1

– Хороша Советская власть, но уж больно долго тянется, – говорил мой незабвенный родитель, задумчиво помешивая в голландке железной кочерёжкой рассыпчатый жар от навозного кизяка. Кизяк наполовину с землицей. Горит лениво, но золы, горячей и тяжёлой, как песок, много. Хорошая зола. От неё до утра тёплый дух идёт. Так бы и сидел у печки, грелся. – Ты-то доживёшь ещё, когда всё кончится, а я уже нет, а посмотреть охота, что из этого выйдет…

У нас на семь человек семьи, слава Богу, есть корова, и навозу за зиму накапливается так много, что кизяков хватает почти до весны, если топить печь кизяками только в самые лютые морозы. А в остальные дни можно совать в топку разный «батырь», то есть всякий сорняк, кочерыжки и хворост, собранный по оврагам и берегу нашей маленькой речушки с громким названием Большой Ломовис.

Я пришёл из школы. Замёрз. На улице мороз совсем озверел. Снег под ногами твёрдый, как ореховая скорлупа. Пальтишко моё, перешитое из солдатской шинели, на рыбьем меху. Холод нипочём. То есть – совсем нипочём. Холодина гуляет под вытертым сукном, где хочет. Пока добежишь до дома, мороз, всего обшарит. Под мышки – и туда заберётся, зараза!

Сажусь на скамеечку рядом с отцом, сую почти в самый жар руки. От скорого тепла они ломить начинают, и я корчусь от боли. Отец легонько бьёт по рукам:

– Рубаху сожжёшь!

Рукава у рубашки, действительно, уже дымятся. Я убираю руки, засовываю ладони промеж колен. Сижу, греюсь. На плите булькает гороховая похлёбка. Горох разваривается долго. Весь нутром изойдёшь, пока обедать начнём. Так и сидим с отцом, смотрим в огонь.

У родителя один глаз выбит случайным осколком стекла ещё при коллективизации, когда в Бондарях колхозы делали. И он мальчишкой случайно затесался на собрание активистов, по которым какой-то отчаянный хозяин земли своей пальнул через двойные рамы из дробовика. Вот маленькое стёклышко и впилось любознательному подростку в зрачок, навсегда лишив глаза.

Теперь отец сидит у печки и смотрит в огонь по-петушиному, как кочет, повернув голову. Тоже озяб. На плечах у него былых времён овчинный полушубок. У отца грамотёнки никакой, а знает очень много. Обычно все дела наперёд рассказывал. Вот и тогда не ошибся.

Кончилась Советская власть как-то неожиданно и разом. Народ впопыхах даже понять ничего не успел. А кто не успел, тот опоздал. И опоздал, как оказалось, навсегда.

…Встретил своего давнишнего друга. В молодые годы вместе жили в рабочем общежитии:

– Здорово!

– Здорово!

Похлопали друг друга по плечам.

– Как живёшь? – спрашиваю.

Друг имеет университетское образование, работал на оборонном заводе военпредом. Проверял на качество гироскопы к ракетам и подлодкам. Умный друг, ничего не скажешь.

Оборонный завод растащили. От кого теперь обороняться? Все вокруг свои. Америка, как брат родной. Правда, теперь – старший брат. А на старшего брата кулаки не сучат.

– Где работаешь?

– В пиццерии – отвечает друг.

– Ну, и как?

– Да ничего работа. Сторожу по ночам… Ужин на халяву. Там у них на кухне много чего остаётся. Иногда и пивка потихоньку с бочки сцежу. Посплю на столе в зале, а утром – домой. А ты как?

– Ну, я в банке служу. Директором.

Друг делает круглые глаза. Вот-вот повалится набок. Я его попридерживаю.

– Где же ты столько бабок нахватал? Ты ведь на стройке инженером работал.

– Работа работе рознь, – говорю. Теперь я тоже могу себе кое-что позволить. Запущу руку в мешок с баксами. Вытяну столько, сколько рука прихватила – и домой несу. Семья рада.

С другом совсем плохо стало.

– Возьми к себе, – говорит. – Я тебе ботинки гуталином чистить буду.

– Не, взять не могу. Все штатные места на сто лет расписаны.

Друг повернулся уходить. Обида смертельная.

– Да постой ты! Давай покурим.

– Не курю! Бросил, – отрезал давний испытанный друг.

– Не злись! Я директор, да только ночной. Тоже сторожем состою в банке. Ты вот хоть пиво задарма можешь хлебать. Сухариками солёными похрустеть, а у меня деньги за семью печатями лежат, и все чужие. В камере бронированной. Знаешь, как в басне: видит око, да зуб неймёт.

И мы, довольные друг другом, смеёмся.