36
Рэй
Голос у Лулу усталый.
— Как Кристо? — спрашиваю я.
Она вздыхает:
— Думаю, у него все в порядке. С ним сейчас Кат. Я только что вошла в дом.
— Значит, вам уже известно про Иво?
— Угу. Послушайте, я хочу, чтобы вы знали… я… мы все очень признательны вам за то, что вы помогли Кристо. За специалиста и за все, что вы сделали вчера. И еще я хотела извиниться за Иво.
— Ничего страшного. Главное, с Кристо все в порядке, а остальное не имеет значения.
— В общем, спасибо вам. Смею предположить, у него есть свои причины, хотя, должна сказать, я о них ничего не знаю. Надо думать, мой брат вчера вечером выложил вам это все. Песенку про бедного старину Иво.
— Что-то в этом роде. Мне было его жалко.
— Ну и зря. Ему приходится ничуть не тяжелее, чем всем остальным.
— Я имею в виду вашего брата. Такое невезение… просто представить себе невозможно.
Повисает неловкая пауза. Я прикусываю язык: все время забываю, что она, как его сестра, разделила с ним большинство несчастий.
— Ну да… А вы, похоже, произвели на него большое впечатление.
Меня просто распирает от желания сообщить ей о костях, найденных на Черной пустоши. Что она скажет? Я усилием воли подавляю это побуждение.
— Что ж, если я могу еще что-то для вас сделать… — говорит она и умолкает.
У нее такой голос, как будто она заранее пожалела о том, что сказала это.
— Поужинайте со мной. Просто по-дружески, — прошу я.
И снова долгая пауза.
Господи, Рэй, и когда ты только поумнеешь?
Но она соглашается.
Жизнь налаживается. Жизнь определенно налаживается. У меня не только появилась зацепка в моем деле, пусть и слабенькая, и ненадежная, но еще и Лулу согласилась поужинать со мной. Сходить на свидание. В субботу вечером. Чисто по-дружески, но это уже шаг в нужном направлении. Мало того, в половине шестого еще и дождь перестал.
Я прогуливаюсь по Лондон-роуд, предварительно приняв душ, побрившись и облачившись в новую сорочку, которая нашлась у меня в шкафу, и смотрю, как над головой радостно набирает высоту реактивный самолет, а сквозь расширяющийся просвет в облаках робко выглядывает солнце, бледное и нерешительное, как больной лихорадкой, которому наконец разрешили выходить на улицу. А там даже потеплело.
И тут наступает одно из таких мгновений. Вы понимаете, о чем я: когда что-то неслышно щелкает — и вселенная вдруг затаивает дыхание. Когда на мир без предупреждения нисходит красота, какая-то особенная благодать. Без видимых причин Стайне вдруг пустеет, и я оказываюсь в одиночестве. Дождевые капли, унизывающие листья деревьев и фонарные столбы, вспыхивают в косых лучах солнца миллионом крохотных огоньков; маслянистый асфальт расцветает всеми цветами радуги. Я мгновенно оказываюсь в царстве хрусталя и перламутра. Самолет уже скрылся в вышине. Все звуки умолкли, не слышно ни гула транспорта, ни пения птиц. Никто не может разделить со мной радости видеть это великолепие. Улица безраздельно принадлежит мне.
Я полной грудью вдыхаю воздух — мягкий и благоуханный, как будто дорогу только что перешел надушенный батальон. Мне хочется остановиться и крикнуть: погоди, мгновение, стой, погоди…
Вдруг я вижу ее. Она идет мне навстречу в своем черном блестящем пальто, как всегда сразу же узнаваемая даже с другого конца улицы. Она каким-то образом выделяется на фоне толпы и бросается в глаза. Теперь откуда-то вдруг снова возникают другие люди и машины, высвободившиеся из-под своих чар. Возвращаются звуки. Она идет одна. Мне хочется броситься ей навстречу, хочется, чтобы она бросилась навстречу мне, но ни она, ни я этого не делаем. Она видит меня, но не сбивается с шага, не спотыкается, не проявляет никаких признаков потрясения. Я стою у светофора, словно прирос к земле.
Она непонятно улыбается:
— Привет, Рэй.
— Привет.
Ну что такое? Это несправедливо. Я даже не пытался искать с ней встречи. Я вообще не думал о ней с тех пор, как позвонил Лулу. Целых три часа. А теперь сердце у меня оборвалось и трепыхается где-то в животе из-за каких-то прямых черных волос и лиловых теней для век, потому что это Джен, моя жена, — и, кроме нее, никого нет и никогда не было.
— Как поживаешь?
— Нормально. Жду тут кое-кого.
Я не собирался ничего говорить, но, похоже, над своей речью я не властен.
— Во-от как?
Она широко распахивает глаза и произносит это «вот как» со значением, отчего мгновенно кажется делано заинтересованной и веселой. Может, она все-таки ревнует? Может быть…
— Вообще-то, я как раз хотела тебе позвонить. Мой адвокат уже замучил меня напоминаниями. Ты собираешься подписывать бумаги?
— Господи, да… я бы…
Она имеет в виду документы на развод. Ревнует? О чем я вообще?
— Рэй, прошло уже много времени.
Я киваю. Я знаю, что прошло много времени. Я прочувствовал каждую минуту.
— Да, конечно. Подпишу.
Я улыбаюсь или изображаю что-то похожее на улыбку. На самом деле мне хочется блевать.
— Ну, ладно… Рада была тебя видеть. Хорошо выглядишь.
— Спасибо. Ты тоже.
Она удаляется, сверкая своим пальто в солнечном свете, и скрывается за углом. Там переходит через дорогу и растворяется в толпе зевак, топчущихся у витрин. Она даже ни разу не оглядывается. Ни одного разу.
Хм, откуда я это знаю? Угадайте. Я иду за ней следом. У меня уходит почти минута на то, чтобы взять себя в руки, когда я наконец, опомнившись, останавливаюсь и сворачиваю в какой-то магазин, чтобы забыться.
На ужине я сижу скучный и скованный. Если Лулу и озадачена такой переменой после моей недавней настойчивости, то виду не подает. Я извиняюсь перед ней, первый раз — перед тем, как сделать заказ, еще раз за закуской и в третий раз, когда подают бифштекс. Списываю все на усталость: говорю, что за последние три дня толком не спал.
— В этом вы не одиноки, — отзывается она.
Мы едим коктейль из креветок в розовом соусе, потом бифштекс еще с каким-то соусом, запиваем креветки белым вином, а бифштекс — красным, но я почти не чувствую вкуса. Я занят ужасной вещью, делать которую не следует никогда: я смотрю на женщину, сидящую напротив меня, на эту непростую, терпеливую, щедрую, скрытную женщину на другом конце стола и сравниваю ее с моей уже почти бывшей женой. И вот что я, как последняя скотина, при этом думаю: она не такая стильная, как Джен, не такая образованная, не такая высокая. Без сомнения, будучи сиделкой, она совсем не так много зарабатывает. Она не такая открытая. Она не такая привлекательная, если уж совсем начистоту. Разумеется, она не такая, она — это она. Мне должно быть стыдно. И мне стыдно.
Лулу, похоже, сделала над собой усилие. Ее волосы еле заметно отливают ежевичным оттенком. На этот раз на ней лаковые черные сапоги на высоком каблуке. Узкая юбка подчеркивает тонкую талию. Вот как теперь одеваются на дружеский ужин? Интересно, почему она не надела свои красные туфли? Приберегает исключительно для него?
Я столько всего о ней не знаю, совсем ее не понимаю. Я делаю попытку. Спрашиваю ее о детстве, но она не слишком многословна, как будто чувствует в этих вопросах какую-то принужденность. Я пытаюсь вернуть себе настроение, которое было у меня раньше: я так радовался встрече с ней, я был просто счастлив. Это именно то, чего я хотел. И хочу сейчас. Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вспомнить тот благоуханный аромат. Перламутр.
— И давно вы работаете у этого парня в Ричмонде? — интересуюсь я.
— У Дэвида? А, года два.
— И как вам, нравится?
— Да. Это хорошее место. А уж после дома престарелых… Конечно, иногда меня немного раздражает его мать. Она из богатеньких и привыкла командовать всеми вокруг. Но она очень много для него делает. Когда все это произошло, она ушла с работы…
Лулу задумчиво умолкает. А я-то надеялся, что она не обратила внимания. Чья-то вилка скребет по дну тарелки. Это моя.
— Не помню, чтобы я говорила вам, где работаю.
Я не осмеливаюсь поднять глаза. Вместо этого тяну время, делая вид, что жую. Можно солгать. Шансы пятьдесят на пятьдесят. Может и выгореть. Но после тех выводов, к которым я пришел, как я могу лгать? Если у меня есть хоть капля уважения к этой женщине, если я надеюсь на какое-то будущее с ней — или с кем бы то ни было вообще, — разве не должен я сказать правду? Лжецов в конечном счете всегда выводят на чистую воду.
— Никто из моих родных не знает, где я работаю. И на кого.
Лулу хмурится, между бровями у нее прорезается двойная морщинка.
— Так вот чем вы занимаетесь? — уличает меня Лулу. — Выясняете все про людей, которых допрашиваете? Это часть вашего расследования?
Похоже, она не слишком сердита. Но согласиться сейчас все равно значило бы солгать.
— Нет. Э-э… ну, иногда да. Но не в вашем случае. Вы не подозреваемая, ничего такого. Я хотел побольше узнать о вас, потому что вы мне нравитесь, вот и… вот и проследил за вами однажды, когда вы ехали в Ричмонд.
Я выпил всего-то полтора бокала вина. Но сегодня оно действует на меня как сыворотка правды.
Лулу явно ошарашена, и я ее понимаю; она как будто пытается решить, то ли разъяриться, то ли… то ли что? Почувствовать себя польщенной? Вряд ли.
— Вы за мной следили? Когда я ездила в Ричмонд? Когда именно?
— Мм… пару недель назад.
Она сглатывает, дернув подбородком, как будто горло у нее перехватило от отвращения.
— Почему вы просто не задали мне вопрос, где я работаю?
Я озадачен. Почему это никогда не приходило мне в голову?
— Не знаю. Потому что… потому что я этим занимаюсь, наверное. Сила привычки.
Она мрачнеет.
— И что вы делали, когда приехали туда?
Я могу солгать. Я могу солгать. Но тогда я буду лжецом.
— Я… я видел, как вы вошли в дом.
У меня есть еще возможность пойти на попятную. Есть еще возможность сохранить после этого вечера хоть что-нибудь — свою репутацию, например. Ее достоинство. Будущее.
— Я припарковал машину, обошел дом и наблюдал за вами из сада.
Ее лицо, если это вообще возможно, становится еще белее. Она проводит языком по пересохшим губам, как будто умирает от жажды.
— И что вы видели?
Горло у меня перехватывает. Может быть, мой голос откажется мне повиноваться, и у меня будет оправдание.
Я могу ничего не отвечать.
Я могу ответить: «Ничего».
— Я видел вас и молодого человека в инвалидном кресле, в гостиной. В камине горел огонь. Пожилая женщина — наверное, его мать — то появлялась, то уходила. На вас были красные туфли на высоком каблуке. Я заметил, что вы отдавали их в починку. Сделали накат. А еще… еще я видел вас в кресле. С ним…
Лулу смотрит куда-то мимо меня застывшим взглядом.
— …А потом я уехал.
Она откидывается на спинку стула — подальше от меня; лицо у нее замыкается, зрачки превращаются в два игольных острия. Даже скулы обостряются. Она вся как-то съеживается. Мне кажется, она изо всех сил пытается не заплакать. Пожалуйста, Господи, думаю я про себя. Если она заплачет, я буду раздавлен.
Голос у нее хриплый, как скрежет пилы.
— Зачем вы пригласили меня на ужин? Зачем говорите все это? Если вы такой ненормальный, зачем мне об этом рассказывать? Или вы от этого ловите кайф?
Я качаю головой. Когда говоришь правду, отчаянно хочется, чтобы тебе верили.
— Нет, вовсе нет. Мне было любопытно, в чем заключаются ваши обязанности. Я не ожидал… Вы мне нравитесь, вы очень мне нравитесь. Поэтому я все и затеял, и… в общем, мне очень жаль, это было глупо и неправильно. Я не хочу лгать вам. Я никогда не буду вам лгать.
Она поднимается, со скрежетом отодвигая стул, губы у нее плотно сжаты не то в ужасе, не то в отвращении, не знаю уж, что она сейчас испытывает. Я чувствую себя подавленным, но не больше, чем до начала разговора. На самом деле, как это ни удивительно, даже меньше.
— Да вы просто ненормальный! Что дает вам право шпионить за мной? Если вы такой крутой детектив, значит можете делать, что захочется? По-вашему, вы Господь Бог, чтобы совать нос в чужие дела? По-вашему, у вас есть на это право?
Она цедит слово за словом. Никогда не слышал, чтобы она так чеканила слова.
Я хочу возразить ей, но сказать мне нечего. Вместо этого я говорю:
— В тот день у меня был день рождения.
Она застывает на вдохе с открытым ртом, издает резкий отрывистый смешок, безрадостный выплеск недоверия.
— Вам лечиться надо.
— Да. Наверное.
На заднем плане маячит официант, охваченный ужасом пополам с любопытством. Ни она, ни я в течение долгого времени ничего не произносим. Как это ни поразительно, она не уходит. Как это ни поразительно, она снова садится за стол. И тем самым выигрывает этот раунд.
Она берет бокал и делает большой глоток вина, ныряет в свою сумку и вытаскивает оттуда сигареты и зажигалку. Я молча смотрю, не осмеливаясь больше ничего сказать, гадая, что будет дальше. Официант собирает со стола грязные тарелки, старательно глядя в стол.
— Ну и что вы подумали, когда увидели нас вдвоем?
— Не знаю. Нет, знаю. Я расстроился. Нет. Да. Мне было больно.
Она смотрит на меня сквозь сигаретный дым:
— Вы решили, что это и есть то, за что мне платят?
— Нет! Нет. Я почувствовал ревность. И стыд. Главным образом ревность.
Она с минуту обдумывает услышанное.
— Но вы не удивились?
— Удивился. Хотя… Я никогда об этом раньше не думал. Он… все еще привлекательный мужчина.
— «Все еще привлекательный мужчина»? Да. И богатый к тому же. Богатый и беспомощный, вы это имели в виду?
— Я ничего такого в виду не имею… не имел…
Как же трудно не лгать. Я не помню точно, какие мысли мелькали у меня в тот вечер.
— Да, вы совсем не такой, как я себе представляла.
С этими словами Лулу закатывает глаза и качает головой. С минуту она молча курит, потом давит окурок в хрустальной пепельнице. Официант приносит десерт.
— Я хотел бы рассказать вам кое о чем еще. О ходе расследования, о Розе. Всплыло кое-что новое, отчасти благодаря вашей помощи. Возможно, мы что-то нашли. Пока ничего определенного, но…
— Правда? У нее все в порядке?
— В том месте, где она исчезла… нашли человеческие останки.
Глаза у Лулу становятся огромными. Рука взлетает к горлу.
— Это она?
— Мы пока не знаем. Возможно. Они… Мы скоро узнаем.
Лулу явно потрясена. Она покачивает головой и, закинув ногу на ногу, спрашивает жалобным голосом:
— Зачем вы мне это рассказываете?
— Честно говоря, я и сам не знаю. У меня такое чувство, как будто я перед вами в долгу. В настоящий момент это единственное, что я могу дать.
— Я в это не верю. Не верю. — Она имеет в виду, что Розу убил кто-то из Янко. — Вы хотите сказать, это на Черной пустоши? Это случилось здесь?
Пару минут мы молча сидим, не притрагиваясь к десерту, хотя он входит в счет. Я чувствую себя измочаленным. Хочется забиться в угол под столом и свернуться калачиком. Не надо было ничего ей говорить, но я просто не смог сдержаться.
— Зачем вы мне об этом сказали? Хотите, чтобы я сообщила племяннику? Тене? Господи…
— Но я вовсе не пытаюсь поставить вас в сложное положение. Но вижу, что уже поставил. Прошу прощения. Я сейчас не очень хорошо соображаю.
— Но вы ведь не знаете точно, что это она? Вы пока еще ничего не знаете.
— Не знаю.
— Это может быть кто угодно. Кто-то другой.
— Да.
— Когда вы узнаете?
— Они не могут сказать точно.
— Понятно.
Она берет себя в руки и бросает на меня сердитый взгляд.
— Вы не можете оставить меня в таком положении. Я не знаю, как быть. Вы должны поехать туда как можно скорее и все им рассказать. Я не могу жить с таким камнем на душе. Я просто не могу.
— Ладно, — соглашаюсь я, — съезжу завтра. Расскажу им.
— С самого утра. Обещаете?
— Хорошо. Обещаю.
Вообще-то, я не собирался этого делать, но, с другой стороны, почему нет? В конце концов, что еще мне остается, кроме как ждать?
— Как я уже сказал, пока мы ничего не знаем наверняка. Останки могли пролежать там двадцать лет, а не шесть. Это может быть кто угодно.
— А может быть, и она. Вот что вы думаете.
Печаль, охватившая меня теперь, остротой не уступает радости, которую я испытывал на Лондон-роуд несколькими часами ранее. Похоже, она передалась и другим посетителям вокруг нас: они повесили головы, раздавленные тяжестью моей невнятной глупой меланхолии. Притихшие официанты со скорбным видом перемещаются между столиками, не поднимая глаз. Нетронутые креп-сюзетт никнут на наших тарелках. Они знают, что их никто не хотел.
Пока мы ждем, когда принесут счет, я собираюсь с духом, перед тем как совершить еще одно возмутительное нарушение правил приличия. В конце концов, другого шанса у меня может и не быть. Думаю, терять мне нечего.
— Можно задать вам один вопрос?
Она с прищуром смотрит на меня поверх сигареты, которую как раз в этот момент закуривает.
— По-моему, глупо спрашивать такие вещи.
— Глупо. Можете не отвечать. Вы с ним счастливы?
Она затягивается, с минуту выжидает, потом медленно выпускает дым, словно по мановению волшебной палочки порожденный ее огнедышащим нутром. Как же я завидую курильщикам: у них есть законный повод тянуть время. Ее взгляд устремлен куда-то в далекую даль — в прошлое? в будущее? на него? Потом он вновь сосредотачивается на мне.
— Храбрый же вы человек.
Очутившись за дверьми ресторана, она спрашивает, очевидно искренне интересуясь:
— С чего вдруг такая честность? Не помню, чтобы я что-нибудь такое сказала.
— Ложь ранит людей.
— Правда ранит ничуть не хуже, уверяю вас.
Я сам напросился.
— Ну да, но только когда следует за ложью. Основной урон наносит ложь. Во всяком случае, со мной было так.
— О! На этой почве и развод?
— Наверное. Моя жена лгала мне. Я знаю, у нее были на то свои причины, но… это едва меня не убило.
— Вот как?
Она косится на меня с осторожным сардоническим интересом, как на какой-то новый жалкий биологический вид, не приспособленный к этому жестокому миру.
— Мой бывший муж тоже мне лгал. Я едва не убила его.
