Известно, что провинциальная жизнь всецело зиждется на визитах. Это своего рода гамма, из которой составляют всевозможные музыкальные комбинации. Первыми приехали к Привалову Виктор Васильич и Nicolas Веревкин. Виктор Васильич явился от имени Василия Назарыча, почему счел своим долгом затянуться в фрачную пару, белый галстук, белые перчатки и шелковый модный цилиндр с короткими полями и совершенно прямой тульей. Nicolas Веревкин, первенец Агриппины Филипьевны и местный адвокат, представлял полную противоположность Виктору Васильичу: высокий, толстый, с могучей красной шеей и громадной, как пивной котел, головой, украшенной шелковыми русыми кудрями, он, по своей фигуре, как выразился один местный остряк, походил на благочестивого разбойника. Действительно, лицо Веревкина поражало с первого раза: эти вытаращенные серые глаза, которые смотрели, как у амфибии, немигающим застывшим взглядом, эти толстые мясистые губы, выдававшиеся скулы, узкий лоб с густыми, почти сросшимися бровями, наконец, этот совершенно особенный цвет кожи – медно-красный, отливавший жирным блеском, – все достаточно говорило за себя. Прибавьте к этому, что местный адвокат улыбался чрезвычайно редко; но его лицо делалось положительно красивым благодаря неуловимой смеси нахальства, иронии и комизма, которые резко отметили это странное лицо среди тысячи других лиц. В самых глупостях, которые говорил Nicolas Веревкин с совершенно серьезным лицом, было что-то особенное: скажи то же самое другой, – было бы смешно и глупо, а у Nicolas Веревкина все сходило с рук за чистую монету. Он был баловнем в мужском и женском обществе, как породистое животное, выделявшееся свежим пятном среди остальных заурядных людишек.

– Посмотрите, Сергей Александрыч, какого я вам зверя привез! – громко кричал Виктор Васильич из передней.

– Очень, очень приятно… – говорил Привалов, крепко пожимая громадную лапу старого университетского товарища.

– Полюбите нас черненькими… – отвечал Веревкин приятным грудным баритоном, оглядывая фигуру Привалова.

Виктор Васильич сейчас же сделал самый подробный обзор квартиры Привалова и проговорил, не обращаясь собственно ни к кому:

– Вот так Хина!.. Отлично устроила все, право. А помнишь, Nicolas, как Ломтев в этих комнатах тогда обчистил вместе с Иваном Яковлевичем этих золотопромышленников?.. Ха-ха… В чем мать родила пустили сердечных. Да-с…

– Вы очень кстати приехали к нам в Узел, – говорил Веревкин, тяжело опускаясь в одно из кресел, которое только не застонало под этим восьмипудовым бременем. Он несколько раз обвел глазами комнату, что-то отыскивая, и потом прибавил: – У меня сегодня ужасная жажда…

– В самом деле, и у меня главизна зело трещит после вчерашнего похмелья, – прибавил с своей стороны Виктор Васильич. – Nicolas, ты очищенную? А мне по части хересов. Да постойте, Привалов, я сам лучше распоряжусь! Ей-богу!

Виктор Васильич мгновенно исчез на половину Хионии Алексеевны и вернулся оттуда в сопровождении Ипата, который был нагружен бутылками и тарелочками с закуской; Хиония Алексеевна давно предупредила Виктора Васильича, и все уже было готово, когда он заявился к ней с требованием водки и хересов.

– Да скажи барыне, – кричал Бахарев вдогонку уходившему лакею, – скажи, что гости останутся обедать… Понимаешь?

– Чревоугодие и натура одолевают, – объявил Веревкин, выпивая рюмку водки с приемами записного пьяницы.

Привалов через несколько минут имел удовольствие узнать последние новости и был посвящен почти во все городские тайны. Виктор Васильич болтал без умолку, хотя после пятой рюмки хереса язык у него начал заметно прилипать. Он был с Приваловым уже на «ты».

– А я тебя, Привалов, полюбил с первого раза… Ей-богу! – болтал Бахарев, блестя глазами. – Мне черт с ними, с твоими миллионами: не с деньгами жить, а с добрыми людьми… Ха-ха! Я сам давно бы был миллионером, если бы только захотел. Воображаю, как бы все начали тогда ухаживать за мной… Ха-ха!.. «Виктор Васильич! Виктор Васильич…» Я бы показал им, что плевать на них всех хочу… Да-с. А вот мы тебя познакомим с такими дамочками – пальчики оближешь! Ты кого больше любишь: девиц или дам? Я предпочитаю вдовушек… С девицами только время даром терять… Ах! Да вот у Nicolas есть сестренка Алла, – с секретом барышня. А вот поедешь к Ляховскому, так там тебе покажут такую барышню, что отдай все, да мало, прибавь – недостанет… Это, брат, сама красота, огонь, грация и плутовство.

– Зося действительно пикантная девчонка, – согласился Веревкин, смакуя кусок балыка.

– Она меня однажды чуть не расцеловала, – объявил Бахарев.

– Ну, уж это ты врешь, – заметил Веревкин. – Выгонять – она тебя действительно выгоняла, а чтобы целовать тебя… Это нужно совсем без головы быть!

– Ах! Да ты послушай, как это было… Зося любит все смешное, я однажды и показал ей, как собаки мух ловят. Меня один ташкентский офицер научил… Видел, как собака лежит-лежит на солнышке и задремлет (Бахарев изобразил, как дремлет на солнце собака)… Потом пролетит муха: «жжж…» Собака откроет сначала один глаз, потом другой, прищурится немного и этак, понимаете, вдруг «гхам!..». (Бахарев действительно с замечательным искусством передал эту сцену.) Как я показал Зосе эту штуку, – она меня и давай просить, чтобы я ее тоже научил… Ведь научилась, – лучше меня теперь ловит мух! Ты как-нибудь попроси ее, она покажет… Вот она тогда меня чуть-чуть и не расцеловала.

– Вероятно, приняла за настоящую собаку!

– Эк тебя взяло с твоим остроумием… – ворчал Бахарев. – Э, да чего мне тут с вами киснуть, я к Хине лучше пойду…

Легонько пошатываясь и улыбаясь рассеянной улыбкой захмелевшего человека, Бахарев вышел из комнаты. До ушей Привалова донеслись только последние слова его разговора с самим собой: «А Привалова я полюбил… Ей-богу, полюбил! У него в лице есть такое… Ах, черрт побери!..» Привалов и Веревкин остались одни. Привалов задумчиво курил сигару, Веревкин отпивал из стакана портер большими аппетитными глотками.

– Вы что же, – совсем к нам? – спрашивал Веревкин.

– Да, думаю остаться здесь.

Веревкин что-то промычал и медленно отхлебнул из своего стакана; взглянув в упор на Привалова, он спросил:

– Вы были у Бахарева?

– Да.

– Гм… Видите ли, Сергей Александрыч, я приехал к вам, собственно, по делу, – начал Веревкин, не спуская глаз с Привалова. – Но прежде позвольте один вопрос… У вас не заходила речь обо мне, то есть старик Бахарев ничего вам не говорил о моей особе?

– Нет, ничего не говорил, – ответил Привалов, не понимая, к чему клонились эти вопросы.

– Гм… – промычал Веревкин и нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. – Дело вот в чем, Сергей Александрыч… Я буду говорить с вами как старый университетский товарищ. Гм… Одним словом, вы, вероятно, уже заметили, что я порядочно опустился…

Привалов только съежил плечи при таком откровенном признании и пробормотал что-то отрицательное.

– Нет, зачем же! – так же бесстрастно продолжал Веревкин. – Видна птица по полету… Сильно опустился, – при последних словах Веревкин несколько раз тряхнул своей громадной головой, точно желая от чего-то освободиться. – И другие видят, и сам вижу. Шила в мешке не утаишь. Я адвокатом лет восемь. Годовой бюджет десять – двенадцать тысяч; кругом в долгу… Есть кой-какая репутация по части обделывания делишек. Об этом еще успеете наслушаться; но я говорю вам все это в тех видах, чтобы не обманывать на свой счет. Немного свихнулся, одним словом… Стороной я слышал о вашем деле по наследству, так вот и приехал предложить свои услуги. С своей стороны могу сказать только то, что я с удовольствием поработал бы именно для такого запутанного дела… Вам ведь необходим поверенный?

– Да… Отчего же, я согласен, – отвечал Привалов, – очень рад.

– Нет, для вас радость не велика, а вот вы сначала посоветуйтесь с Константином Васильичем, – что он скажет вам, а я подожду. Дело очень важное, и вы не знаете меня. А пока я познакомлю вас, с кем нам придется иметь дело… Один из ваших опекунов, именно Половодов, приходится мне beau frere'ом, но это пустяки… Мы подтянем и его. Знаете русскую пословицу: хлебцем вместе, а табачком врозь.

Этот разговор был прерван появлением Бахарева, который был всунут в двери чьими-то невидимыми руками. Бахарев совсем осовелыми глазами посмотрел на Привалова, покрутил головой и заплетавшимся языком проговорил:

– Черт возьми… из самых недр пансиона вынырнул… то есть был извлечен оттуда… А там славная штучка у Хины запрятана… Глаза – масло с икрой… а кулаки у этого неземного создания!.. Я только хотел заняться географией, а она меня как хватит кулаком…

Привалов и Веревкин засмеялись, а Бахарев, пошатываясь и крутя головой, доплелся до оттомана, на котором и растянулся. Сделав героическое усилие удержаться на локтях, он проговорил:

– Послу-ушай, Привалов… я тебя люблю… а ты не знаешь ничего… не-ет…

– Сергей Александрыч знает только то, что тебе нужно хорошенько выспаться, – заметил Веревкин.

– Не-ет… Вы думаете, что я дурак… пьян… Послушай, Привалов, я… тебе вот что скажу…

Бахарев сел и рассеянно посмотрел кругом.

– Мама тебя очень… любит, – продолжал он, раскачивая ногами. – Ведь мама отличная старуха… дда-а… У нее в мизинце больше ума, чем у Веревкина… в голове!.. Да-а… Хе-е… А только мама теперь боится, знаешь чего… Гм… дда… Она боится, что ты женишься на Зосе… Ей-богу!.. А Надя отличная девушка… Ей-богу… Она мне сестра, а я всегда скажу: отличная, умная… Если бы Надя не была мне сестра… ни за какие бы коврижки не уступил тебе… Как ушей своих не увидал бы… дда… Ты непременно женись на ней… слышишь? После спасибо скажешь… А мама боится Зоси, чтобы не отбила жениха… Ха-ха!.. Зося меня чуть не расцеловала, когда я ее научил мух ловить.

– Ну, довольно, спи, – говорил Веревкин, укладывая заболтавшегося молодого человека.

Привалов вдруг покраснел. Слова пьяного Бахарева самым неприятным образом подействовали на него, – не потому, что выставляли в известном свете Марью Степановну, а потому, что имя дорогой ему девушки повторялось именно при Веревкине. Тот мог подумать черт знает что…

– Виктор отличный парень, только уж как попало ему в голову – и понес всякую чепуху, – говорил Веревкин, делая вид, что не замечает смущения Привалова. – Врет, как пьяная баба… Самая гнилая натуришка!.. Впрочем, Виктор говорит только то, что теперь говорит целый город, – прибавил Веревкин. – Как тертый калач могу вам дать один золотой совет: никогда не обращайте внимания на то, что говорят здесь про людей за спиной. Это язва провинции, особенно нашей. Оно и понятно: мы, мужчины, можем хоть в карты резаться, а дамам что остается? Впрочем, я это только к слову… дамы не по моей части.

Бахарев громко храпел, раскинувшись на оттомане. У Привалова немного отлегло на сердце, и он с благодарностью посмотрел на своего собеседника, проговорив:

– Что касается меня, то мне решительно все равно, что ни болтали бы, но ведь здесь является имя девушки; наконец, сама Марья Степановна может показаться в таком свете…

– Э, батенька, плюньте… Мы вот лучше о деле побалагурим. Виктор, спишь? Спит…

В нескольких словах Веревкин дал заметить Привалову, что знает дело о наследстве в мельчайших подробностях, и намекнул между прочим на то, что исчезновение Тита Привалова тесно связано с какой-то очень смелой идеей, которую хотят провести опекуны.

– Именно? – спросил Привалов.

– Собственно, определенных данных я в руках не имею, – отвечал уклончиво Веревкин, – но у меня есть некоторая нить… Видите ли, настоящая каша заваривается еще только теперь, а все, что было раньше, – только цветочки.

– Помилуйте, Николай Иваныч, что же еще-то может быть?

– Об этом мы еще поговорим после, Сергей Александрыч, а теперь я должен вас оставить… У меня дело в суде, – проговорил Веревкин, вынимая золотые часы. – Через час я должен сказать речь в защиту одного субъекта, который убил троих. Извините, как-нибудь в другой раз… Да вот что: как-нибудь на днях загляните в мою конуру, там и покалякаем. Эй, Виктор, вставай, братику!

– Оставьте его, пусть спит, – говорил Привалов. – Он мне не мешает.

– А вы с ним не церемоньтесь… Так я буду ждать вас, Сергей Александрыч, попросту, без чинов. О моем предложении подумайте, а потом поговорим всерьез.

Предложение Веревкина и слова пьяного Виктора Васильича заставили Привалова задуматься. Что такое мог подозревать этот Веревкин в деле о наследстве? Но ведь даром он не стал бы болтать. Подозревать, что своим намеком Веревкин хотел прибавить себе весу, – этого Привалов не мог по многим причинам: раз – он хорошо относился к Веревкину по университетским воспоминаниям, затем Веревкин был настолько умен, что не допустит такого грубого подходца; наконец, из слов Веревкина, которыми он рекомендовал себя, можно вывести только то, что он сразу хотел поставить себя начистоту, без всяких недомолвок. Только одно в разговоре с Веревкиным не понравилось Привалову, именно то, что Веревкин вскользь как будто желал намекнуть на зависимость Привалова от Константина Васильича.

«Что он этим хотел сказать? – думал Привалов, шагая по своему кабинету и искоса поглядывая на храпевшего Виктора Васильича. – Константин Васильич может иметь свое мнение, как я свое… Нет, я уж, кажется, немного того…»

В глубине души Привалова оставалась еще капелька горечи, вызванная словами Виктора Васильича. Ведь он выдал себя с головой Веревкину, хотя тот и делал вид, что ничего не замечает «И черт же его потянул за язык…» – думал Привалов, сердито поглядывая в сторону храпевшего гостя Виктор Васильич спал в самой непринужденной позе: лежа на спине, он широко раскинул руки и свесил одну ногу на пол; его молодое лицо дышало завидным здоровьем, и по лицу блуждала счастливая улыбка. Ведь в этом лице было что-то общее с выражением лица Надежды Васильевны. Привалов остановился над спавшим гостем. Такой же белый, немного выпуклый лоб, те же брови, тот же разрез глаз и такие же темные длинные ресницы… Но там все это было проникнуто таким чудным выражением женской мягкости, все линии дышали такой чистотой, – казалось, вся душа выливалась в этом прямом взгляде темно-серых глаз. Зачем же имя этой девушки было произнесено этим Виктором Васильичем с такими безжалостными пояснениями и собственными комментариями? Надежда Васильевна с первого раза произвела сильное впечатление на Привалова, как мы уже видели Если бы он стал подробнее анализировать свое чувство, он легко мог прийти к тому выводу, что впечатление носило довольно сложное происхождение: он смотрел на девушку глазами своего детства, за ее именем стояло обаяние происхождения… Ведь она была дочь Василия Назарыча; ведь в ней говорила кровь Марьи Степановны; ведь… Привалов не мог в своем воображении отделить девушку от той обстановки, в какой он ее видел. Этот старинный дом, эти уютные комнаты, эта старинная мебель, цветы, лица прислуги, самый воздух – все это было слишком дорого для него, и именно в этой раме Надежда Васильевна являлась не просто как всякая другая девушка, а последним словом слишком длинной и слишком красноречивой истории, в которую было вплетено столько событий и столько дорогих имен.

Вместе с тем Привалов как-то избегал мысли, что Надежда Васильевна могла быть его женой. Нет, зачем же так скоро… Жена – совсем другое дело; он хотел ее видеть такою, какою она была. Жена – слишком грубое слово для выражения того, что он хотел видеть в Надежде Васильевне Он поклонялся в ней тому, что было самого лучшего в женщине. Если бы она была женой другого, он так же относился бы к ней, как относился теперь. Странное дело, это девичье имя осветило каким-то совершенно новым светом все его заветные мечты и самые дорогие планы. Раньше все это было сухой мозговой выкладкой, а теперь… Нет, одно существование на свете Надежды Васильевны придало всем его планам совершенно особенный смысл и ту именно теплоту, какой им недоставало. Обдумывая их здесь, в Узле, он находил в них много нового, чего раньше не замечал совсем. Раньше он иногда сомневался в их осуществимости, иногда какое-то нехорошее чувство закрадывалось в душу, но теперь ему стоило только вызвать в своем воображении дорогие черты, и все делалось необыкновенно ясно, всякие сомнения падали сами собой. Каждый раз он испытывал то счастливое настроение, когда человеком овладевает какой-то прилив сил.