Глава 13
Тёплым летним вечером, когда солнце скрылось за Яблоневым хребтом, но продолжало золотить край поблёкшего от жары небосвода, старец Алексий задумчиво сидел у раскрытого окна. На массивной кедровой столешнице лежала перед ним раскрытая библия, но мысли старца в этот вечер были далеки от божественного откровения. Синие сумерки, щедро сдобренные ароматом разнотравья, вливались в открытое окно, наполняя чисто убранную горницу дурманящим запахом тайги. Алексий свечу не затеплил: так и сидел в тишине летних сумерек, вдыхая густой и духмяный, словно медовуха, запах.
Неожиданно в дверь робко постучали.
– Кто? – сурово спросил старец.
– Пусти, отче! – прозвучал скрипучий голос, по которому Алексий узнал Николу-Травника. Никола был истинным верующим, себя и семью свою содержал в строгости, как в Священном Писании сказано. Промышлял Никола сбором целебных трав, за что и получил прозвище Травник. Алексий Травнику доверял, и знал, что попусту его беспокоить бы не стал. Знать, что-то случилось, раз Травник явился к нему, на ночь глядя.
– Войди! – разрешил старец и затеплил от лампады тоненькую свечку.
Никола вошёл в горницу, но остался стоять у порога, покорно склонив голову. Длинные седые пряди, перехваченные на лбу тоненьким кожаным ремешком, спускались на плечи. Через плечо у Николы висела холщовая сума, в которую он собирал целебные корешки да травы.
– Говори! – коротко повелел старец.
– Из Разгуляевки я сейчас, Отче. Бабка Степанида просила заглянуть: постоялец у неё захворал. Вот я и ходил хворого навещать, – степенно начал Травник.
– Помогать немощным сам Господь велел, – поддержал его Алексий, догадываясь, что главную весть Травник сразу сказывать не решается.
– Постоялец-то пришлый, из самого Тобольска, – продолжил Никола. – Назвался он Фёдором Кузьмичом, говорит, что человек он божий, по земле странствующий. Да только никакой он не Кузьмич и не мужицкого он роду-племени. Ликом чист, пальцы длинные, тонкие, к мужицкому труду не привычные. Чует моя душа, из благородных он!
– Экое диво! Мало ли среди божьих людей богатеев, кои от мирской суеты удалились и, замаливая грехи свои, по земле странствуют.
– Видел я его, Отче! Раньше видел, когда к Ваське Карасю за солью ходил. В зале у Карася картинка в рамке висит, вот на ней и видел.
– Да ты, Никола, толком сказывай, что за картина и, при чём здесь постоялец бабки Степаниды?
– Так я, Отче, и сказываю: на картине той – государь-ампиратор! Так вот странник, что Фёдором Кузьмичом назвался – вылитый самодержец!
– Да ты, Травник, никак белены объелся, или ещё какого дурмана нанюхался! Император Александр I, гонитель веры нашей, уже почитай лет десять, как сгинул! Ступай домой! Не гневи бога и не вздумай кому-нибудь об этом сказывать! Нечего смуту в христианские души вносить, а со странником я сам, с божьей помощью, разберусь.
Ушёл Никола, будто и не было его: растворился в ночи, только пламя свечи колыхнулось. Долго сидел за столом Алексий: уже и свечка догорела и тёплая летняя ночь опустилась на Медведково, а через раскрытое окно потянуло в горницу ночной свежестью. Сверчок в тёмном углу за печкой затянул бесконечную песню, глухо ухнула в чаше ночная птица и над окном прошелестела крыльями в темноте пара летучих мышей, но ничего этого не видел и не слышал Алексий.
Растревожил душу ему Травник своим рассказом, не отпускали старца воспоминания о другой, мирской жизни.
Далеко были его мысли, в том достопамятном 1801 года, когда он был молод, богат и тщеславен. А был он тогда поручиком третьей роты лейб-гвардии Семёновского полка Григорием Ивановичем Крицким – известным во всём полку картёжником и кутилой. Ох, сколько вина было выпито, сколько женских сердец загублено, теперь и не вспомнить! Большим грешником был Григорий. Граф Пален его тогда приметил, и в свой круг ввёл. Графа окружали всё больше люди родовитые, но Григория приняли, как равного. Льстило это молодому поручику, и чтобы соответствовать окружению, не жалел Григорий денег. А когда отцовское наследство иссякло, граф Пален тут как тут: как старший товарищ, он и советом помогал, и деньгами ссужал, даже карточные долги порой за Григория покрывал. Не заметил Григорий, как оказался весь долгами, как паутиной, опутанный. Платить надо, а нечем: жалование офицерское, им за полгода вперёд полученное, растрачено давно до последней копейки.
– Вам, поручик, в вашем положении осталось только стреляться или уходить в отставку с позором! – жёстко сказал граф, когда пришёл к нему Григорий за советом.
– Это, граф, мне и самому ведомо. Не смерти боюсь я, но позора. Офицерская честь мне дороже жизни. Прикажете стреляться? Извольте! Я готов, хоть сию минуту в вашем кабинете! Но прежде чем себе пулю в лоб пустить, я, как честный человек и дворянин, обязан заплатить по счетам, а этого я сделать не могу.
Помолчал Пален, вздохнул притворно, себе и Григорию по рюмке вина налил и, не дожидаясь гостя, одним махом выпил. Григорий вино, словно воду выпил, но вкуса не почувствовал, ждал, что граф скажет.
– Могу ли я Вам, поручик, довериться? – спросил Пален, наливая по второй рюмке. – Дело непростое, деликатное, затрагивает честь царской семьи. В случае удачи на Вас, поручик, обрушится водопад царских милостей, да таких, что все свои долги покроете, и денег Вам до конца жизни хватит.
– Можете располагать, граф, мной по своему усмотрению! – ответил тогда Григорий, принимая вторую рюмку вина.
– Тогда жду Вас сегодня вечером у себя. Я познакомлю Вас с господами, которые вовлечены в это секретное мероприятие, но об этом пока никому ни слова! Надеюсь, Вы меня понимаете, поручик?
– Не беспокойтесь, граф! Я умею хранить чужие секреты.
– Очень хорошо, но мне хотелось, чтобы мой секрет стал и Вашим тоже.
На том и расстались.
Вечером граф привёл Григория в подвал своего особняка, где находилась группа гвардейских офицеров и несколько штатских. На столе среди шандалов со свечами и бутылок с вином Григорий рассмотрел закапанный воском план дворца в Гатчине. Все присутствующие были настроены очень решительно: пили и говорили много, и в выражениях не стеснялись. В середине вечера, когда настроение достигло кульминации, и кто-то из присутствующих предложил тост за смерть тирана, Григорий отвёл Палена в сторону и взволновано заговорил:
– Граф! Это же заговор!
– Совершенно верно, поручик, это заговор, а я во главе его! – легко согласился Пален и взял Григория под локоть. – Вы, надеюсь, помните наш утренний разговор?
– Граф, Вы предлагаете мне изменить присяге и встать на сторону заговорщиков?
– Предлагаю, и очень надеюсь на Ваше положительное решение. В случае отказа Вы, как честный человек и дворянин, просто обязаны донести на меня государю императору, или застрелиться. Выбирайте, мон шер! Обещаю, что в случае Вашей безвременной кончины все ваши долги мною будут оплачены.
– Я… я не знаю, граф! Я в смятении! Как же так? Я ведь крест целовал, присягал Государю на верность!
– Главное, сударь, чтобы Вы об этом помнили, когда будете присягать новому императору. Не корите себя, юноша! Оглянитесь, и Вы увидите среди заговорщиков весь цвет петербургской знати. Эти люди богаты, родовиты, у них есть всё, чтобы прожить оставшиеся годы в достатке, бездумно прожигая жизнь на бесчисленных балах и приёмах. Почему же они, презрев имеющиеся блага, рискуют не только своей честью, но и головой? Я Вам отвечу: во имя интересов государства Российского. К сожалению, колесо истории повернулась так, что теперь на троне не просто коронованный тиран, а человек малодушный, мстительный, способный в своих болезненных мечтах привести Россию к краху! Не далее, как вчера я видел подписанный им Указ, которым атаману Платову предписывается воевать путь в Индию! Это с нашими-то болячками в Индию? Казна пуста, финансы расстроены, армия превратилась в жалкое посмешище в куцых немецких мундирах и париках, посыпанных мукой. Из всей военной науки у нас остались только бесчисленные парады и тупая муштра. Россия нуждается в просвещённом самодержавии! Рано или поздно на престол взойдёт Александр, мы лишь ускорим этот процесс…
Что ни говори, а убеждать, граф Пален умел! Не прошло и месяца, как сырой мартовской ночью Григорий с обнажённой шпагой, разгорячённый вином, вместе с другими заговорщиками ворвался в царскую спальню. Испуганного Государя в ночной рубашке бросили на пол, и, пьянея от вседозволенности и крови, били и топтали, как простого конокрада. После чего на шею окровавленному и изувеченному самодержцу накинули белый офицерский шарф и хладнокровно удавили.
Долго ещё после этой памятной ночи Григорию во сне являлся образ мёртвого императора с белой шёлковой удавкой на тоненькой шее, вытекшим глазом и раскрытым в последнем беззвучном крике окровавленным ртом.
Как и обещал, граф Пален, царские милости пролились на него золотым дождём: и крестьянами наградил его новый Государь, и звонкой монетой, да только не в радость всё было Григорию. После того, как присягнул на верность новому императору, сказался он в полку больным и уехал в своё новое имение, где и находился до середины мая. Неспокойно было на душе Григория, мерзопакостно. Пытался богу молиться, но, видимо, отвернулся от него господь: не было в душе ни прежнего смирения, ни спокойствия. Оттого и пил горькую поручик Крицкий и белым днём, и тёмной ноченькой.
Однажды, когда счёт выпитым бутылкам был потерян, привиделась ему покойная матушка. Будто зашла она в залу и остановилась возле лежащего навзничь на смятой постели Григория.
– Что, Гришенька, празднуешь? Чему радуешься? – тихо спросила покойница. – Аль не рад богатству да почестям? Радуйся, сынок, радуйся! Всё это теперь твоё кровное, потому как на крови заработанное. Высоко взлетел ты сынок, выше некуда! Возле царского престола обретаешься. Оно и понятно: где же тебе быть, как не возле царя, ты ведь теперь цареубийца! Кровь на тебе, Гриша, а через ту кровь смертный грех ты принял. Хватит ли жизни твоей беспутной, чтобы грех этот замолить? – и рассерженно застучала об пол клюкой.
Очнулся от стука Григорий, и слышит, что кто-то к нему в дверь стучится, открыть просит. Встал Григорий, пошатываясь, подошёл к двери, а на пороге вестовой из полка с пакетом. Из пакета узнал Григорий, что его полк через три дня уходит маршем на летние квартиры под Царское село, где намечались большие манёвры. Как говорится – пожалуйте, господин поручик, в строй!
– Погодь маленько! – сказал Григорий вестовому и вышел во двор. Далеко ходить не стал: как был в штанах и рубахе, так в фонтан, где золотые рыбки плескались, и окунулся. После чего вбежал в дом, потребовал перемены платья, перо и бумагу.
Через полчаса вестовой ускакал в Петербург, увозя в потёртой походной сумке рапорт об отставке.
Оставшись один, Григорий, недолго думая, снял со стены пистолет с серебряной насечкой, приставил его к виску и спустил курок. Сухо щёлкнул курок, но ничего не произошло. Осечка!
– Даже смерть отвернулась от меня! – пробормотал бывший поручик и отбросил ненужный пистолет…
И опять потянулись деньки хмельные да похмельные, коим и счёт он потерял. Очнулся как-то Григорий и видит: хозяйство в запустении, половина дворни разбежалась, половина барским вином лакомится.
– Не вышел из меня помещик! – решил про себя Григорий, и вскорости, не торгуясь, имение и крепостных продал, а сам уехал в глухую деревеньку, затерявшуюся в Муромских лесах, что каким-то чудом от отцовского наследства осталась.
Так и жил Григорий в тишине и праздности: бродил с ружьём по окрестным лесам, разводил борзых, да в хмельном виде крепостным девкам подол задирал. И вот однажды, когда минуло бабье лето, и на смену пришёл дождливый и ветреный октябрь, забрели в деревеньку старообрядцы. Попросились они у барина в его деревеньке зиму перезимовать. Крицкий был не против. Пусть живут, мало ли в деревне брошенных изб. Староверы барина поблагодарили, но от брошенных изб отказались, видимо, побрезговали.
– Продал бы ты лучше нам, барин, леса, да тёса на три дома, – попросил старший. – Мы дома поставим, до поры жить в них будем, а когда уйдём, всё тебе останется.
Крицкий согласился: не то, чтобы он в деньгах нуждался, но рубить лес задаром было как-то не по-хозяйски. На том и порешили. Пришлые люди работали скоро, и через месяц за околицей поднялись три бревенчатых дома, тёсом крытые. Два дома староверы для житья приспособили, а третий – самый просторный, под храм определили.
Стал Григорий к ним со скуки захаживать. Они сначала его сторонились, потому как он иноверец, но постепенно привыкли.
– Ты бы, Григорий Иванович, бросил дьявольское зелье, а то табачищем от тебя несёт, как от чёрта из преисподней. Прости, господи за слова непотребные, – сказал как-то старец Анисим, что у староверов за старшого был. – Не приветствуется это в нашей общине.
Григорий после этого табак забросил, да и вино его уже, как прежде, не манило. Стал он всё своё время в богословских спорах со старцем проводить. Постепенно, не сразу, а через боренье духовное, большое смятенье принял Григорий веру истинную: сначала умом воспринял, а потом и всей душой истосковавшейся. Когда старец предложил ему креститься, с радостью, как благую весть воспринял он это предложение. После крещения получил новое имя – Алексий, и стал после этого у Анисима ближайшим помощником. Через три года Анисим помирать собрался: долго болел, высох весь, аки сухостой на морозе. Перед самой смертью призвал он Алексия и повелел после его смерти, по весне, перебираться общине в места новые, необжитые, наперсникам царским неведомые.
– Соблазна для души христианской здесь много, да и ищейки царские что-то часто крутиться возле общины стали, того и гляди, закуют в кандалы и отправят в Сибирь по этапу. – с трудом говорил, почти шептал старец. – Чую, крепок ты в вере нашей, потому тебя, Алексий пастырем духовным над братией нашей оставляю, тебе поручаю мою последнюю волю исполнить: идти вам по весне за Каменный пояс, в тайгу сибирскую. Идти будете долго, пока на все четыре стороны до ближайшего жилья не менее сотни вёрст будет. Там место сам выберешь, там с братией и осядешь на долгие годы. Трудна дорога будет, да ты трудностей не бойся, они как шальная вода по весне: сначала нахлынет, а потом и нет вовсе. Бойся, Алексий, смуты душевной, которая веру нашу замутить может. Береги веру-то, до самого смертного часа береги. Благословляю тебя! Ступай.
Сказал так Анисим, и поутру отдал богу душу.
После похорон Анисима Алексий в его избу переселился, и палаты свои барские забросил. Всю зиму готовилась община к походу в места далёкие, неизвестные. Алексий денег не жалел: покупал и лошадей, и припасы, и семена, и скотину домашнюю, и одёжку тёплую. По весне продал он свою последнюю деревеньку и, помолившись, отправился с общиной в дорогу дальнюю.
Через два месяца перевалили они за Каменный пояс, а ещё через месяц набрели на речку Медведицу, где и осели с божьей помощью. Хорошо жили, дружно: храм поставили, избы сложили, землицу-матушку потом поливали, оттого она и родила знатно. Росла община, множилась, и было на душе у Алексия спокойно, до сегодняшнего вечера. Разбередил душу ему Травник, растревожил, нахлынули воспоминания о днях минувших. Думал, похоронил он прошлое, а что было, то быльём поросло. Однако прошлое к нему в гости само пришло, не забывает его, старого грешника, стоит у порога, словно старуха-процентщица, долги требует.
Понял Алексий, что не будет в его душе покоя, пока не увидит он странника, о котором Травник сказывал.
За невесёлыми думами не заметил Алексий, как ночь миновала, а на востоке заря проклюнулась, показался край солнышка.
– Ну, вот и слава богу! – сказал сам себе старец и задул свечку.
Утренняя роса на травах не высохла, а старец уже открывал скрипучую калитку во двор бабки Степаниды. Увидев его, Степанида, кормившая во дворе кур, всполошилась, засуетилась и, путаясь в длинной юбке, поспешила навстречу.
– Постоялец твой где? – строго спросил гость, упреждая расспросы Степаниды и, не дожидаясь ответа, вошёл в избу. В избе не было никого, это Алексий понял сразу и вопросительно взглянул на хозяйку.
– Так ушёл постоялец! – словно оправдываясь жалостливым голосом, пояснила Степанида. – Вечером помолился богу и ушёл, а куда не сказывал. Человек он божий, ему все пути открыты…
– Цыц, убогая! – перебил её сердито Алексий, раздосадованный тем, что не удалось встретиться со странным богомольцем. – Это что? – раздражённо спросил Алексий, ткнув пальцем в книгу в дорогом кожаном переплёте, лежащую в изголовье неприбранной постели.
– Ах ты, боженька мой! Забыл, как есть забыл! – запричитала Степанида.
Алексий взял книгу и, раскрыв наугад, пробежал глазами по хорошо пропечатанным строкам. Это была библия, но не истинной веры, а той бесовской, что учит христиан креститься щепотью.
– Сатанинские книги чтишь! – взъярился старец и бросил библию на пол.
– Да что ты, батюшка! Что ты! Неграмотная я! И знать-то не знала, не ведала. Вот грех-то какой! А книжку эту бесовскую я сейчас же в печь! – запричитала женщина и, обмотав руку фартуком, осторожно взяла библию за переплёт. В этот миг из библии выпал, и словно осенний лист, плавно кружась, лёг на выскобленный пол желтоватого цвета пергамент, исписанный красивым убористым почерком.
Алексий поднял лист пергамента и поднёс к глазам: пергамент был покрыт ровными рядами цифр, и только в правом нижнем углу красовались две витиеватые заглавные буквы – «А.П.».
– Погодь, старая! – остановил Алексий Степаниду. – Дай книжку мне, я её сам сожгу, потому как нет тебе веры.
– Да что ты, батюшка! Чем же это я тебя прогневила, что мне веры нет?
– Да как же тебе верить, если ты колдовством промышляешь, по лесам шастаешь, а потом отвары сатанинские варишь. Признавайся, грешница!
– Да какое же это колдовство, батюшка? Травы и корешки собираю, отвары и снадобья готовлю! Да только это от хвори, лихоманка её побери! Дохтура, сам знаешь, у нас нет, вот и приходится знахарством промышлять. Так какой же это грех?
– Ладно, уймись! Ишь, раскудахталась. Ты лучше бы иконы от своей травы освободила, нашла место, где сушить! – недовольно пробормотал старец и потянулся к висящей в углу иконке, которая была обвешана гирляндами трав. На мгновенье Алексий задержал протянутую к иконе руку и, передумав обрывать гирлянды трав, сунул кисть за иконку. Через мгновенье в его руке оказался свиток с молитвами, который Степанида бережно хранила за иконкой, и какое-то украшение, раскрашенное яркими красками.
– Батюшки светы! Да что же это такое? – опять запричитала Степанида. На ладони Алексия лежал мастерски исполненный вензель с изображением заглавной буквы «А», короной над ней и летящим голубем.
– Это тоже, видать, твой постоялец забыл! – усмехнулся Алексий и спрятал вензель в рукав.
Воротясь домой, Алексий закрыл дверь на засов и, затеплив свечу, долго сидел над загадочными письменами, да только всё без толку: сказывались отсутствие опыта и явная нехватка знаний.
– Хитро! – промолвил, наконец, Алексий, утомлённый бесплодными попытками проникнуть в суть зашифрованного текста. – Ну да ладно, всему свой срок! Господь милостив, прочтём и эту шараду! – тихо промолвил старец, свернув пергамент в трубочку, и засунул в кожаный мешочек. Хотел повернуться к иконостасу, что висел у него за спиной, и крестом себя осенить, да неловко задел лежавший на столе вензель, украшенный короной и летящим голубем.
Упал вензель на деревянную половицу домотканым половиком прикрытую, и раскололся, словно глиняная плошка. Хотел Алексий ругнуть нечистого, что толкнул его под руку, и уже рот открыл, да так и замер: на полу, среди глиняных обломков, поблёскивая серебром, лежал ключ.
Поднял старец сей ключ, и поднёс его к оконцу, чтобы в свете вечерней зари разглядеть получше. Странная это была находка: сам ключ размером невеликого – на ладони поместиться мог, только вместо одной бородки было у него две, да не простых, а с хитрым замысловатым узором, а на самом конце, где обычно у ключа колечко бывает – монета приварена намертво.
Пригляделся Алексий, а это и не монета вовсе, а вроде медальона с гербом. И была на гербе том ладонь человеческая начертана, а на ладони два ключа меж собой перекрещённых, и вокруг надпись на языке французском.
– Ведающий тайное, да сохранит всё в тайне, – перевёл Алексий. Повертел старец ключ, повздыхал, да и сунул в мешочек кожаный, туда, где пергамент был. – Так-то надёжней будет. Придёт срок, и этот ребус разгадаем с божьей помощью, а пока погоди малость, – и спрятал мешочек на самое дно кованого сундука, ключ от которого всегда носил с собой.