История моего первого любовного письма печальна.

Тогда мне было пятнадцать, и я едва не лишился рассудка, когда увидел Люсиль.

Это небесное создание появилось в школе незадолго до начала летних каникул. И теперь, много лет спустя, я помню, как она впервые предстала перед классом: легкое голубое платье, нежное личико сердечком в обрамлении длинных серебристых волос. До сих пор я чувствую ее неповторимое обаяние.

Она стояла прямая, неподвижная и словно пронизанная солнечным светом. Наша учительница мадам Дюбуа оглядела класс:

— Люсиль, можешь сесть рядом с Жаном Люком, там пока свободно.

Мои ладони сразу стали влажными. По классу пробежал шумок. На мгновение мадам Дюбуа показалась мне доброй сказочной феей. Я почувствовал, как на меня вдруг свалилось совершенно незаслуженное счастье. Такое редко случалось в моей жизни.

Люсиль бросила сумку на скамью рядом со мной, а я от всей души поблагодарил своего соседа по парте Этьена, так вовремя сломавшего руку.

— Жан Люк, добрый день.

Это были ее первые слова. Взгляд светло-голубых глаз показался мне легким, как облачко.

В пятнадцать лет я не знал, что на самом деле облака весят тысячи тонн. Да и как я мог подумать такое, глядя на сахарную вату в небе!

Тогда я многого еще не знал.

Я кивнул, усмехнулся и попытался взять себя в руки. Весь класс смотрел на нас затаив дыхание. Мальчишки пересмеивались. Кровь бросилась мне в лицо. Но Люсиль улыбалась, будто ничего не замечала, и я был благодарен ей за это. Новенькая как ни в чем не бывало опустилась на указанное место и достала тетрадки. А я, ошалевший от счастья, с готовностью подвинулся. Урок начался, и мне было ясно одно: самая красивая девочка в классе отныне сидит рядом. Когда она вставала, опираясь руками о стол, я мог видеть нежный пух у нее в подмышках, смущавшую белизну кожи и скрытую под голубым платьем грудь.

Несколько дней я ходил как пьяный. Наш маленький городок под названием Йер расположен на самом юге Франции. Не в силах совладать со своими чувствами, я подолгу гулял по берегу моря или запирался в комнате и включал музыку на всю громкость. И тогда мама барабанила в дверь и спрашивала, не свихнулся ли я.

Да, я свихнулся. Но это было самое прекрасное сумасшествие, какое только можно себе представить. Мир вокруг стал другим. Да и сам я словно родился заново. С наивностью и пафосом пятнадцатилетнего мальчишки я решил, что детство закончилось, и подолгу разглядывал себя в зеркале, пытаясь увидеть изменения.

Воображение лихорадочно работало. В уме проигрывались тысячи сцен, которые всегда заканчивались одинаково: поцелуем в вишневые губы Люсиль.

Я не мог дождаться утра и начала занятий и появлялся возле школы за четверть часа до того, как дворник открывал тяжелые железные ворота. Во мне теплилась надежда застать Люсиль в классе одну, хотя она не имела привычки приходить так рано.

Помню, как-то на уроке математики я семь раз нарочно ронял карандаш, чтобы, наклонившись за ним, как бы случайно коснуться ее ноги в легкой сандалии, которую она тут же отодвигала, чтобы не мешать поиску. Наконец мадам Дюбуа бросила на меня сердитый взгляд поверх очков и призвала быть внимательнее. Я только усмехнулся: что она понимала?

Через несколько недель я увидел Люсиль с двумя ее новыми подругами возле книжного магазина. В лучах послеполуденного летнего солнца девушки смеялись и покачивали прозрачными белыми пакетами. Потом, к моей величайшей радости, они распрощались, и Люсиль, оставшись одна, на некоторое время задержалась перед витриной. Я засунул руки в карманы и развязной походкой направился к ней.

— Люсиль, привет, — поздоровался я.

Она удивленно обернулась:

— Жан Люк, ты? Что ты здесь делаешь?

— Да так… — шаркнул я кроссовкой, — просто гуляю.

Уставившись на пакет в ее руке, я тут же придумал следующий вопрос:

— Книжку купила на каникулы?

Люсиль покачала головой, и ее волосы заструились, как тонкий серебристый шелк:

— Нет, бумагу для писем.

— Ага… — кивнул я, судорожно сжав кулаки в карманах брюк. — Любишь писать письма?

Люсиль пожала плечами:

— Да, иногда. У меня подруга в Париже.

Это прозвучало не без гордости.

— Здорово! — Я посмотрел на нее уважительно и скривил губы в смущенной улыбке.

Отсюда, из глубокой провинции, до Парижа было как до Луны. Мог ли я знать, что стану известным галеристом и буду гулять по кварталу Сен-Жермен с видом светского льва?

Люсиль взглянула на меня снизу вверх, и ее глаза засияли.

— Но еще сильнее я люблю их получать.

Мне показалось, что она сказала это с намеком.

Больше я ничего не слышал, потому что именно в этот момент родилась идея, ставшая началом моего падения.

Я напишу письмо! Любовное послание, какого еще не видел свет. И адресую его самой красивой девушке в мире.

— Жан Люк, эй, Жан Люк! — Она посмотрела на меня укоризненно и сделала обиженное лицо. — Ты слышишь меня?

Извинившись, я предложил ей поесть мороженого.

— Почему бы и нет? — ответила Люсиль.

Вскоре мы сидели за столиком небольшого уличного кафе.

Люсиль листала ламинированные страницы небогатого меню, пока не изучила его вдоль и поперек. Она остановилась на мороженом под названием «Секретный удар».

Странно, что у меня в голове засели все эти мелочи. Зачем память сохранила их? Или они все-таки имеют значение и оно еще откроется? Уже не помню, что тогда выбрал я.

«Секретный удар», с орехами и ванилью, обычно продавался в конических пластиковых стаканчиках, которые доставали из морозильных ящиков. И только в этом кафе его подавали в элегантных серебряных вазочках. Жизнь казалась мне прекрасной. Да и могло ли быть иначе в тот день, наполненный запахами розмарина и гелиотропа, когда Люсиль в белом платье длинной ложкой ковыряла передо мной свое мороженое!

Помню, как она визжала от восторга, наткнувшись на слой безе, а потом на спрятанный почти на дне креманки красный шарик жевательной резинки. Люсиль старательно выуживала его ложкой, но он каждый раз скатывался, и мы громко хохотали. Наконец она решительно запустила в креманку пальцы и с торжествующим возгласом отправила жвачку в рот.

Моему восхищению не было предела. Когда на губах Люсиль лопнул огромный красный пузырь, она призналась, что давно не ела такой вкуснятины.

А потом я провожал ее домой. И когда мы бок о бок бежали по пыльным улочкам квартала Ле Мимоза, я смотрел на нее почти как на свою девушку.

В последний день перед началом долгих летних каникул я с бьющимся сердцем сунул ей в сумку любовное послание.

Как и все пятнадцатилетние мальчики, я всерьез считал себя взрослым, и это убеждение лишний раз свидетельствовало о моей незрелости. Я тщательно выбирал поэтические сравнения, чтобы описать свои чувства, и в самых высокопарных выражениях уверял Люсиль в вечной любви. Смелыми штрихами я рисовал картины нашего фантастического будущего, но не забыл и о конкретных предложениях. Я пригласил Люсиль в первый день летних каникул отправиться на Йерские острова. И я многого ждал от этого романтического путешествия на лодке. Там, на безлюдном берегу острова Поркероль, я собирался подарить ей маленькое серебряное колечко, которое уже купил на карманные деньги, заблаговременно выклянченные у моей доброй матери. Там — наконец-то! — я надеялся получить долгожданный поцелуй, который должен был скрепить нашу любовь. На веки вечные!

«Теперь мое пылающее сердце в твоих руках. Я люблю тебя, Люсиль. Пожалуйста, ответь мне как можно скорее».

О том, как закончить письмо, я думал несколько часов. Снова и снова зачеркивал последнее предложение, пока наконец нетерпение не взяло верх над нерешительностью. Я не мог ждать ни секундой больше.

Сегодня я смеюсь, вспоминая обо всем этом. Смотрю на влюбленных юнцов свысока и в то же время немного им завидую. Жаль, что я изменился, как и все вокруг.

В далекий жаркий летний день, утро которого было таким многообещающим, а вечер столь трагическим, я просил Бога об одном: чтобы Люсиль ответила на переполнявшие меня чувства. Молитва имела чисто риторический характер: в глубине души я не сомневался в успехе. Ведь я оставался единственным мальчиком в классе, с которым она ела мороженое «Секретный удар».

Не знаю, что заставило меня в тот день околачиваться в Ле Мимозе, в окрестностях дома Люсиль. Быть может, все пошло бы иначе, прояви я больше терпения.

Только я собирался свернуть на тропинку, вдоль которой тянулась каменная стена, почти целиком заросшая кустами мимозы, как вдруг услышал смех и остановился. Я пригнулся, прислонившись спиной к шершавому камню, и увидел ее.

Люсиль загорала на одеяле под деревом. По обе стороны от нее лежали ее подруги. Все три над чем-то самозабвенно хохотали. Глядя на них, я подумал, какими глупыми иногда бывают девчонки, и снисходительно усмехнулся про себя. Но тут я заметил, что Люсиль что-то держит в руках. Это было письмо. Мое письмо!

Я застыл, скрытый цветочным каскадом. Вцепившись пальцами в нагретый солнцем камень, я отказывался воспринимать сцену, которая со всей жестокой очевидностью навсегда впечаталась в память. Но глаза не обманывали меня, а звонкий голос Люсиль, до сих пор отдающийся в ушах, словно осколок стекла, резал грудь.

— «Мое пылающее сердце в твоих руках», — читала она. — Как вам это, а? Чем не крик души?

Последовал новый взрыв хохота, а одна из девушек скатилась с одеяла, держась руками за живот, и завопила:

— Спасите! Ой, горю! Пожа-ар!

Не в силах пошевелиться, я уставился на Люсиль, которая так весело и бессердечно выдавала мою сокровенную тайну, уничтожая меня.

Внутри все пылало. Тем не менее я и не думал бежать. Меня охватило что-то вроде страсти к саморазрушению, и я решил дослушать все до конца.

Между тем подруги оправились от смеха, и та, которая кричала про пожар, вырвала листок из рук Люсиль.

— Боже, как он пишет! — запищала она. — Вы только послушайте, как напыщенно. Ты море, в котором я тону. Ты самая прекрасная роза в моем… розарии… О-ля-ля, что бы это значило?

Раздалось верещание и улюлюканье, а я залился краской.

Люсиль взяла у подруги письмо и сложила его вчетверо. Очевидно, разбор подошел к концу, и она повеселилась вдоволь.

— Кто знает, где он это списал, наш маленький принц поэтов, — рассудительно заметила она.

Внезапно мне захотелось выскочить из своего укрытия, броситься на нее, наорать, встряхнуть как следует и призвать к ответу. Однако гордость, точнее, ее остатки удерживали меня на месте.

— И что ты намерена делать? — спросила одна из девушек. — Поедешь с ним?

Люсиль на некоторое время словно задумалась, играя своими чудесными волосами, а я затаил дыхание в ожидании приговора.

— С кем, с Жа-аном Люком? — переспросила она, растягивая гласные. — Ты с ума сошла? Что я буду с ним делать? — И добавила, как будто мне было недостаточно всего остального: — Он же еще ребенок! Ты хочешь, чтобы я целовалась с ним? Бррррр… — Она даже содрогнулась от отвращения.

Тут девушка снова завопила, а Люсиль засмеялась.

«Неужели нельзя потише?» — подумалось мне.

Я словно рухнул в бездонную пропасть. Как Икар, который хотел коснуться солнца и обжегся. Моя боль была безмерна.

Не издав ни звука, я пошел прочь. Поковылял по тропинке, одуревший от запаха мимозы и подлости девочек. До сих пор мне отвратительны эти желтые цветы. Правда, в Париже они редкость даже в магазинах, поскольку не годятся для ваз.

Слова Люсиль эхом отдавались в голове. По щекам текли слезы, но я не замечал их. Я ускорил шаг, а потом побежал.

Как это там говорится? Любое сердце когда-нибудь разбивается. В первый раз это больней всего.

Так закончилась история моей первой любви. А серебряное колечко я в тот же день бросил в море. Швырнул его в порыве беспомощной ярости, изо всей силы оскорбленной души. И вода в тот погожий вечер — я помню точно — имела цвет глаз Люсиль.

В этот самый мрачный из дней моей жизни, когда все вокруг ликовало от счастья, я поклялся больше не писать любовных писем. Море было тому свидетелем, да, может, еще пара рыб, равнодушно внимавшая словам рассерженного молодого человека.

Через несколько дней мы с родителями уехали в Сент-Максим, к сестре матери. Там я и провел летние каникулы. А когда начались занятия, я снова сидел рядом с Этьеном, своим добрым приятелем, благополучно оправившимся от перелома.

Люсиль, прекрасная предательница, приветствовала меня с двусмысленной улыбкой на загорелом лице. Сказала, что поездка на Йерские острова, к сожалению, не стыковалась с ее планами. Потом плела что-то про свою парижскую подругу и все такое… При этом смотрела на меня невинными глазами.

— Все в прошлом, — только и ответил я. — Сам не знаю, что на меня тогда нашло…

Я развернулся, оставив ее в компании подруг. Теперь я был взрослым.

Никому не рассказывал я об этом происшествии, даже обеспокоенным родителям. В те ужасные дни, когда я часами напролет неподвижно лежал в постели, уставившись в потолок, они всячески утешали меня, не задавая лишних вопросов, за что я благодарен им по сей день.

— Все образуется, — повторяли родители. — Жизнь, знаешь, неровная дорога…

И вот настал день, когда — каким бы невероятным это ни казалось — боль отступила. Я стал веселым, как прежде.

С того лета у меня появилось двойственное отношение к искусству слова. Во всяком случае, к любовному признанию. Может, именно потому я и стал галеристом. Мой бизнес связан с живописью. Я люблю жизнь и красивых женщин и живу в мире и согласии со своим далматинцем по кличке Сезанн в одном из самых престижных районов Парижа. Лучше и быть не может!

Я долго не писал любовных посланий, уж поверьте. Держал свою клятву без малого двадцать лет, пока не произошла эта действительно невероятная история.

Все началось несколько недель назад с одного в высшей степени странного письма, которое как-то утром я обнаружил в почтовом ящике. Это было объяснение в любви, и оно перевернуло мою жизнь с ног на голову.