14

Но ни в этот день, ни в другие ближайшие дни, умываться даже «как-нибудь» ему, поражённому в правах какой-то дальневосточной шлюшкой, не было необходимости.

Стылый насморочный ветер океанских просторов, сметая на пути бумажный сор от вчерашнего скудного ужина босяков, ворвался в подвал грозным милицейским окриком, который ни с каким другим уже не спутаешь: «Всем стоять на местах!»

Но стоять на «местах» было некому.

В смутном свете начинающего дня на полу – «все оставались на местах», как лежали вповалку, так и остались лежать, высвечивая бледными лицами из раскиданного повсюду тряпья: кто – скучно позёвывал, кто – пытался прикурить, чиркая отсыревшими спичками.

Было видно, что к таким визитам эти люди давно привыкли, и только один Валёк с радостным возгласом: «Вот я тут! Вот я!» кинулся к дверям, где стояли плечом к плечу, поигрывая резиновыми дубинками, пара крепких ребят в широких ремнях и при погонах.

Валёк рванулся к спасителям человеческого достоинства, думая, что они разыскивают как раз его, чтобы вручить потерянные документы.

«Попалась всё-таки, сучёнка мокрохвостая!» – мелькнуло у него в голове. Но короткий удар в печень отбросил его в кучу тряпья, туда, где он только что сидел с бывшим подводником.

Новый знакомый поймал его в свои широкие объятья:

– Не дёргайся! – сказал тот, оставаясь спокойно сидеть со скрещёнными по-калмыцки ногами.

– Так, братцы-кролики, – сплюнул в угол один из милицейских мордоворотов, поигрывая чёрной эластичной дубинкой, – к вам пришёл дед Мазай. Сейчас он погрузит вас на баржу, и поплывёте вы с ним в лес, где медведь хозяин, а прокурор – волк. Чего вы, как партизаны, в подполье живёте, нелегалы хреновы! Вон здесь вонища, какая!

– Чего ты с ними базаришь? – сказал другой. – Марш по одному на выход с вещами! – вдруг заорал он, поддевая носком солдатского ботинка бородатого и нечёсаного бичёвника, безмятежно храпящего прямо у входа на сдутой наполовину резиновой лодке, забытой хозяевами в пакгаузе.

Бродяга так уютно примостился в этой постели, что громовый голос блюстителя порядка не дошёл до его слуха, и теперь, после ощутимого пинка, он, вскочив, таращил глаза, не понимая, что происходит:

– Я ничего! Я ничего, начальник!

– Ничего у тебя сегодня на обед будет! Грузись в кузов, мухомор червивый!

«Мухомор», кряхтя и почёсываясь во всех доступных местах, покорно пошёл к выходу, за которым стояла вплотную милицейская машина типа «воронок».

Воронок замечателен тем, что вход в него есть, а выхода никакого. Сплошной тупик!

Бродяги – люди послушные. Ворча и сморкаясь, блошатник завозился, зашуршал нехитрым скарбом и потянулся к выходу.

Люди есть люди. Они точно знают: с государством не поспоришь. Без лишних разговоров ныряли в узкий проход милицейского фургона. Даже Кальмар, и тот, не переча, подался к выходу, зная точно, что его дело телячье: иди, куда погонят.

Машинально подчинившись общему движению, туда, в замкнутое пространство кузова, нырнул и Валек, за которым тут же захлопнулась дверь.

В тесном окованном жестью фургоне сразу стало душно и сыро, как бывает душно и сыро в плохо протопленной общественной бане.

Неопытного узника охватил страх беспомощности, вогнав в полное оцепенение.

Валёк сполз на пол, обхватив руками голову, да так и остался сидеть на холодном и жёстком железном настиле пола.

Машина, заскрежетав передаточными звеньями, пару раз дёрнувшись, тронулась в неизвестном направлении.

В маленькое зарешёченное окошко, затянутое копотью и столетней грязью, еле пробивался дневной свет. Рассмотреть, что делается снаружи, не было никакой возможности. Куда и зачем их везут, было для всех неясным.

В кузове сидений не было, Валёк так и сидел на полу, обхватив руками колени, и тихо постанывал.

Прошёл час, два или три, а их всё везли, и не было конца дороге.

То ли выхлопная труба была дырявой, то ли от скорости движения, в кузов просачивались выхлопные газы, от которых подташнивало, слезились глаза и першило в горле.

– Фашисты! – скрипел рядом зубами Кальмар. – Сволочи немецкие! Подручники Гитлера! Газом травить русского человека, падлы!

Но в грохоте и лязге кто услышит его возмущение? И хорошо, что не услышат. Если бы услышали – печёнки бы отбили те бравые молодцы в милицейской форме.

Молча слушает бывшего капитана примостившийся рядом в жалкой и покорной позе незадачливый Валёк – парень с далёких чернозёмных благодатных мест.

Приученные ко всему, приморские бродяги особой тревоги и возмущения не показывают, только глухо матерятся, когда машину подбрасывает на выбоинах и колдобинах извилистой колеи.

В окошке заметно потемнело, и стали проглядывать верхушки деревьев. Видно, машина въезжает в таёжный массив.

Скорость машины заметно снизилась, и по тому, как она шаландой на крупной волне переваливается с боку на бок, можно понять, что под колёсами полное бездорожье.

Так ехали ещё с полчаса, пока машина не торкнулась во что-то твёрдое и остановилась.

– А ну-ка, мразь, по одному вылазь! – крикнули снаружи в рифму, и узкая железная дверь распахнулась.

Из машины, кряхтя и постанывая, как партизанский десант из прошлого времени, на зелёную мшистую землю вываливались по одному дурно пахнущие человеческие ошмётки, на первый взгляд ни на что не пригодные, кроме как засорять и загаживать это благословенное место.

А место действительно примечательное: большая, затерянная среди могучих деревьев, открытая поляна на полтора-два гектара открылась перед взором полузадушенных выхлопными газами бедолаг, не нашедших в своей судьбе поляны, огороженной семейным уютом.

Вокруг было столько простора и воздуха, что Валёк, закинув голову в небо, пил и пил этот воздух, как пьёт воду большая усталая птица после долгого перелёта. Голова постепенно очищалась от вчерашнего дурмана и сегодняшнего душегубного перегона. Появилась надежда убедить в своей непричастности к этому сброду милиционеров, что спокойно покуривали возле машины, беспечно посматривая на подопечных, которые разбрелись кто куда; кто справить нужду, кто просто так, из любопытства пошарить в траве в поисках чего-нибудь съестного.

Вот и новый знакомый по прозвищу Кальмар, присел у милицейской душегубки, что-то сноровисто отправляет в рот, выбирая прямо из-под колёс то ли чёрные горошины, то ли ягоды, похожие на чёрные горошины, но судя по выражению его лица, очень вкусные.

Валёк, чтобы не раздражать блюстителей закона, отложил разговор о своей судьбе на потом и опустился рядом с добычливым товарищем.

На тонких, похожих на шнурки от ботинок, но волосатых и колючих стеблях, держались ягоды, напоминающие ежевику, но меньших размеров. А может, это и была местная разновидность ежевики. Ягода была сладкой и с тонким ароматом подвянувшей малины.

Для обеднённого витаминами организма это было настоящим спасением, и Валёк с удовольствием стал обирать мягкие, налитые соком, ягодки.

Они имели такую тонкую и нежную оболочку, что, прижатые языком к нёбу, тут же лопались, обливая гортань прохладной свежестью.

– По ранжиру, по весу и по жиру, в шеренгу становись! – по военному скомандовал один из стражников, давая понять, что разминка кончилась.

Мужики, услышав хотя и шутливую, но солдатскую команду, стали собираться возле машины и вставали в одну линию.

– А ты куда, мосол, лезешь? – сказал Вальку тучный одышливый бич, становясь рядом с внушительного роста Кальмаром, – не слышал, что ли – «по весу и по жиру»? Марш на правый фланг!

Валёк в армии не служил, но уже догадался, что надо становиться туда, где стояли самые захудалые и низкорослые бродяжки, и безропотно встал на самый край, потеряв всякую надежду на спасение. От этих двух «эсэсовцев» можно было ожидать всего: если не повесят, то расстреляют – уж точно! Кто хватится беспризорных бедолаг, которые сами подвели черту под своей судьбой ещё раньше, наплевав на здравый смысл.

Валёк упавшим сердцем понял, что ему теперь вряд ли удастся разжалобить этих мордоворотов, сотрясая воздух объяснениями о случайном повороте судьбы, и обстоятельствах, приведших его в эту компанию. Он, что ли, виноват, если баба-сука, очистив его до нитки, ещё и надругалась над ним, прицепив на память о встрече замок, который теперь тяготит его, как нарыв, тяжестью пудовой гири?

Валёк вспомнил прочитанный когда-то роман Бредбери, где описана зачистка города от людей, не вписавшихся в рамки, определённые жёстким законом тоталитарного государства. Конец!

Всё существо его взбунтовалось против очевидного тупика, каждая клеточка вопила о жажде жизни. Он ещё и пожить не успел, а его хотят вместе с этим сбродом в расход пустить, положить здесь, вдали от людских глаз…

За что? За что?!

Картина расстрела встала перед моим несчастным другом в такой очевидности, что он, не помня себя, рванул туда, в тайгу, в спасительный заслон деревьев.

И убежал бы Валёк, по-заячьи путая следы, в несколько прыжков проскочил бы злосчастную поляну, и не догнать его ни одной пуле, если бы не проклятая защёлка, замочек тот маленький да увесистый.

В стремительном рывке Валька на свободу защёлка так пережала его главный нерв, что яблоки глаз от сквозной пронзившей боли, казалось, ушли в самое потаённое место, описывать которое нет смысла.

Валёк со стоном свалился недалеко от своих палачей, милицейская форма которых обязывала защитить, оберечь и помочь сошедшему на берег рыбачку-матросу вынырнуть из водоворота, в который он попал по глупости своей и наивности.

Он лежал и всеми частями тела ожидал, как пуля вот-вот войдёт в его затылок, раскалывая черепную коробку и перемалывая на пути всю его сущность.

Но… пуля осталась в патроне, а патрон в обойме пистолета – и ничего не случилось.

– Ты чего, сволочь? – пнул его легонько один из стражников. – Живот заболел, что ли?

Валёк осторожно приподнялся на четвереньки, потом встал во весь рост:

– Ага, у меня язва открылась… – голос у Валька жалостливый, противный, самому слышать стыдно. – Товарищ милиционер, я не сволочь, не бомж. Я здесь случайно! Документы украли! Вот я! Вот! – и, вывернув ладони, стал показывать свои трудовые мозоли вернувшегося с путины рыбака.

К нему снова стала приходить успокоенность, когда он, оглянувшись на бездомных спутников, увидел в их глазах молчаливое согласие.

Но это ему только показалось.

Его жалостливый вид и наивная надежда на милиционеров, что они всё поймут, произвели на бродяг странное впечатление. Те громко загыгыкали, перетаптываясь с ноги на ногу, и не понять сразу: то ли смеялись, то ли рыдали над несуразной просьбой прибившегося к ним парня.

По своему опыту они знали, что эти костоломы привезли их сюда не просто так, и любые разговоры с ними бесполезны. Только один Кальмар, бывший капитан подводного флота, а теперь бродяга и пропойца, вспомнив что-то своё, глубоко вздохнул, и, приобняв Валька за плечи, поставил рядом с собой.

– Командир, – обратился он к стоящему напротив стражнику – отпусти парня! Пацан приблудился по пьяному делу. Документы вот стырили! Он действительно «не наш, он не с океана!».

– А ты думаешь, я с океана! Тоже мне Гарри нашёлся, флибустьер с макаронной фабрики!

К шеренге, разношёрстной и зачумлённой долгим перегоном, подошёл второй милиционер:

– Здорово, братцы! – нарочито бодро крикнул он.

Шеренга зашевелилась, затопталась на месте. Кто-то со смешком прокричал:

– Здоровее видали!

Стражники на выкрик не обратили никакого внимания.

– Мужики, – продолжал всё тем же голосом милиционер, – труд из обезьяны сделал человека, а не наоборот. Наша задача – повторить опыт природы. Перед вами уютная, скрытая от посторонних и любопытных глаз, пока ещё не возделанная земля, которая ждёт ваших, ещё не совсем отвыкших от работы рук. Но мы исправим ошибку судьбы. Вы будете работать, работать, и работать. Трудотерапия! Рецепт всех педагогов мира! Здесь Буратино под деревом зарыл деньги, а место не указал. От деревьев, как видите, остались одни пни, и вы их должны выкорчевать, поляну вскопать, и земля тогда откроет нам золото глупого Буратино!

Мужики, ничего не понимая, бестолково крутили головами.

– Кушать хотца? – спросил другой более определённо.

– А то нет! Жрать давай! Давай жрать! – неуверенно, но с надеждой перекинулось по шеренге.

– Кто не работает – тот не ест! Вот формула марксизма-ленинизма. И вы ей должны подчиниться. Советская власть знает в лицо своих врагов, и она их будет нещадно карать, карать, и карать, вплоть до расстрела! – сделав на последнем слове ударение, прокричал он.

– Кто не работает, тот не только не ест, а и не пьёт! – подхватил другой более определённо и для ясности достал из кабины пластиковую ёмкость с какой-то жидкостью. Но по довольному лицу этого милиционера можно было догадаться, что в канистре на иначе как спирт.

По народу прокатился вал возбуждения, и тут же погас: умудрённые опытом, они знали, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и с недоверием посматривали в сторону своих стражников.

А смотреть было на что: из холщёвого мешка на покатый капот машины были извлечены несколько буханок хлеба, нарубленная крупными кусками варёная колбаса, с десяток банок рыбных консервов, и пыльный стакан, правда, один.

В наступающих сумерках всё это было похоже больше на розыгрыш перед сном.

Народ молчал. Долгое общение с правоохранительными органами приучили этих людей не доверять милиции, остерегаться её, и при первой же возможности уходить из-под её пристрастной опеки.

Здесь было явно что-то не так, и народ растерялся.

– Говори, начальник, что делать будем? – хмуро спросил Кальмар, тоже ошарашенный действием казённой службы, не отмеченной раньше ни в каком милосердии.

– Пока пей, – поднёс Кальмару стакан всё тот же стражник, который распоряжался провиантом. Затем, посмотрев на внушительный вид этого, не похожего на остальных, «бича», набулькал из канистры до краёв гранёное стекло. – Пей, потом разберёмся!

Сладкая дрожь прошла по всему ряду порченых алкоголем и безграничной свободой людей. Измотанные голодом, долгой дорогой, и вынужденным воздержанием, они возликовали. Ещё никогда не приходилось им угощаться из рук заклятых врагов. Кого-кого, а милицию они знали изнутри.

Свою порцию, хоть и без жадности, но выпил и Валёк, который хотел было отказаться от спиртного, и потянулся к закуске, но стражник ударил его по руке:

– Здесь не еда и не манна небесная, а закуска!

Пришлось выпить жгучий, отдающий жжёной резиной, спиртовой суррогат. Голод не тётка, а дядька с хлыстом.

Наутро от дармовой выпивки, вопреки расхожему мнению, у моего школьного друга болела не только голова, но и всё нутро.

Лёжа на дощатых нарах в бараке типа «сарай», Валёк, корчась от резей в области живота и печени, тихо стонал. Так обычно стонет и скулит больное животное, забившись в глухую чащобу, не имея возможности себе помочь. Недавняя встреча с прелестной незнакомкой и всё случившееся за последние сутки, благодаря этой встрече, теперь подарило его беспокойному и пытливому уму кучу вопросов, и один был самым неразрешимым: как жить дальше?

Соприкоснувшись вплотную с гибельным бытом новых товарищей, он ощутил себя утлой соринкой в водовороте захлестнувших его неудач. Вот они, эти воплощённые неудачи, кашляя и чихая, матерясь и густо сморкаясь, ворочались рядом на точно таких же нарах в два яруса, ещё пахнущих смолой и древесным соком.

Сырые и тяжёлые доски ассоциировались с бренностью жизни и её неизбежным концом…