Январь – это когда начинается время, а весна – это когда начинается жизнь, и для меня первым днем весны стал день, когда я украдкой зашел в бюро путешествий на углу Джексон-бульвара и Стейт-стрит и купил билет на самолет до Нью-Йорка. Стоял холодный апрельский день, серый, слякотный, однако в брюхе ветра медленно ворочались самые сумасбродные обещания. Я заплатил за билет новенькой стодолларовой купюрой, ощущая себя хитроумным шпионом. Я купил билет на выдуманную фамилию и с открытой датой вылета. Я воображал себя блистательным, храбрым героем, которому угрожает огромная опасность. Один шаг за рамки закона заставил воображение разыграться и выпустить наружу потоки пугающих криминальных страстей. Я представлял, что мой словесный портрет распространен повсюду, и миловидная женщина, продавшая мне билет, на самом деле смотрела на мое фото, переданное через информагентства и заткнутое за пластиковую окантовку прилавка. Я убрал билет в карман пальто и, опустив голову, быстро вышел.

В квартире я, предвкушая поездку, спрятал билет. Я думал, что я несколько храбрее, чем оказался на самом деле. Как человек, обреченный на неудачу, я размышлял о сотне мелочей, которые могут пойти не так. Я представлял, как полицейский надзиратель Эдди Ватанабе вдруг без предупреждения заходит за мной в колледж и обнаруживает, что меня там нет. Я представлял, как меня арестовывают за переход улицы в неположенном месте на углу Сорок второй и Бродвея, после чего обнаруживается, что я был в Нью-Йорке и нарушил условия своего освобождения. Я представлял, как Энн захлопывает дверь у меня перед носом и звонит в полицию. Все это были возможные варианты, и я был прав, что думал о них, однако остановиться уже не мог. Картины катастроф мучили меня, словно они были мое отдельное, злобное «я». Мне очень хотелось не думать о последствиях, как и полагается, если ныряешь в воду с вышки, несешься на лыжах по крутой, залитой солнцем горе или играешь в любую другую из тех безрассудных игр, какие мы изобрели как метафору любви.

Я старался подготовиться. Я уложил чемодан. Покупал «Нью-Йорк таймс» и «Виллидж войс». Я пролистывал книги с фотографиями Нью-Йорка. Когда я слышал пролетающий над головой самолет, то искал его в небе глазами. Я методично снимал деньги со своего маленького сберегательного счета, как будто за мной следили федеральные агенты. Я сказал доктору Экресту: «Знаете что? Я хотел бы поехать в Нью-Йорк». Он спросил почему, и я быстро пожал плечами, проклиная себя за то, что без всякой выгоды рискую быть разоблаченным. Врач мне действительно нравился, и я с трудом удерживался от того, чтобы рассказать ему о десятках сделанных междугородных звонков, написанных письмах и толстенных, питающих надежды письмах, полученных от Энн. И часто я искренне сожалел, что напрасно растрачиваю время, свое и Экреста, в особенности в такие моменты, когда упирался рогом и был сам сыт по горло своим характером. Я не особенно верил в пользу психотерапии, однако мне предоставили возможность на протяжении нескольких лет беседовать с высокообразованными, дорогостоящими врачами, а я извлек из этой возможности так мало пользы из-за твердого намерения сохранить свои тайны.

Профсоюз рабочих швейной и текстильной промышленности снял меня с пикетирования и перевел в региональный офис, где я работал под началом парня по имени Гай Паркер. Гай, всего на несколько лет старше меня, был твердо уверен, что Объединенный профсоюз нанял его делать тридцатиминутный фильм, «изображающий борьбу профсоюза, начиная со времен потогонных фабрик прошлого и заканчивая задачами на будущее». Паркер просматривал отрывки фильмов и фотографии в архивах профсоюза с настоящей страстью. Глядя на фотографию женщин, прыгающих из окон во время пожара на фабрике «Трайангл», Гай мог постучать большим, цвета слоновой кости пальцем по высокому, слегка покрасневшему лбу и задумчиво пробормотать: «У каждой из них была семья. Представляешь, родители, мужья, ухажеры, возможно, дети. У каждой. Жизнь. А потом – вниз из окна. Подумай об этом». Гай хотел, чтобы каждый случай работал на Общую Картину. Переговоры нагоняли на него скуку, от планов по постройке кооперативных домов он едва не начинал хныкать от нетерпения: ему требовались забастовки, бойкоты, пожары, громилы, количество жертв. История профсоюза у Паркера превращалась в сплошную истерику. Я предлагал ему назвать фильм «О господи! Начальство идет!»

Однако работать под началом Гая было куда приятнее, чем мотаться взад-вперед перед магазином, и с тех пор, как я стал научным сотрудником Паркера, негласно подразумевалось, что рано или поздно мне придется поехать по работе в Нью-Йорк, где в общенациональном офисе профсоюза хранятся «настоящие сокровища» в виде фотографий и документов и где до сих пор живут такие герои ранних времен профсоюза, как Альма Хиллман и Джейкоб Потофски.

Гай ничего не знал обо мне, да и ему было плевать на мою личную жизнь, хотя Гаю нравилось, как я слушаю его, и он часто предлагал мне вместе пообедать или выпить. И тем не менее, поскольку судьба не только переменчива, но и игрива, Гай постоянно заговаривал о моей грядущей командировке в Нью-Йорк, предположительно назначая ее на один день, откладывая на следующий, пока я почти не поверил, что все это некая сложная ловушка, и впредь уже не реагировал на его обещания. Однако я все же воспользовался представившимся случаем и попробовал ногой воду возможных последствий, если я вдруг действительно использую свой билет и полечу на восток. При встрече с Эдди Ватанабе я вскользь упомянул, что моя работа, возможно, потребует, чтобы я уехал на недельку в Нью-Йорк. И Эдди ответил так быстро, что я задумался, не дожидался ли он от меня именно этих слов.

– Это невозможно, Дэвид. Ни при каких обстоятельствах.

– Почему нет? – спросил я. – Даже если я предоставлю письменное заявление от своего босса, что должен отправиться в Нью-Йорк?

– Невозможно ни при каких условиях.

Спустя две недели я снова встретился с Эдди. Был вечер, и весна отступила. Шел ледяной дождь, небо приобрело цвет темно-синего фарфора, и казалось, что от удара грома оно может расколоться на тысячу кусочков. Вместо того чтобы встретиться в офисе Эдди, мы решили поговорить в закусочной «Уимпи», в торговом центре недалеко от моего дома. Когда я пришел, Эдди уже сидел. На нем была тонкая шерстяная куртка с длинными и узкими деревянными пуговицами. Еще он недавно подстригся. Теперь у него была прическа, как у бизнесмена, и его практически прозрачные золотистые уши походили на личинок и казались такими уязвимыми. От него пахло мятной жвачкой и новой машиной. Когда я сел, он протянул мне руку и я пожал ее.

– Не волнуйся, – сказал он. – Ты не опоздал. Это я пришел раньше времени. – Он щелкнул пальцами, подзывая официантку, словно недотепистый мальчишка, который старается показаться крутым и искушенным перед девушкой.

Официантка подошла и вынула блокнот, стараясь не поднимать на нас глаз. Эдди заказал кофе, а я попросил рутбир.

– Почему вы решили встретиться здесь? – спросил я.

Закусочная «Уимпи» много лет была любимым местом встречи для всех жителей Гайд-Парка, и мы с Джейд съели здесь добрую сотню гамбургеров, причем некоторые из них – в этой самой кабинке, где сидели теперь мы с Эдди.

– Мне нравится встречаться на нейтральной территории. Я впадаю в депрессию, когда целями днями сижу в конторе. Кроме того, мне кажется, там ты держишься напряженно. Мне бы хотелось, чтобы ты по-настоящему расслабился, почувствовал себя со мной легко и, вероятно, всего лишь вероятно, понял, что в приятном месте ты можешь быть со мной честнее.

В мире было не так много вещей, которые я презирал больше, чем болтовню Эдди Ватанабе.

Официантка принесла наш заказ и поставила перед нами. Эдди бросил в кофе таблетку сахарина и помешал снизу вверх, как будто пытался достать половником разварившиеся овощи со дна кастрюли с супом.

– Ты все еще мечтаешь о поездке в Нью-Йорк? – поинтересовался он.

Я на мгновение смутился, забыв, что говорил об этом в нашу последнюю встречу, и в панике решил, что меня разоблачили. Но затем вспомнил нашу беседу и пожал плечами.

– Что это значит? – спросил он. – Пожатие плечами может означать «да», может означать «нет», а может означать, что ты не хочешь отвечать. Так что именно?

– Это значит, что я не думал об этом. Какой смысл?

– Ну и характер! А какой смысл – зависит только от того, с какой точки зрения посмотреть. Я начал беспокоиться за тебя, если хочешь услышать правду. Ты же интеллектуал.

– И какое отношение это имеет к делу?

– Огромное. У меня сложилась теория, когда я только осваивал профессию, что система не работает, если у человека интеллект выше среднего. Либо она ломает его, либо он находит способ обойти ее, но, черт возьми, нет способа заставить систему наказаний, я имею в виду в ее нынешнем виде, воздействовать на парня с высоким интеллектом. Вот потому, Дэвид, людей вроде тебя я воспринимаю как личный вызов, в профессиональном смысле. Я могу в десять раз лучше изучить пенологию, работая с таким интеллектуалом, как ты, чем с придурком, которого взяли с поличным, когда он пытался ограбить бакалейную лавку мистера Гольдберга.

– Мне кажется или я улавливаю нотку антисемитизма?

– Чушь. Я вообще не против чего-либо. Если на то пошло, я анти-анти, и ты сам знаешь. Господи, Дэвид, ты просто в упор не видишь, когда тебе попадается что-то достойное. В особенности когда тебе попадается полицейский надзиратель, который в последнее время только и делает, что борется за тебя.

– Это в каком смысле?

– Ладно, – произнес Ватанабе с весьма театральным вздохом, – я не собирался тебе рассказывать, но, наверное, можно.

То была его обычная преамбула, когда он собирался проинформировать меня о моих урезанных правах.

– Расскажите, – предложил я.

– Хорошо. На этой неделе отец был в городе.

– Отец? Чей?

– Баттерфилдов.

– Хью приезжал?

– Именно так.

– И вы его видели?

– Нет. Он меня не интересует. Мой объект – ты, а не он. Ты.

– Откуда вам известно, что он здесь был, если вы его не видели? Он вам звонил?

– Ладно. Я тебе скажу. Не уверен, что стоит, но раз уж ты спрашиваешь. Баттерфилд тесно общается с Кевином Десото. Ну, его ты помнишь, он еще выдвигал против тебя обвинение. Десото увлекается тем странным видом медицины, на котором специализируется Баттерфилд. И вот Баттерфилд прилетает в город и…

– Откуда?

– Не знаю. Откуда-то. Какая разница? В любом случае, он является в кабинет Десото и заявляет, что у него имеется новая информация по делу против тебя.

– Какому еще делу? Мое дело закрыто. Меня не могут судить дважды.

– Баттерфилд хочет, чтобы твое досрочное освобождение отменили.

– И что он говорит? Какую причину называет?

– Кто знает? Десото не захотел уточнить. Но скорее всего, ерунда. – (Я кивнул.) – Но Баттерфилд на взводе, его возмущает, что ты не сидишь в тюрьме на хлебе и воде. Десото дает ему понять, что ты освобожден на весьма жестких условиях, а потом звонит моему шефу, рассказывает обо всем, и мой шеф встречается с Баттерфилдом. Этот Баттерфилд считает, что ты хочешь снова общаться с его родными. Он был чертовски взволнован, как мне сказали. Можно подумать, это случилось вчера, пожар, который ты устроил. Когда мой шеф объяснил, что мы не собираемся отменять твое условно-досрочное освобождение, Баттерфилд как будто спятил. Он сказал, что ты не понес наказания. Что больница, в которой ты был, все равно что сельский клуб. Сказал, ты был волен делать все, что тебе заблагорассудится. И знаешь, что он еще сказал? – (Я помотал головой, хотя и знал.) – Он сказал, ты написал письмо его сыну.

– Это совершеннейшая ложь, – произнес я быстро и с большим чувством.

– Разумеется. На самом деле именно так я и сказал шефу, когда он спросил мое мнение. Ложь. Я сказал, Баттерфилд недооценивает твой интеллект. Этот мужик, судя по тому, как он себя вел, просто спятил. Он стоял посреди кабинета моего шефа, отнимая его драгоценное время, бил себя в грудь и кричал, что, пока он жив, он сам гарантия того, что ты никогда не увидишь его дочь и никого из его родных. Мой шеф говорит: «Это же наша работа, мистер Баттерфилд, а не ваша». А Баттерфилд вопит, что мы не выполняем свою работу, отчего она становится его работой. – Эдди допил кофе и пожал плечами. – Фьють, – присвистнул он, покачивая головой. – Сама мысль о том, как он тебя ненавидит, пугает меня.

– Почему это вас так пугает?

– Сам не знаю. Просто пугает. А тебя нет? Разве тебя это не беспокоит? – (Я покачал головой.) – Что ж, хотел бы я сохранять такое же хладнокровие. У меня от этого мурашки по коже.

На следующий день была суббота, и я проснулся в слезах. Сон, от которого я обычно просыпался, был о том, как я встречаю Джейд. Она видит меня, разворачивается и убегает, а я бросаюсь за ней, иногда по Гайд-Парку, иногда по лесу. Скоро она отрывается от меня и исчезает, а я все бегу и бегу.

Однако на этот раз мне снилось, что я плачу в своей комнате в Роквилле. Было солнечно и тепло, я сидел за своим детским письменным столом, уронив голову на руки, и плакал. А потом мне приснилось, что в дверь постучали, и я сразу проснулся, конечно, один и в полной темноте, потому что моя спальня находилась в глубине квартиры, куда не проникал солнечный свет. Просыпаясь, я услышал свои рыдания, похожие на лай одинокого пса в деревне за милю отсюда.

Слезы, которые я проливал в то утро, лежа на неудобном ложе, какое соорудил себе сам (бугристый матрас, нестираные простыни, поролоновая подушка без наволочки с ледяной молнией), были единственным доступным мне выражением катастрофической тоски по Джейд.

С той ночи, когда я устроил пожар, жизнь непрерывно твердила мне, что не стоит и дальше хранить свою любовь. Я же старался держать при себе то, что считал только своим, опасаясь, что, когда потеряю это, от меня останется пустое место. Но теперь я чувствовал, что значительная доля моей решимости уже утрачена. И еще я чувствовал: какая-то часть меня вроде бы хочет, чтобы эта любовь наконец-то стала ослабевать. От нее на меня веяло невыносимым жаром, от нее мысли плавились, как в лихорадке, которая не желает проходить. Она была хуже траура, потому что горе подтачивает надежда, а я даже не мог превратить свою любовь в воспоминание.

Я не мог не тосковать по Джейд. Прикосновение ее маленьких твердых пальцев ног, когда я опускался перед ней на колени с потускневшими кусачками для ногтей. Родимое пятно оттенка дубовой коры на внутренней поверхности бедра. Нежный пушок вокруг пупка. «Доверься мне», – говорила она, когда мы занимались любовью. Она лежала сверху и сжимала руками мои плечи, двигаясь все медленнее и медленнее, как будто время потихоньку останавливалось, и не позволяла мне кончить, тогда как я дергался на матрасе, словно на электрическом стуле. Мое имя она произносила так, словно открывала некую тайну. Иногда в комнате, полной людей, только я и слышал ее – одна из тысячи особенностей, не поддающихся объяснению. Все эти образы я сберег, чтобы они по-прежнему были с нами, когда мы снова встретимся, но теперь они являлись по своей воле, они вили из меня веревки, они властвовали надо мной безгранично.