5
В этот день в «Большом Доме», так сотрудники телекомпании называли свою контору, намечалась грандиозная выпивка. Журналисты, в основном молодые здоровые ребята, не обременённые ханжеской моралью, да и вообще, на мой взгляд, не обременённые ничем, раскручивались с самого начала рабочего дня.
Особых новостей в городе не ожидалось, и главный редактор, распределив на короткой планёрке самые необходимые маршруты съёмок, уронил на мой стол ключи от кабинета, бросил что-то наподобие «Меня нет!» – и укатил в своей сверкающей иномарке – а чёрт его знает, куда!
И тогда в Доме началось брожение.
В маленькой гримёрке теперь толпятся журналистки, ожидая очереди у тупейных дел мастера. Арендованный в ближайшей парикмахерской визажист, который в обычное время наводит лоск на ведущих программу, сегодня обслуживает всех подряд.
Операторы, мужики не слабые, с приговорочкой – «Время пить «ХЕРШИ»! и «Не дай себе засохнуть!» – делали «разминку»; хрустели солёными сухариками, макая крепкие губы в жёлтую пивную пену. Из пиццерии, чьи окна по ночам светились в обрамлении проблесковой мишуры, мешая мне мирно дремать на усадистом диване, пришёл посыльный с плоскими коробками. Я попридержал его на входе.
– Э, мужик, ты что, правда, охренел что ли? Я заказ выполняю. Где у вас тут… – посыльный порылся в памяти, – как её?.. Эта… – и он назвал труднопроизносимую фамилию сегодняшней именинницы, которая получила в Москве журналистскую премию за лучшее освещение провинциальной жизни на голубом экране.
Премия была небольшая, но значимая, по поводу чего и собирался сегодняшний праздник, конечно, за счёт удачливой сотрудницы, победившей в конкурсе. Целую неделю не сходила счастливая и улыбчивая дива с домашних экранов. Как же тут мелочиться на водку?..
Вот и она, припорхнувшая, укоризненно глядя на меня, попросила помочь ей отнести коробки в студию, обширную, как гараж и гулкую, как осенняя берёзовая роща. Оттуда и велась та передача на всю страну о бесчинствах на рынке в «День десантника» пьяных мордоворотов, мешающих «южанам» (так было и сказано в передаче, спрятав за этим словом людей определённой национальности) вести свой небольшой бизнес на русских просторах. «… Не состоялись они в рыночной экономике, вояки чумазые! Им только сопли кулаками, в которых больше червонца никогда не водилось, размазывать, да смотреть, как другие, более деятельные, деньги делают! Они, десантники ряженые, от зависти тараном прут на гостей, которые в новых условиях чувствуют себя, как рыба в воде» – вот цитата из её передачи. Конкурс был организован министерством культуры под девизом: «Русский фашизм хуже немецкого»…
– Сторожи, мужик, не впускай никого! На-ка, выпей сотку на халяву! – подошёл ко мне один из операторов, предлагая пластиковый стаканчик водки.
– Я бы выпил, да праздник не мой. А на чужом празднике – похмелье горькое! – попробовал я отшутиться.
– Ну и дураком будешь! – в один глоток опорожнив пластик, сказал мой доброхот, – смотри в оба, враг не дремлет! – и пошёл в студию, где уже все собрались.
Хорошо дежурить, когда все сотрудники заняты.
В студии надёжная звукоизоляции. А как же без неё, родной, вещать в эфир? Вдруг какие звуки дойдут с улицы, может неудовольствия всякие, а может и вовсе нецензурщина…
Нет, телеведущему ничто помешать не может, разве что инстанции высшие. Вот те – могут. Но сегодня не их день. Сегодня коллектив телевизионных журналистов справляет праздник по удачному обобщающему образу «ванька», лоха по-нынешнему.
За столом, как в бане, все равны, даже попытались приобщить меня к празднику, но, подумав, приглашение взяли обратно. Кто же на дверях стоять будет?
Вот и стою я, загородив дверной проём, расслабленный, наблюдаю народ, проходящий мимо. Все свои, местные лица. Вроде добродушные, но больше озабоченных. Вон солдатики-десантники собрались у киоска с мороженым. Пропустили молодую маму с ребёнком. Жарко. И солдатам жарко в камуфляже. Но попробуй, распахнись – нельзя! Форма для солдата, что кожа. Сам служил. Сам знаю.
А это что? Две старушки-богомолицы направились в мою сторону. Сегодня праздник Вознесения.
Вот ведь как, и у православных свой праздник! И семенят старушки из храма по асфальту мелко-мелко, придерживая друг друга под руку. Быстро-быстро перебирают ножками. Повернули к Большому дому, где я стою в дверях. Ошиблись, видать. Контора социального обеспечения рядом. Сказать им надо…
– Сынок, пусти ради Христа внутрь! – говорит, которая побойчей, – ты уж нас прости старых! В туалет ужасть как надо!
Что скажешь? Дело житейское, это как родить, – нельзя «погодить».
Провожаю их широким жестом, как настоящий хозяин дома. Показываю дорогу до самого того места, куда и цари и президенты пешком ходят.
Бабушки шарахаются в сторону:
– Зачем над старыми смиёсси? Там же панбархат и зеркала, а нам по нужде надо!
– Бабыньки, это как раз то самое место! А бархат – видимость одна! Камуфляж. Проходите, не стесняйтесь. Они, – я показал пальцем наверх, – тоже сюда ходят.
Старуха, которая побойчей, боязливо отвернула край тёмно-красной, сшитой ещё в советские времена, спадающей с потолка тяжёлой драпировки, за которой находился туалет с маленьким «предбанником», пропитанным духами, дорогим табаком, и чем-то совсем непонятным, но, тем не менее, будоражащим воображение, вроде женских подмышек. Вторая, по-птичьи вытягивая шею, поспешила за первой, скользя по отполированной мозаике пола, как по льду, в своих байковых, совсем домашних тапочках, и пришёптывая скороговоркой: «Ах, грех какой! Ах, грех какой!»
Старухи, уже приободрённые, вышли скоро, мелко-мелко осыпая меня из сухих щепотей многочисленными крестиками с пожеланиями здоровья и добрых дней.
Растроганный благодарностями, я, приоткрыв анфиладу стеклянных дверей, выпустил их на улицу, как выпускают на Божью волю нечаянно залетевших в человеческое жилище птиц. Теперь со спины они, мои случайные гости, были действительно похожи в своих одеяниях на двух больших чёрных птиц, устремлённых куда-то по птичьим делам.
Вскоре я забыл о них, и никогда бы не вспомнил, если бы не возмущённый и гневный голос Лолы, той журналистки, которая с таким же возмущением и гневом обличала на телеэкране широкогрудых молодцев в тесных десантных тельняшках, пробующих на свой манер наводить порядок на местном, но по-восточному горластом рынке.
Вообще-то Лола носила другое, чисто русское имя Алевтина, но все её почему-то называли Лолой, наверное, в честь малолетней эротоманки из романа Набокова, а может, здесь не обошлось без влияния певички, не знающей комплексов, Лолиты.
Как бы там ни было, но Лола была Лолой – и всё!
Резкий, как крик прищемлённой дверью кошки, голос удачливой журналистки оторвал меня от сладостных раздумий о близком обеде с хорошей порцией чёрного крепчайшего кофе.
Лола стояла передо мной, зажав изящный носик пальцами. Голос её теперь был гнусавым и таким непохожим на тот, которым всегда славится наше телевиденье, и я поневоле весело рассмеялся.
– Ты что здесь богадельню развёл? – забыв разницу в возрасте, топала ножками Лола, задыхаясь от возмущения – В туалете продохнуть от этих старых обезьян нельзя! Не колхозный амбар сторожишь! Завтра же тебя уволят! Наберут с улицы всяких…
Таким напором я действительно был ошарашен, и первоначальная весёлость моя испарилась в один момент.
Когда она увидела старушек? В фойе её точно не было. Кто-то продал меня на корню. Во, нравы!
– Открой мужской туалет!
– А в чём дело?
По случаю течи в раздаточной трубе мужской туалет был закрыт, и весь коллектив временно пользовался женским.
– Твои Божьи одуванчики дурно пахнут! Из туалета уборную сделали! Мерзость какая-то!
Я стал молоденькой, ещё не тронутой временем девушке, объяснять, что в этом деле как откажешь? И с ней могло бы произойти то же самое… А если на улице – прямо беда!
Что началось! Затопали ножки, засучили ручки, запорхали ресницы:
– Хам! Хам! Мужик Лапоть деревенская! – забыв в запальчивости, что русский лапоть всё же мужского рода и племени, заверещала она. – Инструкции забываешь! Богадельню устроил!
На шум из своей каптёрки вышел Шосин.
Как он оказался сегодня не у стола, уму непостижимо? Скорее всего, его не позвали не только за несуразный внешний вид, но и за язык, с которого то и дело спрыгивали бородавчатые жабы.
– Ну? – хмуро спросил он, и трудно было понять к кому конкретно он обращается.
– Этот, этот!.. – она забыла или просто не захотела помнить, как меня звать. – Сторож при дверях бабок в туалет пустил, а теперь там вонь столбом стоит! Безобразие!
Шосин немного покачавшись, заглянул в туалет:
– Чего ж ты за собой не смыла? Весь унитаз загадила!
– Вот-вот, я и говорю, – монашек каких-то… вот он! – пропустив мимо ушей слово «загадила», затараторила она, в надежде, что завхоз станет со мной разбираться сам.
– Я не знаю, кто там был, и с тебя трусы не снимал, но слышал, как ты оттуда вышла.
Лола стала не то чтобы краснеть, а вся покрылась багровыми плешинами, словно только что вынырнула из крапивных зарослей.
– Идиоты!!! Туалет мужской откройте! – нетерпеливо пританцовывала она на туфельках
Шосин, снова покачавшись, покачавшись, медленно пошёл открывать мужской туалет.
Забыв обо всём на свете, за ним засеменила и Лола.
– Э, мужик, дай прикурить! – потянулся к моей сигарете распаренный водкой и весёлым общением Шура Измайлов, настоящий оператор, кончивший в своё время ВГИК, но ввиду затяжных попоек отправленный из Центрального канала в провинцию.
Шура, как и все отставные москвичи, был развязно-общителен, но соблюдал лёгкий московский аристократизм, свойственный бывшим, любым «бывшим» и уже не настоящим.
Увидев выходящего из-за портьеры Шосина, он молча указал пальцем туда, куда только что вошла Лола, всем видом давая понять, что после пивка ему надобно расслабиться.
– Проходи-проходи! – широким жестом пригласил тот Шурика, заговорщицки подмигнув мне – Туалет работает!
«Ну, всё!» – подумал я, представив кошачьи коготки Лолы, в совокупности с её женским темпераментом, на вальяжной физиономии Шурика. Мне искренне стало жаль парня. Пострадает ни за грош. Теперь такое начнётся…
Шосин тоже с любопытством поглядывал на портьеру, за которой вразвалочку скрылся Шура.
Но наши ожидания не учли скромного обаяния Шуры с навыками столичного студента Института Кинематографии.
За портьерой было тихо.
Мы с Шосиным недоумённо переглянулись. Другого выхода из туалета не было, а в той теснине, про которую мы с завхозом подумали, двоим на одном месте было не усидеть.
Шосин, не дожидаясь, заглянул в женский туалет: может, Шурик спьяну ошибся дверью?
Через мгновенье умудрённый жизнью и опытом завхоз вынырнул, быстро отмахнув тяжёлый бархат складчатой портьеры:
– Нет? – Шосин вопросительно посмотрел на меня, имея в виду эту сладкую парочку.
– Нет! – в тон ему тоже коротко ответил я.
– Точно! – короткими ластами ударил себя по тугим бокам неожиданно подружившийся со мной увалистый пингвин. Было видно, как его пожирает любопытство и какой-то свой интерес в этом деле. Он снова уселся на диван, посматривая в сторону портьеры. – Ладно, – сказал пингвин, немного помолчав, – я этих субчиков здесь подожду, а ты ступай, действительно, убери за бабками, уж очень они… – он защемил свой нос, показывая, какие они, эти мои гости, бяки.
Ну, что поделаешь? Я нарушил инструкцию. Пустил посторонних на охраняемый объект. А посторонние террористами оказались. Мину заложили. Что ж, всё правильно! Дело житейское, пойду разминировать…
– Ведро и веник в каптёрке возьми! Руками, что лишь, выгребать будешь? – крикнул мне вослед Шосин. – Охрану я на себя беру!
– Бери, бери! Не урони только!
Мне в жизни всяко приходилось… И теперь особого труда не составило убрать за двумя пожилыми женщинами. От старости куда денешься, если доживёшь? А доживёшь, так сам наплачешься…
– Вот-та! Он её точно оприходовал! – счастливо улыбался Шосин, когда я, при помощи ведра и веника разминировав «стратегически важный объект», вернулся на своё непосредственное рабочее место.
– Кто кого оприходовал? – не понял я сразу.
Всякие мысли приходят в голову, когда начинаешь думать о беспомощности старости. Всякие мысли…
Я уже забыл и о журналистке, и о Шурике с его вечно блуждающей улыбкой дамского угодника. Но разговор надо как-то поддерживать, впереди целые сутки, ещё намолчусь до самого утра.
– Шурик, конечно, парень хороший, но и Лола – ничего себе, пусть они друг друга и оприходуют, нам-то с тобой что? – протянул я пингвину ведро с измочаленным до самой рукоятки веником.
– Нам-то – ничего, а вот Шурику теперь хорошо! – с видимым удовольствием пососал толстый язык Шосин. – И как они, стервы, умудряются изворачиваться под клиентом? Не суетилась даже, не отряхнулась. Только на ходу губки подкрасила – и снова, как новая! Ну, бабы! Твоя, небось, тоже …
Но я ему не дал договорить, сунув под самый нос жёсткий окомёлок, ещё источающий не совсем приятные запахи.
– Ну, шутю, шутю! Моя тоже не такая! – миролюбиво взяв ведро с веником, на всякий случай поспешил в свою каптёрку пингвин. – А там, кто её знает! Может, тоже губы красит, чтоб не обметало… – и тут же скрылся за скрипучей дверью.
