18. Рыжов. «Свершилось чудо: друг спас жизнь друга!»

Как новому сотруднику Евгению Ивановичу была выделена отдельная «конура» с кроватью и умывальником. В длину она была чуть более трёх метров, а в ширину — такой, что Евгений Иванович мог достать от одной стены до другой, разведя руки в стороны. Места в конуре было ровно для размещения в ней письменного стола, стула, кровати на одного, одёжного шкафа, умывальника, книжной полки и, собственно Евгения Ивановича, будто кто-то специально проводил изыскания, вымерял и высчитывал, чтобы пространства хватило именно на обозначенный набор предметов. Ничего свыше в конуру просто не помещалось, а лишь в самый неподходящий момент попадалось под руку, вместо нужного, мешалось, путалось под ногами, и, наконец, выкидывалось.

Как вскоре выяснил Евгений Иванович почти весь местный инженерный состав квартировался здесь в подобных апартаментах и поднимался наверх только на выходные. «Таким образом, экономится уйма времени, старик, — говорил ему Илья в столовой (довольно неплохой, кстати), — и потом, когда ты здесь, ни о чём другом, кроме работы, не думаешь, это тоже большой плюс. Опять же, личное пространство. Многие наши наверху по общагам, да по частным квартирам мыкаются… так что, выгода очевидна…»

Евгений Иванович не разделял его восторга (у самого Ильи был просторный кабинет с примыкающей к нему спальней), но и не впадал в уныние — ему было всё равно. Он даже видел в смене своего места жительства некий, одному ему понятный юмор.

Поначалу Евгению Ивановичу пришлось много читать. Бледненький солдатик ежевечерне приносил ему стопку совсекретных документов, с которыми он должен был ознакомиться к утру. Некоторые из них были Евгению Ивановичу более или менее знакомы, и он их откладывал не читая, но кое-какие оказывались настолько шокирующими, что приводили его просто в истерическое состояние.

Очень скоро выяснилось, что: во-первых, отдельные проблемы, над которыми много лет бились гражданские строители, уже давно и изящно решены военными; во-вторых, масштабы подземных конструкций и сооружений, прямо или косвенно упомянутые в выдаваемых Евгению Ивановичу документах, не укладывались не в какие разумные рамки; и, наконец, в-третьих, при описании проектируемых подземных коммуникаций периодически (читай, практически постоянно) проскакивали некие «существующие» ходы и полости, которые предполагалось использовать, но не было слово о том, откуда они появились.

Евгений Иванович редко засиживался за чтением допоздна — усталость валила его на кровать, где он, часто не раздеваясь, засыпал. Сны, которые бороздили его усталые мозги, были в большинстве своём снами земными, как ему казалось, странным образом преобразованные подземельем. Он видел то, что и раньше, но только с какой-то еле уловимой поправкой, по которой даже во сне он мог определить, где он находится — на земле или под. Но чаще всего его беспокоил сон про женскую баню, который явился ему во время его постыдного обморока в лифте.

Удушливый женский запах, даже во сне вызывавший у него дурноту, разновсяческие телеса и, главное, никогда не испытанное чувство нескончаемости помещения, в котором он находился, мучили его из ночи в ночь. Он часто просыпался в поту и с повышенной температурой. Успокоительное не помогало — стоило ему закрыть глаза, как всё повторялось сызнова. Ему даже начинало казаться, что это не сон, а что-то большее, вроде неожиданно всплывшего воспоминания, или образа, виденного в бессознательном состоянии, но точно виденного, а не додуманного мозгами…

Евгений Иванович почувствовал себя лучше в тот момент, когда ему казалось, что хуже уже быть не может. За последнее время ко всем его болячкам добавились ещё учащённое сердцебиение, одышка, мигрень и головные боли. Он несколько раз падал в обморок, один раз во время него обмочился, два раза его рвало кровью, и вдруг, однажды утром, всё прошло. Как отрезало. Евгений Иванович проснулся совершенно другим человеком, с ясной головой, приятным ощущением в мышцах, воспоминанием о каком-то очень хорошем, весёлом сне и, что самое удивительное, с утренней эрекцией.

Сначала он подумал, что сон всё ещё продолжается. Боясь проснуться, он осторожно стянул с себя одеяло, с интересом осмотрел стоящие горбом трусы, затем опустил босые ноги на пол и на цыпочках пошёл в коридор к платяному шкафу с зеркалом.

С противоположной стороны стекла на него посмотрел несколько взъерошенный и небритый мужчина, но без вчерашних мешков под глазами, впалых стариковских щёк и нездорового цвета пятен на шее.

У Евгения Ивановича закружилась голова, но не так, как раньше, а по-другому — от счастья. И он поверил в немного поплывшее было изображение в зеркале, он понял, что мужчиной этим, вне всякого сомнения, он сам — Евгений Иванович Рыжов, только лет на десять моложе, а может и на пятнадцать. Евгений Иванович закрыл газа, постоял так немного и резко открыл их. Всё осталось по-прежнему, то есть всё стало теперь по-другому, даже его собственный запах стал другим — нормальным мужским, а не пенсионной вонью, что была раньше.

Евгений Иванович стоял перед зеркалом до тех пор, пока у него ни замёрзли ноги — всё проверял, что видят глаза, и чувствует тело. Наконец, когда по икрам пошла мелкая дрожь, он, перепрыгивая с одной ноги на другую, поскакал в душевую греться.

— Ну, наконец-то! — с облегченьем произнёс Илья, когда Евгений Иванович, выбритый и аккуратно причёсанный, пружинящей походкой пришёл к нему в кабинет. — Я, честно говоря, уже не надеялся… присядь, Жень.

Евгений Иванович легко сел в гостевое кресло, чем вызвал одобрительную улыбку Ильи, который наоборот поднялся со своего, подошёл к нему очень близко и начал пристально, с интересом рассматривать его лицо. Евгения Ивановича это несколько смутило, и он, было, отстранился, но Илья, не обращая внимания на этот манёвр, повёл себя ещё более странно. Сначала он заглянул Евгению Ивановичу по очереди в оба глаза, немного оттянув вниз веки, потом пощупал пульс и лимфатические узлы, затем попросил со всей силы сжать рукой его палец.

— Может, объяснишь?

— Объясню. Голова не кружится? Положи ногу на ногу, пожалуйста.

— Нет, то есть, немного, — сказал Евгений Иванович, потирая коленку, по которой Илья только что заехал ребром ладони. — Ну так что?

— Я всё тебе объясню, что сам понял, всё объясню, — ответил Илья. — Много времени это не займёт, я не очень-то продвинулся в изучении всего этого.

И, видимо, удовлетворённый обследованием друга, водрузился обратно в кресло с ногами и обнял руками колени.

— Слушай, Жень, а ты давно ходил на лыжах? — сказал он.

— На лыжах? — переспросил Евгений Иванович. — Лет, наверное… до войны ещё, в сороковом.

Илья обнял Евгения Ивановича за плечи.

— Давай, пробежимся, а? Сегодня не погода, а чудо!

— Да у меня и лыж-то нет, — неуверенно сказал Евгений Иванович, которому идея с лыжной прогулкой показалась не очень уместной.

— Не беда, найдём чего-нибудь! — И Илья убежал в примыкавшую к его кабинету спальню.

Погода действительно была чудесной. Мир в тот день состоял всего из двух цветов — синего и белого. Сверху была небесная синева, а снизу снег, да такой белый, что на него было больно смотреть. И от всей этой красоты Евгению Ивановичу хотелось петь или, на худой конец, говорить стихами.

Евгений Иванович не соврал — он действительно последний раз ходил на лыжах до войны. Было это, когда он учился в десятом классе. Евгений Иванович и ещё несколько ребят из его школы участвовали в посвящённом дню Красной армии лыжном пробеге «Тарасовка — Москва». Евгений Иванович не на шутку волновался, застёгивая крепления лыж на выданных ему Ильёй импортных лыжных ботинках. Он был уверен, что не пройдёт и ста метров, как его свалит инфаркт или, в лучшем случае, приступ стенокардии. Но первые же шаги по упругой лыжне развеяли все опасения — Евгений Иванович чувствовал себя, как двадцать лет назад — невероятно легко и свободно. Правда, идти за проворным Ильёй поначалу было трудновато, но спустя километр-полтора шаг как-то сам собой стал шире, и вчерашний инвалид уже почти не отставал от своего старшего во всех смыслах товарища.

Евгений Иванович и не заметил, как скрылись из вида последние избушки, начался и кончился лес, и перед ними распласталось широченное белое поле, разрезанное турецким ятаганом русла неширокой реки.

Илья въехал на небольшой пригорок, с которого начинался пологий спуск к реке, и остановился. Евгений Иванович обошёл друга по целине и встал рядом.

— Узнаёшь? — спросил Илья и обвёл рукой ландшафт.

Евгений Иванович вгляделся в пейзаж, и в следующее мгновенье кто-то невидимый схватил его холодной рукой за горло.

— Батюшки мои… — вырвалось у него, — а я-то думал, чего мне всё так знакомо…

У Евгения Ивановича на глазах навернулись слёзы.

— Ладно, ладно, старик. — Илья похлопал его по плечу. — Будет тебе.

Евгений Иванович варежкой смахнул слезу.

— Господи, всё как не со мной… Слушай, а где та воронка?

— Вон те кусты видишь? — Илья показал лыжной палкой на торчащий из снега «веник».

Евгений Иванович утвердительно кивнул.

— Метрах в пяти правее — наша «могила», а чуть вперёд — воронка. Они, правда, засыпаны обе, я еле нашёл.

Евгений Иванович посмотрел в глаза друга, но тот отвёл взгляд.

— Жень, я вот что тебе сказать хотел, — начал быстро говорить Илья, — только ты дослушай до конца. Всё, что я тебе расскажу — чистая правда.

Евгений Иванович покрепче опёрся руками на палки и приготовился слушать.

— Наши шахты начали строить сразу после войны. Это было, кстати, одни из первых долговременных противорадиационных укрытий в стране, а, может, и в мире. До войны тут тоже велись какие-то подземные работы, но про них мне ничего выяснить не удалось — из тех, кто это всё проектировал и строил, в живых никого не осталось. Не исключено, что эти тоннели были связаны с местными пещерами. Я говорю «были», потому что после той истории с обрушением свода пещер об этой связи можно смело забыть. Но, что-то, наверняка осталось, и мне кажется, что в один из тех довоенных тоннелей мы с тобой и провалились. Тогда, при первой встрече с тобой, я назвал его минной галереей, но на самом деле, я точно не знаю, что это было, и кто именно нас с тобой оттуда вытащил.

Илья сделал паузу.

— Так, это первое. Второе: в пятидесятые годы в свежепостроенных укрытиях одни ребята из Ленинграда, среди прочего изучали воздействие электромагнитных полей на организм человека. Понятно, наверное, в каком контексте?

— Догадываюсь, — сказал Евгений Иванович.

— Так вот, мне удалось выяснить, что у них тут что-то крупно не заладилось, то ли большая смертность среди испытуемых вышла, то ли ещё чего, только, они отсюда спешно уехали, а тему их свернули, как и не было. А когда в шестьдесят первом начали строить наш «Айсберг», об этом уже не вспоминали. Я здесь появился в шестьдесят восьмом, когда большая часть того, что у нас под землёй уже была построена. Сейчас в это уже с трудом верится, но выглядел я тогда, примерно, как ты, когда мы с тобой в столовке встретились — просто болячка на болячке. Давление, тромбофлебит, чуть что — голова раскалывалась…

Евгений Иванович сделал удивлённое лицо.

— Да, да, не удивляйся. Я тогда был ходячей развалиной. В пятидесятом по собственной глупости на одной стройке серьёзно поморозил ноги, да и ранение мне здоровья не прибавило, сам понимаешь, а уж после ленинградской истории сердце стало пошаливать… короче, труба. — Илья неожиданно замолчал, как бы собираясь с мыслями для самого интересного. — Так вот, где-то через месяца два — три произошла интересная штука, я почувствовал, что гораздо лучше себя чувствую, если подолгу сижу в «могиле» в этой самой комнате досуга. Я тогда из неё вообще перестал вылезать, и меньше чем за полгода стал совершенно здоровым человеком. Знаешь, это было, как чудо, как божественное, прости, господи, вмешательство!

— Знаю, — вставил Евгений Иванович.

Илья понимающе усмехнулся.

— Тогда я стал осторожно интересоваться у сослуживцев, не чувствуют ли те чего-то подобного, но все они были молодые совсем, и им всё это было до лампочки, а те, кто постарше, чаще всего делали удивлённые лица. Только один пожилой проходчик по фамилии Манензер по большому секрету мне рассказал, что «оставил здесь своей радикулит». Тогда я начал это дело исследовать. Думал, расколю сейчас его быстренько. Даже название придумал: «Эффект геологического оздоровления Щетинкина». Делал я это, сам понимаешь, скрытно, чего доброго за сумасшедшего примут, но, сразу скажу, мало чего достиг. Пытался в разных помещениях температуру, влажность, радиационный фон, напряжённость электромагнитного поля мерить, только ничего толком не вышло — по большому счёту везде всё одинаково. И пробы породы на анализ отдавал — опять ничего. Никаких зацепок. Везде, вроде, всё одно и тоже, но вот здесь он есть, а вот тут его нет.

— Интересно, — сказал Евгений Иванович, — получается, ты один про эту штуку знаешь?

— Думаю, нет. — Помотал головой Илья. — Кто-нибудь ещё точно допёр, только молчит. Сам подумай, сейчас начни об этом говорить, мигом с работы попрут. Кому это надо?

— Что верно, то верно, — согласился Евгений Иванович, — слушай, я правильно понял, эффект проявляется только в «могиле», где я лежал?

Илья утвердительно кивнул.

— Именно. Оно, я имею в виду само помещение, существовало ещё до того как туда пришли наши проходчики.

— То есть как? — удивился Евгений Иванович.

— А вот так. Было и всё. Тут же полно подземных пустот, часто друг с другом несвязанных. Вот это одна из них.

— Естественного происхождения? — уточнил Евгений Иванович.

— Возможно…

— Послушай, а как ты её нашёл? — выпалил Евгений Иванович.

— Честно говоря, я всё ждал, когда ты об этом спросишь, — сказал Илья с улыбкой. — Меня туда, в эту самую «могилу» принесли тогда, в сорок первом, раненого. Я, конечно, почти ничего не помню, но вот сам момент положения меня «во гроб», в памяти почему-то остался. Знаешь, когда я это место без малого через тридцать лет снова увидел, меня, словно током ударило! Залез я туда, конечно, из чистого любопытства, но потом, сопоставив все обстоятельства, стал лазить вполне осмысленно.

У Евгения Ивановича, что называется, отвисла челюсть.

— А кто принёс, не помнишь?

— Не-а. Всё, словно во сне было. Помню, что несли, помню, что положили, но кто… ни черта не помню.

Илья потряс головой, как будто этой тряской хотел вытолкнуть из глубин памяти потерянные воспоминания.

— Руки только помню, скорее всего, женские или детские, маленькие потому что, — сказал он, — больше ничего.

И тут Евгений Иванович не выдержал и стал спрашивать. Он не хотел слышать про детали и подробности, ему не терпелось узнать, действительно ли он выздоровел, или же это всего лишь временное улучшение перед глобальным ухудшением; и, если да, то, как долго продлится это состояние, а если нет, то всё равно, сколько ему осталось.

Илья отмахнулся от его вопросов, а вместо этого сказал:

— Тебе повезло, Жень. Я очень рисковал, затащив тебя к нам, ты уж прости. Ведь могло и не сработать.

— Что значит, прости? — проговорил Евгений Иванович. — Илья, ты же мне жизнь спас.

— Значит, мы с тобой в расчёте, — ответил Илья, — если бы не ты, я бы тогда не выжил.

Евгению Ивановичу снова захотелось плакать. Он сделал шаг к Илье, обнял его и притянул к себе. Илья не сопротивлялся. Он оказался таким маленьким в объятьях Евгения Ивановича.

— Я тебе вот что скажу, Женя, — с непонятной серьёзностью в голосе начал он. — Во всём этом есть одно но. Оно всегда бывает, ты же знаешь. Жизнь у нас такая, ничего за так не бывает, только баш на баш…

Евгений Иванович опустил руки и непонимающе посмотрел на фронтового друга.

— Теперь ты в прямом и переносном смысле привязан к этому месту. Если вдруг решишь уйти куда-нибудь, или уехать надолго, всё вернётся на круги своя.

— Я опять заболею?

— Да, и, скорее всего, очень скоро умрёшь. И ещё, не забудь, ты подписал договор.

— Те бумаги о неразглашении?

— Да. Только они более серьёзны, чем ты думаешь.

— Контора глубинного бурения? — тихо спросил Евгений Иванович.

Илья усмехнулся.

— Неужели для тебя нет ничего страшнее КГБ?

Евгений Иванович не нашёл, что ответить. Илья некоторое время смотрел на друга, потом махнул рукой, дав понять, что разговор окончен, и, оттолкнувшись палками, покатился по склону к реке.