18

Вечером пришёл Муня, пружинистый, весёлый. Под мышкой он держал скатанный в трубу лист ватмана, чем меня сильно озадачил.

Несколько раз оглянувшись, он нырнул ко мне в сарай.

– Ты один?

– Как видишь! – я отложил в сторону только что начатый роман, который был так созвучен моему мальчишескому сердцу, и вопросительно посмотрел на Толяна.

Он, присев на корточки, развернул передо мной плотный лист бумаги, где размашистыми буквами в лучах кинопроектора было написано «КОМСОМОЛЬСКИЙ ПРОЖЕКТОР», и по листу – фотографии и карикатурные рисунки всяких пьяниц, хулиганов, стиляг, мешающих нам продвигаться вперёд по рельсам в ещё более светлое будущее. Под фотографиями и рисунками стояли стихотворные подписи. Помнится одна такая под смешной обезьяной, одетой в яркую, с пальмами, рубашку навыпуск, с широким галстуком, в узкие брюки, тяжёлые ботинки на толстенной подошве с загнутыми носами:

Стиляга! Ловкая рифмованная строфа!

Толян разгладил ладонями лист и почему-то поинтересовался, продолжаю ли я писать стихи?

– Конечно! Об чём разговор. Давай тему!

Я не понимал, почему Муня заинтересовался «Комсомольским Прожектором». Неужели он переделался в «осадмилъцы», как тогда называли добровольные дружины содействия милиции? Да за это дело я с ним дружить не буду, не то чтобы стишки всякие в угоду легавым писать. Не, не буду!

– Да ты стой! Не ссы варом. Эту газету я только что сорвал со стены гастронома на Советской, у памятника Зои. Мне Веня, как узнал про тебя, что ты стишки стоящие сочиняешь, сразу задание подпряг: против этой комсюковской газеты мы будем свою вешать, и название Веня толковое, воровское придумал – «СОБАКИЩ-БРЕХИЩ» будет называться, орган Главфилона, понял? А на хохму поднимать будем «мусоров» всяких, комсюков, кто в передовики лезет, «мужиков, ломом подпоясанных», тех, кто «один на льдине», придурков в органах. Ты только будешь надписи придумывать. Не мандражи! Рисовать и расклеивать буду я. Отмазки тебе никакой не надо. Ты в этом деле «не куришь». Тебя схавать не могут.

Да, я забыл сказать, что Муня был прирождённый рисовальщик. Тонкие пальцы «щипача» ловко орудовали и карандашом, и кистью. Он сам себе на коленях классные наколки сделал. Чудные такие. Согнёт колено – зубастая весёлая харя лыбится, разогнёт – злобная рожа со стиснутыми зубами, перекошенная, глаза колючие, горло перережет – не сморгнёт. Я его сам просил такие же мне сделать, но Муня сказал: «Это оригинал и тиражироваться не может».

Если бы не уголовные его наклонности, быть бы Толяну художником. Как знать, может быть, и его портреты красовались бы где-нибудь на выставках, деньгу бы зашибал. На иномарках катался. Но, как говорится, если бы у бабушки была борода, она была бы дедушкой.

Свою судьбу Толян написал другими красками…

И вот мы в сарае, лёжа на животах, делаем первый номер газеты, которая наделает столько шума и определит жизненный путь Толяна, да и мой тоже.

До того времени я сочинял всякую ерунду на отвлечённые темы, а здесь нужно было работать, как Маяковский в «Окнах Роста», и я сам в своих глазах вырастал неимоверно. Появился вкус к творчеству. Во, какой я! Своё перо я предоставляю для борьбы со злом в милицейской форме. Не любили милицию у нас в Бондарях! За карман зерна – срок, за сбыт самовязаных пуховых платков – срок. Этой весной тётю Нюру Грошеву, у которой детей восемь человек, месяц в тюрьме продержали за то, что она своих семейных кормила от мизерных барышей торговли на базаре хозяйственной мелочью, привезённой из города – спекуляция! У нас в доме несколько раз обыск делали, правда, ничего не нашли. Искали, наверное, самогон, а может, излишки керосина. Отец работал на местном радиоузле мотористом. Иногда приносил бутылку-другую солярки для разжигания кизяка в голландке. Так что я с удовольствием взялся сочинять разные подписи под милицейскими начальниками.

Эта подпольная работа меня воодушевила, и я с вдохновением ломал голову над темой. Получались рифмованные строчки, например, такие:

Припоминается и такое, не совсем приличное по тем временам:

А Толян с большим искусством рисовал рядом со стихами, финский нож с наборной рукоятью – он так и просился с белого листа в воровскую руку.

Первый номер газеты к утру был готов.

Бабушка один раз с беспокойством заглянула к нам в сарай, спрашивая, что мы делаем. Толян ей на полном серьёзе ответил, что получил на заводе задание – стенгазету делать про передовиков разных, а я ему помогаю надписи сочинять. «Ну-ну!» – одобрительно кивнула головой бабушка, и со спокойной душой ушла досыпать ночь.

Первая подпольная газета была готова. Мы ликовали. По этому поводу Муня достал из своих широченных брюк пачку «Казбека» и протянул её мне:

– Веня велел передать!

Первый в жизни гонорар! Да ещё от самого загадочного Вени – вора в законе. Я был до неприличия горд.

Широкий лист ватмана, прижатый по краям камешками, лежал на полу перед нами. Вверху, по углам листа ощерились в страшном оскале две пёсьи головы, шерсть на загривках поднялась. Ниже, во всю ширину листа, большими валкими буквами стояло: «СОБАКИЩ-БРЕХИЩ», и под столь характерным названием в обрамлении из скрещённых кинжалов было чётким каллиграфическим почерком выведено – «Орган Главфилона». Дальше шли карикатурные рисунки и злые шаржи на милицейских начальников, чьи фамилии не давали спокойствия уголовному миру Тамбова, мои подписи, выполненные не всегда качественно, но достаточно убедительно. В самом низу листа, так сказать, в подвале, после нескольких минут раздумья Толян подрисовал очень похожим своего отца, пуляющего в небо из нагана всякие матерные слова.

Я с опаской напомнил другу, что отец таких фокусов ему не простит, но Муня, угрюмо посмотрев на меня, махнул рукой:

– Пусть знает, «мусор», что и за ним следят!

Газету Муня решил расклеить в ночь на огромном окне гастронома на Советской.

– Там всегда народу топчется – базар-вокзал. Пусть читают!

Хлопнув меня на прощанье по плечу, Толян отправился на работу, сказав, чтобы я аккуратно спрятал наше с ним творение и никому не показывал.

– Ни слова! – пригрозил он мне кулаком.

Я с восхищением смотрел на друга. Он пойдёт сегодня на опасное задание, его могут поймать. Могут заломить руки, посадить в тюрьму, может даже и пытать будут, а ему хоть бы что, ушёл, посвистывая, руки в карманах, малокозырка на глаза, и никто его не может остановить.

Летний день, и без того длинный, в ожидании ночных приключений тянулся бесконечно. Я уже переделал все дела: сам напросился сходить в булочную, простоял немалую очередь за молоком, прополол небольшой огородик за домом, сходил искупаться на Цну, а друга все не было. Вечер прошёл также бестолково: я выбегал на улицу высматривать Муню, читал, потаясь, до одури курил свой «Казбек» и снова выбегал на улицу. Нет, Толяна всё не было!

Поздно ночью, когда я уже спал, тихий, короткий стук в дверь разбудил меня. Отодвинув засов, я увидел друга и ещё какого-то парня, который первым быстро нырнул в приоткрывшуюся щель, по-хозяйски отстранив меня. От обоих попахиваю водкой.

Тот, что был с Муней, развернул газету, коротко хмыкнул, и, снова свернув, сунул под мышку.

Они ушли в чуть светлеющий остаток ночи так же быстро, как и появились.

Я торопливо, путаясь в брюках, оделся и тихо нырнул за ними – история все-таки! Не каждый день приходится выполнять подпольную работу. Как в книге «Белеет парус одинокий». Я, представляя себя Гавриком, помогающим революции, матросам, против ненавистных урядников и городовых.

Два тёмных силуэта скользили впереди, выделяясь в призрачном свете нарождающегося утра.

В городе было так тихо, что я слышал шаркающие по асфальту шаги молодых подпольщиков. Они, не оглядываясь, целеустремлённо шли вперёд и только вперёд.

В сквере Зои Космодемьянской пряталась ночь. Туда, со стороны реки, крадучись пробирался туман. Огни фонарей были потушены. Советская улица пустым гулким коридором распахнулась на две стороны. Фигуры подпольщиков, прижимаясь к домам, скользили впереди. И всё – никого! Светлеющие бельма окон придавали домам мертвенный нежилой вид. Какая милиция в этот час ночи! Самый сон, воровское время! Патрульно-постовая служба теперь бдит где-нибудь в укромном уголке, покачивая в сладкой дремоте красными околышами.

Два друга, оглянувшись, скользнули на другую сторону улицы к гастроному, где в огромных окнах притаился страх. Я схоронился за дерево, с интересом наблюдая за происходящим. Оба силуэта как-то разом прилипли к тёмному провалу окна и тут же быстро-быстро отпрянули, оставив после себя белый квадрат, который чётко выделялся на фоне мёртвого стекла.

Воровато оглянувшись, подельщики быстро нырнули в сквер и скрылись в наползающем с берега тумане. Я потоптался ещё немного, ёжась от утреннего озноба под раскидистым старым тополем, и, разочарованно вздохнув, повернул к дому. Всё произошло так быстро – ни тревожных милицейских свистков, ни ночной погони, на стрельбы – ничего такого, чем можно было бы потом похвалиться. Всё стало обыденно и скучно.

Нырнув в уже остывшую постель, я тут же уснул, не обременённый никакими заботами.

Самое интересное, что газета оставалась там, где её расклеили мои товарищи, до самого полудня. Власти или не читали, или не желали читать нашу сатирическую, подрывающую их авторитет перед населением газету, орган того самого «Главфилона», с которым так безуспешно боролась милиция.

Я с утра специально прохаживался по противоположной стороне улицы, невзначай кося глазами на продукт нашего с Муней творчества.

Надо отдать должное чрезвычайной занятости утренних прохожих. Они сновали туда-сюда по улице, не поднимая головы, озабоченные по самую макушку. А газета озорно кричала, изрыгая ругательства на ненавистных блюстителей закона, но её никто не слышал. Не было времени остановиться.

И только к обеду возле окна гастронома, где висела газета, стали останавливаться люди. Иные отходили, недоуменно пожав плечами, но были и такие, что, смеясь, показывали пальцами на карикатурные рисунки и щупали руками бумагу, так и не решаясь сорвать.

Заинтересовавшись собравшимся народом, совсем близко к газете подошёл старшина милиции, и, медленно шевеля губами, стал читать, опустив правую руку на пустую кобуру нагана. Затем, почесав затылок, заскрёб ногтями по стеклу, отдирая ватман. Но ребята, видимо, крепко постарались – бумага не отклеивалась, и старшина, достав из кармана синих галифе складной нож, стал лезвием соскребать газету, отрывая от неё полосы. Ветер подхватывал обрывки, и, протаскивая по асфальту, относил к бордюру.

Выполнив работу, старшина сложил нож, вытер руки носовым платком и пошёл по своим делам – то ли на службу, а то ли со службы, не предполагая, что агитационная против власти печать является злобной вражьей вылазкой. Старшина явно потерял бдительность, или вовсе не имел. Надо было сфотографировать объект, составить протокол и разработать метод борьбы с проявлением нелояльности к органам.

Следующую газету мы делали через неделю уже в двух экземплярах. Номера вышли ещё краше, ещё наряднее, все в голубой татуировке воровских символов и моих стихотворных строк, где я, кажется, превзошёл самого себя, изощряясь в остроумии и стихосложении.

Эти подпольные листы Муня с дружком расклеили: один на выносной афише у кинотеатра «Родина», а другой – на окне старого ювелирного магазина, что на Коммунальной улице. Не знаю, сколько висели те листы, но слышал, как соседка тётя Шура, всплёскивая руками, говорила бабушке, что в городе снова объявилась «Чёрная кошка», расклеивает по городу какие-то листы и обещает всех перерезать.

На этот раз воровское слово «Главфилона» попало в самое сердце городского обывателя. Я несколько раз, стоя в очередях, был свидетелем панических слухов, что вот «уже милицию запугали, те с наганами и то боятся по ночам по городу ходить, Главлимон на Петропавловском кладбище в склепах обитает, надо замки менять, не приведи, Господи, коли обворуют!»

Хотя в те лихие годины у большинства говоривших брать, кроме нужды, было нечего.

Скоро, распрощавшись с Муней, так и не дочитав «Двух капитанов», я вернулся в Бондари. Начинались школьные занятия.

Муня на прощанье снова сводил меня в «Ручеёк», на этот раз более удачно. Войдя в дом, я все норовил отвернуть лицо при разговоре с бабушкой: уж очень не хотелось скандала.