35. Алексей Цейслер. Сим-сим, откройся!
Идём так: направляющим Мясоедов с фонарём в руке, следом Рыжов, за Рыжовым — я. Между нами, на носилках, головой по направлению движения завёрнутая в несколько одеял и плащ-накидку жена Мясоедова, Света. Весу в ней, должно быть, килограмм пятьдесят, не больше, соответственно, по двадцать пять кило на брата, но всё равно тяжело.
Идём уже час. Под ногами неровная и местами скользкая каменная поверхность, словно щедро удобренная подсолнечным маслом щербатая брусчатка. Кто-нибудь из нас периодически оскальзывается, и мы останавливаемся. Мясоедов часто оборачивается — боится, видимо, что мы уроним ценный груз — и на него натыкается Рыжов, из-за этого мы идём ещё медленнее.
— Пожалуйста, прекратите оборачиваться! — не выдерживает, наконец, Рыжов. — Мало того, что вы мне мешаете, так, не дай бог, сами упадёте!
— Виноват, самом собой выходит, — чётко отвечает Мясоедов, — больше не повторится.
«Господи, вот уж „сапог“ так „сапог“! — думаю я, — когда же, наконец, привал?»
Чтобы хоть как-то себя отвлечь я думаю о том, что почерпнул вчера вечером из рыжовской папки. Сказать по правде, почерпнул я немного — времени не было — так, пролистал, но суть, как мне кажется, уловил. Уловил так, что до отвратительности в эту ночь плохо спал, то есть, практически не спал, а только ворочался; утром по причине отсутствия аппетита не завтракал; и вот теперь тащусь неизвестно куда с комкастой, недоваренной кашей в голове.
Впечатление от прочитанного у меня сложилось двоякое. С одной стороны, всё это очень интересно, но с другой…
«Возможно ли такое? — думаю я, — может ли некая секта, или не секта, просто организация, существовать так долго и так счастливо, чтобы про неё практически никто (читай, совсем никто) слыхом не слыхивал?» Начинаю вспоминать, что вообще я знаю о сектах, и в памяти всплывают не вызывающие ничего кроме отвращения названия: «Хлысты», «Свидетели Иегова», «Адвентисты седьмого дня», «Белое братство», «Аум Сенрике», прости господи…
«А ведь наверняка есть и другие, про которые я не знаю, и не я один… — думаю я. — Неужели, и эти, рыжовские, на самом деле того же поля ягоды? Стремятся к власти, портят простым смертным жизнь и заманивают в свои ряды слабых и психически неустойчивых сограждан?»
Довольно долго рассуждаю я в таком ключе, пока ни доходит до меня, что есть в моих умопостроениях один пробел: секта сектой, древняя, старая, ни задушишь, ни убьёшь, но каким образом они Рыжова-то починили? Чёрт возьми, Холмс, как? В наше неспокойное время подобные проделки принято списывать либо на божественное вмешательство, либо на, сами понимаете, пришельцев из далёких галактик. Признаюсь, после того как вчера я своими собственными глазами увидел живого и здорового Рыжова Евгения Ивановича, то думал о всяком, даже о недостойном человека с высшим образованием. Было, каюсь. Потом, собравшись с мыслями, (и для очистки научно-технической совести) я рассмотрел все версии, какие только могли прийти в мою инженерскую голову: думал я и про подпольную медицинскую клинику по омоложению, и про источник какого-то, возможно, засекреченного лекарства, и про лечение холодом, и про чудо голодания, и радиоактивную мутацию не забыл, и чёрт знает про что ещё, но (прошу обратить внимание!) ни о каких инопланетянах я даже и не помышлял!
Ну не верится мне в пришельцев, ну хоть ты тресни. Я же брежневский пионер, горбачёвский комсомолец, Стругацкие — мои папа с мамой, Булычёв — двоюродный дядя, и деды не подкачали: один — Ленин, второй — Дарвин. Такие, как я выросли на фантастике, но в «настоящих» пришельцев поверить не в силах. Не дано нам. А вот в сказки мы верим охотно, потому-то и процветают на просторах нашей родины продавцы живой воды и молодильных яблок. Но это я так, к слову…
Неожиданно ноги мои разъезжаются в разные стороны, и мы с Рыжовым грохаемся прямо на ценный груз.
— Осторожно! — орёт Мясоедов.
От досады и боли я не сдерживаю себя в выражениях. Рыжов тоже матерится по чёрному. Поднимаемся и идём дальше. Мясоедов, разумеется, своего слова не держит и оборачивается назад; Рыжов поминутно же на него натыкается.
— Всё, так больше нельзя! — кричит Рыжов. — Давайте отдохнём!
— Принимается, — устало отвечает Мясоедов, — привал.
Аккуратно ставим носилки на камни и сами валимся рядом. Мясоедов выключает фонарь, и наступает темнота. Некоторое время мы сидим молча, слышно только наше тяжёлое дыхание.
— Евгений Иванович, долго ещё? — спрашиваю я.
— Думаю, ещё столько же, — отвечает он. — Или чуть меньше. Не волнуйтесь, самое тяжёлое уже позади, скоро будет идти гораздо легче.
— Гораздо легче, это за дверью? — подаёт голос Мясоедов.
В ответ раздаётся одобрительный присвист.
— Вы и про дверь знаете! Молодцы!
— Мы только не знаем, кто нам её открыл, — виновато говорит Мясоедов, темно было.
— Ничего, скоро узнаете, — смеётся Рыжов, — тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.
Я слышу, как он поднимается, как хрустят его суставы.
— Идём дальше, — не то спрашивает, не то командует он, — время дорого.
Я киваю головой, прекрасно понимая, что мой жест никто не увидит.
У металлической, той самой, без ручки и петель, которую мы так бездарно пытались высадить с Мясоедовым, двери мы оказываемся через час с небольшим. Освещённая мощным мясоедовским фонарём, она выглядит ещё неприступнее, чем в прошлый раз. Один только бог знает, как мы дошли.
— Что дальше? — Мясоедов наводит фонарь на нас с Рыжовым. — Мне постучать?
— Не стоит, — отзывается Рыжов, — должны так открыть. Они знают, что мы здесь. Уберите фонарь.
— Виноват. — Мясоедов направляет фонарь в пол. — Не понял, то есть как, знают? Они нас слышат?
Рыжов отрицательно мотает головой.
— Знают. Но для соблюдения формальностей можете сказать: «Сим-сим, откройся!»
— Сим-сим, откройся! — громко, видимо, не оценив тонкого рыжовского юмора, произносит Мясоедов.
Дверь распахивается, как и прошлый раз — внезапно. Лёгкая судорога, вызванная исполнением ожидания, пробегает у меня от головы до ног и обратно. Хочется сесть, но некуда, поэтому я просто приваливаюсь к ближайшей стенке. Мясоедов, похоже, испытывает нечто подобное, поскольку у него вырывается негромкое «О-о-х».
В дверном проёме чернота. Мясоедов медленно, будто в том килограммов десять, поднимает фонарь, и мне становятся видны сначала сапоги, затем шинель, ремень, портупея, пуговицы, морда кирпичом и, наконец, шапка с кокардой.
— Ваши документы! — раздаётся из всего этого, вместе взятого.
Сердце моё добирается до пяток быстрее, чем в голове успевает сложиться картинка мести старшины Дворникова. Даже когда я понимаю, что передо мной не Дворников, а кто-то другой, почему-то широко улыбающийся, маленький, с детским лицом.
— Руслан, нельзя так пугать честных людей, — выговаривает Рыжов милиционеру, — вы поймите, милицейской формы боятся только порядочные, законопослушные люди. Собственно, поэтому они и являются законопослушными и порядочными. Преступники же ни вас, ни вашей формы не боятся…
— Виноват, Евгений Иванович, — совсем по-детски отвечает милиционер, — я думал, будет смешно.
«Охренеть, — думаю я, — я тут чуть в штаны не наложил, а этому дебилу смешно».
— Шутка удалась, — мрачно заявляет Мясоедов.
Мы все поворачиваемся к нему.
— У нас больной, вернее, больная, — говорит он ещё мрачнее. — Вы нас пропустите?
— Разве открытая дверь не является ответом на ваш вопрос? — слышится глуховатый голос у Руслана из-за спины. — Это, кстати, означает ещё и то, что вам самим придётся отвечать за свой сегодняшний поступок. Вернее, за его последствия.
Руслан исчезает в темноте, и в луче мясоедовского фонаря появляется некто маленький, с бородой, в смешной шапке. Его внешность рождает у меня в памяти какие-то неясные ассоциации, но вспомнить, где я его видел, не получается.
— Рад лицезреть вас в добром здравии, Евгений Иванович, — говорит он, — представьте мне ваших друзей.
— Охотно. — Рыжов делает шаг в сторону, чтобы нас с Мясоедовым было лучше видно. — Знакомьтесь, Мясоедов Дмитрий… простите, как вас по батюшке?
— Михайлович, — говорит Мясоедов, снимая с головы офицерскую ушанку, — можно просто Дмитрий.
— Как скажите. Дмитрий — офицер, бывший лётчик. А это. — Рыжов рукой показывает на меня. — Цейслер Алексей Германович, мой коллега, преподаватель.
— Вы забыли мою жену, — с горечью в голосе говорит Мясоедов.
— Простите, ради Христа. — Рыжов поворачивается к «ценному грузу». — На носилках жена Дмитрия — Светлана. Собственно, мы здесь из-за неё.
— Понятно, — подаёт голос маленький с бородой, — меня звать Лаврентий, я — временно слежу за нашим маленьким миром. Сорванец в погонах, который вас напугал — мой правнук, Руслан. Сейчас мы пойдём внутрь, я вас провожу. Думаю, что Евгению Ивановичу и вам, Алексей, там делать нечего. Мы с Русланом справимся сами. Идёмте, Дмитрий, смелее…
Только после того как он сказал слово «Лаврентий», я, наконец, вспоминаю, где же я видел этого странного персонажа, вспоминаю его каракули и разговор в ресторане и Лену, и всё, что было потом.
— Значит, вы у нас, Евгений Иванович, бог, — говорю я Рыжову, когда мы, проделав долгий путь назад, до дыры, вылезли из её и теперь медленно движемся по тёмному зимнему лесу в сторону города.
— Да, — запросто отвечает он и смеётся, — бог, очень приятно, бог.
— А вы, простите, бог чего? Или вы — бог, просто бог?
Рыжов меняется в лице.
— Не понимаю, чем вызван ваш сарказм. Вы же всё прекрасно понимаете. Слово «бог» в данном случае лишь фигура речи.
— Извините, я не хотел вас обидеть, — спешу оправдаться я. — Скажите, а вы действительно бессмертны? Вы никогда не умрёте?
Рыжов усмехается.
— А я-то думал, вы как учёный в первую голову спросите: «Как это всё работает?»
Мне становится немного неудобно, будто меня уличили в чём-то непотребном.
— Не издевайтесь, Евгений Иванович, я — не учёный, — говорю я. — Ладно, как это работает?
Рыжов усмехается снова.
— Честно сказать, не знаю, Алексей. Радиационный фон, температура, давление, влажность, напряжённость электромагнитного поля там совершенно обычные, в пределах нормы. Как везде, в общем. Илья, то есть, Илья Михайлович Щетинкин пытался в своё время этот вопрос с наскока расколоть, но у него ничего не вышло.
— Илья Михайлович? — вырывается у меня. — Он, что, тоже?
— Это я — тоже, — отвечает Рыжов, — и не кричите так. Если бы ни Илья, не гулять бы мне с вами сегодня под одной Луной. А, возвращаясь к теме нашего разговора, могу лишь предположить, что это следствие неизвестного нам пока физического явления, то есть, чего-то, что мы ещё не можем даже померить. Во всяком случае, я привык относиться к этому именно в таком ключе, и мне комфортно. Разумеется, я вам свою точку зрения не навязываю, пока отсутствует теоретическая база можно верить во что угодно, хоть в старика на небесах…
— Или в пещере, — вставляю я.
Рыжов смеётся.
— Совершенно верно, Алексей, можно и в него.
— Кстати, кто он? Уж не святой ли Лаврентий, часом?
— Ну, что вы, нет, конечно! — отвечает сквозь смех Рыжов. — Вы переоцениваете его возможности, но он действительно персонаж из бывших. Я бы даже сказал, из очень бывших. Теперь проповедует здесь помаленьку, да ещё, как вы видели, взял на себя обязанности сторожа. Добровольно.
— Могу я спросить, зачем?
— Сторожить или проповедовать?
— И то и другое.
— Думаю, всё ещё ищет смысл жизни, — Рыжов разводит руками, — но, похоже, никак не может найти.
— А вы, Евгений Иванович, я так понимаю, его уже нашли.
Рыжов из весёлого собеседника моментально становится серьёзным.
— Я — да, — говорит он.
— И в чём же он, позвольте спросить?
— А я вам уже сказал, тогда, в коридоре. Извините, но повторять не буду.
Я с трудом, но всё же вспоминаю, о чём мы говорили с ним тогда, как он выразился: «в коридоре».
— Так неужели в этом и есть…
— В нём, в нём, — раздражённо перебивает Рыжов, — и не будем об этом.
Я понимаю, что необходимо сменить тему, иначе…
— Евгений Иванович, а вам никогда не приходило в голову, что держать это место в тайне несколько неэтично, тщательно подбирая слова, говорю я, — может, стоит открыть его для всех, ведь это спасёт… это же спасёт жизни многим людям, неизлечимым больным, старикам…
— Счастье для всех?
— Ну да… а что?
Рыжов бросает на меня цепкий взгляд.
— Как бы это сказать… Вы, Алексей, рассуждаете, словно положительный герой дамского романа. Лучше представьте, сколько людей погибнет в борьбе за это место, если, не дай бог, о нём станет известно. За право обладать таким благом неминуемо начнётся война, которая погубит миллионы человеческих жизней. Этого, кстати, очень боится Лаврентий. Он и дверь эту дурацкую поставил, хотя, на мой взгляд, она только привлекает лишнее внимание. Если вам интересно, то он и пещеры рванул. Ну, не сам, разумеется, а вместе со своим внучком придурочным.
— Пещеры? — не понимаю я. — Наши пещеры?
Рыжов снова улыбается.
— Вы, Алексей, похоже, совсем прижились здесь, раз называете их нашими. Повторяю: пещеры подорвали Лаврентий с Русланом.
— Но зачем?
Рыжов пожимает плечами.
— Чтобы никто более туда не залез, больше незачем.
— Идиоты, они же нас чуть не убили…
— Ну, так не убили же, — смеётся Рыжов, — а насчёт идиотов, тут вы, наверное, правы.
От мысли, что мы могли остаться с Мясоедовым в этих пещерах навсегда, мне становится дурно.
— Господи, ну какие же идиоты! — сокрушаюсь я.
— Вот, а вы ещё предлагаете туда доступ открыть!
— Но есть ведь на свете и порядочные люди, — пытаюсь возразить я, — если они смогут взять контроль за раздачей слонов, то, может быть… ну, вы понимаете.
— Нет, Алексей, — делая ударение на слове «нет», говорит Рыжов, — желание единолично владеть обозначенным благом пересилит все возможные морально-этические соображения, и вчерашние агнцы станут козлищами. Хочу вам напомнить, что у людей принято убивать и за меньшее.
— А разве тот факт, что до сих пор сие знание не попало в руки плохих людей, не опровергает ваши слова?
Рыжов смотрит на меня с нескрываемым удивлением.
— А почему вы решили, что носители знания добрые? Почему вы думаете, что я, например, добрый человек?
Теперь я удивлённо смотрю на Рыжова.
— Вы же спасли жену Мясоедова. Это бесспорное проявление доброты.
— Во-первых, не спас, а оказал посредническую услугу, — начинает загибать пальцы Рыжов, — во-вторых, это было сделано в знак благодарности за собственное спасение, и, в-третьих, чем больше я об этом думаю, тем более склоняюсь к мысли о том, что это было с моей стороны проявлением глупости.
— Это почему ещё, Евгений Иванович?
— По вышеуказанным причинам — всё больше людей хранит нашу тайну… Моё личное мнение, чем меньше людей осведомлены, тем лучше для всех.
— И, в первую очередь, для вас, — не без яда уточняю я.
— Поверьте, и для вас тоже.
— И всё равно мне кажется, что с моральной точки зрения необходимо сообщить об этом общественности.
— Ах да, мораль… — Рыжов беспокойно теребит рукой волосы на затылке, от чего шапка сползает ему на глаза. — Давайте, Алексей, разберёмся. Допустим, вы и ваш дедушка имеете возможность жить вечно, и вам никогда не придётся испытать ужасного чувства утраты и всего, что с этим связано. По-вашему, это хорошо?
— Конечно, хорошо, — отвечаю я. — Чего в этом может быть плохого?
— Разумеется, ничего. Но как же другие? У них тоже есть дедушки, и они тоже не хотят умирать. Держать такое знание в тайне от общественности — аморально, а, наоборот, в высшей степени нравственно допустить до него всех и каждого.
— Именно так, и обязательно бесплатно, — подтверждаю я.
Рыжов удовлетворённо потирает руки.
— Волшебно. Представим, что открыт публичный и бесплатный доступ к известному нам с вами благу, и за всем этим установлен бескровный и неподкупный контроль «хороших». В порядке общей очереди, килограмм счастья в одни руки, и, глядишь, через некоторое количество времени все больные вылечены, все старики, так сказать, омоложены, а кто ещё нет, то непременно будут. Все живы-здоровы-счастливы, ура-ура. Алексей, а что же дальше? Вы когда-нибудь задумывались, что произойдёт с нашей страной, да и со всей планетой, если люди на ней перестанут болеть и умирать?
— Перенаселение, надо полагать.
— И к чему оно приведёт?
— К войне.
— Вот именно, хотя с моральной точки зрения подкопаться здесь не к чему.
Мне становится грустно. Я прекрасно понимаю, что Рыжов не прав, что должно быть какое-то решение, но найти его быстро не получается.
— Что молчите? — интересуется Рыжов. — Решение ищите?
— Ищу, да не нахожу.
— И не найдёте. К сожалению, добро и зло вещи сугубо индивидуальные — общий знаменатель встречается только в арифметике — для одних оно добро, а для других, несомненное зло. Да ещё эта мораль, которая, как известно, зависит от. Даже самое ужасное с нашей точки зрения преступление можно без труда оправдать какой-нибудь там моралью.
— Вы про фашизм, Макдональдс и инквизицию?
Рыжов кивает.
— Так что же делать, Евгений Иванович?
— Ничего.
— В смысле?
— В прямом. Ничего с этим не надо делать, в вашем понимании ни хорошего, ни плохого. Просто жить и всё. Ну и, разумеется, помалкивать в тряпочку. Кстати, вы прочитали то, что я вам дал?
— Большую часть.
— Тогда вы знаете, что раньше такие, как я, объединялись для какой-то общей цели, но потом общая цель, как правило, сначала распалась на множество частных, а потом и вовсе вырождалась, потому что перед физическим бессмертием все прочие цели одинаково ничтожны. Всё остальное — чушь, ерунда, пшик! Есть только ваша конкретная жизнь, и хорошо только то, что необходимо для её поддержания.
Непонятно с чего я понемногу начинаю чувствовать злость по отношению к моему самодовольному собеседнику.
— Допустим, вы правы, — говорю я. — Непонятно только одно: что потом делать с бессмертием, с этой, извините, вечной жизнью?
— Вечная жизнь, Алексей, нужна для того, чтобы умереть тогда, когда тебе этого захочется, — спокойно, даже несколько расслаблено, отвечает Рыжов.
— Вам, как я понимаю, ещё не захотелось?
Рыжов останавливается и смотрит на меня, не отрываясь. Взял, можно сказать, на прямую наводку. По выражению его жутких глаз я понимаю, что он всего меня прекрасно насквозь, как баб своих сейчас видит и всё про меня, подлец, знает. Что я чувствую, о чём думаю…
— Мне, Алексей, ещё не захотелось, — говорит он и отводит глаза, — но я не исключаю, что когда-нибудь захочется. Правда, сейчас я в этом не уверен.
Я молчу. Должно быть, слишком красноречиво. Рыжов, покачав седой головой, заключает:
— Понимаю, понимаю. Только помните, доброта, она иногда хуже воровства.
Дальше мы идём молча. Не знаю, как Рыжову, а мне говорить совершенно не хочется. Всё, что можно было сказать ему, я сказал, всё, что хотел услышать — услышал. В тишине выходим на окраину города. По мере нашего продвижения вглубь мрачные покосившиеся избушки сменяются избушками каменными, те — уже не избушками, а домами двух и даже трёхэтажными, последние — советскими коробками. Вот, наконец, и центр. Доходим до церкви и сворачиваем налево, к общаге.
Недалеко от главного входа, в жёлтом свете зажжённых окон я различаю знакомую фигуру в чёрном. Делаю приветственный взмах рукой, но Лена не реагирует. Вспыхнувшая секунду назад радость встречи мгновенно гаснет и сменяется нехорошим предчувствием, когда я замечаю, что Лена внимательно, и как-то не по-доброму, всматривается в лицо моего спутника.
— Здравствуй, Алёна, — говорит Рыжов, — давно не виделись.
