с каждой более-менее симпатичной девчонкой, уверяя, что знал ее в прошлой жизни.
Я глубоко вздохнул. Хороший друг — это прекрасно, что бы там ни готовила нам судьба.
Однако час спустя я уже не думал ничего подобного. Мы расположились за столом из темного дерева, на котором стояла бутылка красного вина, и так разгоряченно спорили, что другие посетители с удивлением оглядывались на нас.
Собственно, мне всего лишь нужен был совет. Я рассказал другу о вчерашнем вечере и неудачной ночи с Шарлоттой, о звонке Солей и, конечно, о таинственном любовном письме, которое весь сегодняшний день не шло у меня из головы.
— Не имею ни малейшего представления, кто бы мог написать такое, — сказал я. — Должен ли я ей ответить, как ты думаешь?
Разумеется, я хотел услышать от него «да».
Вместо этого Бруно наморщил лоб и погрузился в рассуждения из области теории заговоров. Ему показалось в высшей степени подозрительным, что отправительница не хотела назвать себя. На анонимные письма не следует отвечать из принципиальных соображений, полагал он. Таким образом, его благословения на продолжение отношений с незнакомкой я не получил.
— Кто знает, какая психопатка может за этим стоять, — рассуждал он, наклонившись ко мне через стол. — Ты ведь помнишь тот фильм с Одри Тоту, где она играет сумасшедшую, положившую глаз на симпатичного женатого мужчину, у которого к тому же жена беременна. В конце концов бедняга оказался в инвалидном кресле, потому что эта ненормальная уронила ему на голову вазу, после того как он ее отверг.
Я в ужасе затряс головой. О таком повороте дела я еще не думал.
— Нет, я смотрел только «Амели», но там все заканчивается более-менее благополучно.
Бруно с довольным видом откинулся на спинку кресла.
— Друг мой, я знаю женщин и предупреждаю тебя: берегись!
— Я тоже немного знаю женщин, — возразил я.
— Но не таких. — Он перешел на шепот. — Я изо дня в день имею с ними дело в клинике, и уж поверь мне, у каждой свои причуды. Одна из них воображает себя Королевой ночи, другая — Принчипессой. Все они как огня боятся старости и считают себя слишком полными. А помнишь ту взбалмошную особу, которой я оперировал нос? Ту, что потом долго преследовала меня своими звонками, воображая, будто я в нее влюбился? — Бруно тревожно посмотрел мне в глаза. — Знаешь ли ты, как ведут себя женщины, одержимые какой-нибудь идеей? Только ответь — и она от тебя не отстанет.
— Ты, как всегда, преувеличиваешь. Очевидно, эта женщина просто влюблена в меня. Что же в этом сумасшедшего? Кроме того, она ни к чему меня не принуждает, а всего лишь делает заманчивое предложение.
Тут я решительно глотнул вина и заказал салат «шевр». За время дискуссии я порядком проголодался.
— Заманчивое предложение… — повторил Бруно и хмыкнул. — Что ж, все может быть.
Я мысленно застонал.
И пока я ел салат, друг выложил еще одну теорию, которую мне пришлось проглотить вместе с горячим козьим сыром.
За всем этим может стоять какое-нибудь сомнительное брачное агентство или полулегальная компания, которая таким образом выходит на электронные адреса своих жертв, чтобы после пичкать их порнографией или рекламой от распространителей «Виагры».
— Ответишь этой особе, а потом тебя засыплют предложениями службы знакомств из Белоруссии. Ну а в худшем случае… — тут он сделал зловещую паузу, — какой-нибудь шутник занесет в твой компьютер вирус или попытается добраться до твоего банковского счета.
— Достаточно, — сердито оборвал его я, бросив на стол вилку и нож. — Иногда ты сам ведешь себя как ненормальный. Вместо того чтобы помочь разобраться в том, кто эта Принчипесса, ты несешь весь этот вздор. — Я немного помолчал. — Интернет-мафия, смешно! По-твоему, они разослали по домам тысячи рукописных писем? Подожди-ка… — Я полез в карман своего пиджака, который висел на спинке стула, и достал оттуда конверт. — Вот, полюбуйся! Здесь написано «Дюку». — Я смотрел на него торжествующе. — Так называют меня в нашем узком кругу. Наверняка она знает меня лично. А я не вожу знакомств с психопатами, за исключением, разве, своего лучшего друга.
Бруно ухмыльнулся. Потом протянул руку к голубому конверту, который лежал между нами, словно кусочек неба.
— Можно?
Я кивнул. Бруно пробежал глазами по строчкам и вдруг притих.
— О боже!
— Что?
— Ничего. Только думаю… это действительно самое прекрасное любовное письмо, которое я когда-либо видел в жизни. — Его лицо приняло мечтательное выражение. — Жаль, что оно адресовано не мне… Какой ты счастливец! — (Я согласно кивнул.) — Неужели нет никакого намека? — Некоторое время он смотрел на листок взглядом диагноста, а потом вдруг выпалил: — А ты уверен, что она имела в виду тебя?
— Бруно, я нашел его в своем почтовом ящике. На конверте мой адрес. Я не знаю другого Дюка, который бы жил в нашем доме.
— Но здесь написано: «Ответьте же мне, Ловелас». Ловелас — не Жан Люк!
— Да-да, — нетерпеливо замахал я руками. — Ловелас — это герой романа, не бери в голову.
Бруно настороженно поднял кустистые брови:
— И что делает этот Ловелас?
— Соблазняет женщин.
— Ах так!.. Ловелас… — Глаза Бруно заблестели. — То есть эта Принчипесса считает тебя соблазнителем женщин… Нет-нет… — Он решительно покачал головой, когда я попытался возразить. — Может, тебе стоит просмотреть свою записную книжку? Не найдется ли там какой-нибудь дамы, которая не получила от тебя того, что хотела? Ну, которой ты разбил сердце или не уделил достаточно внимания? — Он ухмылялся.
— Ничего нельзя исключать, — ответил я. — Я мог вообще никогда не иметь с ней связи.
— Или имел очень давно.
— Ладно, Бруно, мы здесь не в стране чудес…
— Нет, ты только послушай, — перебил он. — «Мысленно я снова и снова возвращаюсь к печальной истории, что свела нас вместе, и тем незабываемым моментам, когда наши руки соприкасались…» Что это за история, о которой она пишет? Она в чем-то перед тобой виновата, а ты вел себя по-рыцарски галантно, что она имеет в виду? — Он ободряюще посмотрел на меня. — Тебе это ни о чем не напоминает?
Я покачал головой. Ни о чем.
— А помнишь ту маленькую брюнетку, с которой я видел тебя пару месяцев назад? По-моему, в ней было что-то такое старомодное…
— Корали? — догадался я, вдруг представив себе Корали, с вечно взъерошенными короткими волосами, бледным лицом и огромными глазами, в которых застыл знак вопроса.
«Je te fais un bebe, non?» — шептала она мне в постели.
— Да, пожалуй, — ответил я Бруно. — Она хотела немедленно переехать ко мне и завести ребенка.
— Ужасно! — с иронией заметил мой друг.
— Бруно, она хотела ребенка уже через три часа после нашего знакомства, — пояснил я. — Это было что-то вроде навязчивой идеи. Она очень мила, но ни о чем другом просто не могла говорить. И когда стало ясно, что я не планирую никакого ребенка, во всяком случае не так скоро, она ушла, затаив обиду в огромных глазах.
— После чего тебе сразу полегчало, — улыбнулся Бруно.
Я пожал плечами:
— Странно, но я действительно чувствовал себя не в своей тарелке. В Корали было что-то такое, что пробуждает в мужчинах угрызения совести. Этакая трепетная лань, за которую приходится выбирать даже в ресторане, поскольку сама она ни на что не может решиться.
— Тяжелый случай, — кивнул Бруно. — А тебе не кажется, что это она и есть?
— Нет, она не настолько изобретательна, — покачал я головой. — Собственно говоря, у нее вообще отсутствует чувство юмора.
— Жаль, — произнес Бруно, ставя на стол пустой бокал. — Тогда, боюсь, сегодня нам этой загадки не разрешить. Советую еще порыться в памяти. Надеюсь, разрывов с женщинами у тебя было не так много. — Он подмигнул мне и сделал знак официанту. — Ты можешь ответить ей и сам задать необходимые вопросы. Благословляю! Только держи меня в курсе, история интригующая.
Мы покинули «Ла Палетт» в половине двенадцатого. Моросил дождь, под ногами блестел мокрый асфальт. Я вслушивался в звук собственных шагов. Это была тихая ночь, совсем не похожая на предыдущую. «А что, если это все-таки Шарлотта?» — подумал я. Хотя вчерашнее вряд ли можно назвать «печальной историей». Если учесть, что ничего не произошло. Она всего лишь ушла неудовлетворенной. Нащупав в кармане конверт, я решил сравнить почерк письма с обнаруженной утром на зеркале запиской. Вот тогда и посмотрим, удалось ли мне сдвинуть с места Розеттский камень.
Когда я вошел во двор, у мадам Вернье еще горел свет и звучала негромкая музыка. Странно, ведь она всегда была рьяной сторонницей здорового сна до полуночи. Иначе, по ее словам, портится цвет лица. «Месье Шампольон, вам следует беречь себя», — заметила как-то соседка, встретив нас с Сезанном после длительной ночной прогулки.
Я медленно поднимался на четвертый этаж по стертым каменным ступеням. Рядом весело семенил Сезанн. Он, очевидно, отдохнул лучше меня. Я открыл тяжелую деревянную дверь и вошел в коридор. «Что за день?» — подумал я с наивностью человека, который готовится насладиться минуткой заслуженного покоя, не догадываясь о том, что сегодняшние волнения ничто по сравнению с завтрашними.
Некоторое время я сидел в кресле, с вытянутыми ногами и сигариллой. Только после этого, ни на что не надеясь, скорее так, для очистки совести, пошел взглянуть на бумажку, оставленную Шарлоттой на зеркале. Направляясь в ванную, я с довольным видом оглядел гостиную: красный диван с многочисленными подушками всевозможных расцветок; темно-коричневое английское кресло; полотна старых и современных мастеров, мирно уживающиеся на оштукатуренных стенах; серебряный кувшин со стаканами из «Вертико»; тяжелые шторы на французских окнах, открывающие выход на небольшой железный балкон, богато украшенный завитушками; столик в стиле Людовика XIV с маленьким круглым зеркальцем посредине; прекрасная копия роденовского «Поцелуя» на блестящем, словно отполированном антикварном шкафу, где я хранил литографии. Мое маленькое королевство, прибежище, созданное собственными руками, атмосфера которого наполняла меня новыми силами. Я удовлетворенно вздохнул.
Везде прибрано. Пожалуй, даже слишком.
Мне не сразу пришло в голову, что сегодня утром я оставил квартиру в совершенно другом состоянии. Потом я вспомнил, что вчера был четверг, день, когда Мария Тереза приходит убираться, и что в спешке я забыл оставить ей деньги. Но и это не все…
Я бросился в ванную. В нос ударил аромат зеленого яблока, и у меня закружилась голова. К сожалению, за все годы нашего знакомства мне так и не удалось уговорить Марию Терезу сменить средство для чистки унитазов. Я нагнулся и вытащил из-под раковины корзину для мусора. Пусто.
Опершись руками о раковину, я вглядывался в то место, где была приклеена записка, прежде чем я бездумно выбросил ее в корзину, откуда она благодаря прилежной домработнице попала на помойку. Я пытался убедить приятного, но бледного мужчину в зеркале, который, очевидно, плохо следит за цветом своего лица, в бесполезности задуманной графологической экспертизы. Однако он мне больше не верил.
Это обычное дело. Стоит только утратить вещь, которую рассчитывал всегда иметь при себе, как чувствуешь, что жить без нее не можешь. Едва кто-нибудь завладевает твоей сумкой, ботинками, картиной или лампой из венецианского стекла, в свете которой тебе так хорошо мечталось и думалось, как сразу осознаешь ее незаменимость.
Мне тут же показалось, что исчезнувшая записка и письмо — дело рук одного и того же человека, а именно Шарлотты. В самом деле, почему бы и нет, ведь ей со мной было хорошо?
Кто когда-нибудь что-нибудь искал в мусорном баке, знает, что даже трудоемкие раскопки сокровищ Тутанхамона не более чем романтическое приключение по сравнению с этим. Я доставал двумя пальцами пустые банки из-под консервированных помидоров, бутылки, гигиенические пакеты, мятые жестянки из-под чипсов, контейнеры с остатками паштета и курицы в винном соусе. Давно перестало моросить, и на небе взошла луна, погрузив окрестности в мягкий желтоватый свет, а я все еще был далек от радостного открытия, увенчавшего некогда усилия Генриха Шлимана.
Наконец и мой труд оказался вознагражден. После двадцатиминутного копания в мусорном баке я держал в руке клочок бумаги, который, несмотря на налипшие на него картофельные очистки, удивительно хорошо сохранился после всех выпавших на его долю приключений. Но стоило мне, не веря своему счастью, засунуть его в сумку, как на мою голову обрушился невесть откуда взявшийся тяжелый предмет.
Я рухнул как подкошенный. А когда очнулся, услышал над собой чьи-то плаксивые причитания. Надо мной склонилось привидение в белом, беспрерывно повторяющее: «О боже мой, месье Шампольон, какой ужас!»
Мне хватило нескольких секунд, чтобы узнать в нем мадам Вернье в ночной сорочке.
— Месье Шампольон? Жан Люк? Вам больно? — шепотом спрашивала она.
Я молча кивнул. На месте удара прощупывалась шишка.
— В чем дело, мадам Вернье? — беззвучно пролепетал я, в свою очередь уставившись на соседку в прозрачном кружевном одеянии и с распущенными волосами.
— О, Жан Люк!.. — всхлипывала она, взяв меня за руку.
Я про себя отметил, что по имени она назвала меня второй раз в жизни. Я бы, пожалуй, нисколько не удивился в тот момент, окажись она отправительницей загадочного письма. («О, Жан Люк, я давно уже люблю вас, я только ждала случая, когда Сезанн соединит нас…»)
— Простите меня. — Женщина в ночной сорочке была, похоже, порядком ошеломлена. — Я услышала шум во дворе, прямо под окном, выскользнула из подъезда и увидела мужчину, копающегося в мусорном баке. Я приняла вас за вора. Вам все еще больно?
Рядом с ней лежала миниатюрная резиновая гантель.
Я застонал.
Галерист, который роется на помойке! Она должна радоваться, что я еще хоть что-то соображаю, а не витаю в нирване.
— Все не так страшно, — успокоил я мадам Вернье, не отпускавшую мою руку.
— Что за кошмарный сон? — пролепетала она. — Вы могли напугать меня до смерти. — Вдруг сочувствие в ее глазах сменилось строгостью. — Но что вы делали на помойке в это время? Здесь есть чему удивляться… — Она взглянула на мусор, который я разбросал в пылу своих раскопок, и вдруг захихикала. — Вы ведь не из тех бродяг, что ищут себе в таких местах пропитание?
Я покачал головой. Было чертовски больно. Моя соседка оказалась на удивление сильной женщиной.
— Искал одну вещь, которую по неосторожности выбросил, — ответил я, решив, что мадам Вернье заслуживает хотя бы такого объяснения.
— И нашли?
Я кивнул. Часы показывали половину второго, когда мы покинули это ужасное место. Мадам Вернье, похожая на воздушное облачко, плыла впереди.
Сезанн, свернувшийся клубком на своем коврике, приветствовал меня сонным вилянием хвоста. Вероятно, он решил не придавать значения моему беспорядочному режиму. Пусть все идет как идет. Собачий буддизм. На секунду я даже позавидовал его простым представлениям о жизни. А потом расправил записку Шарлотты, положил рядом с ней письмо и склонился над столом.
Не нужно быть Шампольоном, чтобы понять, что эти послания писали разные люди. Почерк первого отличался большей угловатостью. Круглые буквы второго имели легкий наклон вправо, особенно заметный у «В», «С», «О» и «Р». Шарлотта определенно не Принчипесса.
Это открытие мгновенно успокоило меня. Я почувствовал сильную усталость, шум в голове и сразу же отказался от идеи в ту же ночь написать настоящей Принчипессе.
Чтобы дать ей достойный ответ, нужно набраться сил, душевных и физических. Ни тех ни других у меня не осталось.
Шатаясь, я побрел в спальню и по пути выбросил записку в мусорную корзину. Потом почистил зубы, отметив, что это самое большее, на что я сегодня способен. Так я тогда думал.
