Каролина Розалия Урсула Собаньская-Лакруа, урождённая графиня Ржевусская
Искренняя исповедь страждущего сердца
(отрывок)
Незадолго до Дрездена, я совершила довольно быстрый, стремительный, и при этом весьма удачный вояж в Лион, и, конечно, сделала это по убедительной просьбе графа Витта.
Лион в ту пору просто бурлил, и меня там явно не хватало, и как ещё не хватало. Так прямо Витт и заявил мне, со своей лукаво-ехидной усмешечкой.
В течение 1832 года польская эмиграция образовала революционные комитеты в 22 европейских городах. Причём Польско-народный комитет был поначалу в Париже, но французы выжили его в Лион. Правда, комитет этот в основном занимался всякой словесной трескотней, выпуская воззвания то к венгерцам, то к польским воинам, то к русскому народу и даже к жидам.
Но потом в Лионе появился бешеный интриган Иосиф Заливский (он, кстати, был поручик, но выдавал себя за полковника). Вот тут дела и завертелись. Он был дерзок, безрассуден, и полон просто чудовищного самомнения.
Заливский с невероятной энергией стал заниматься организацией «наездов», то есть партизанских отрядов, которые должны были вторгнуться на территорию Царства Польского. Вот Витт и отправил меня в Лион.
Заливский, при всём своём диком нраве и непомерном самолюбии, довольно-таки умело разделил Царство Польское на 18 округов, и для каждого из них предназначил по своему эмиссару (в основном это были бывшие чины польской армии, от унтер-офицеров до поручиков). За списочком этих 18 эмиссаров и послал меня Витт.
Заливского я обольстила уже буквально с первой нашей встречи. Он сдался сразу. Да и что удивительного?! Думаю, я была первая аристократка, которая позволила приблизиться к себе этому самозваному полковнику.
И уже 20 февраля Витт знал, что Заливский назначил вторжение своих преступных шаек на 19 марта. Однако миссия моя ещё не была закончена, и я продолжала оставаться в Лионе и продолжала терпеть настойчивые и небезуспешные ухаживания Заливского…
Перешёл границу во главе одного небольшого отряда и сам Заливский. Произошло это близ местечка Уланова, откуда Заливский двинулся вглубь Царства Польского. Изловить этого негодяя, увы, не удалось, но совсем не по моей вине. Я сообщила о нём Витту всё, что только можно было узнать.
Удачнее обстояли дела с отрядом Каспара Дзевецкого, который вторгнулся в Сандомирский уезд, чтобы напасть на казачий пост у местечка при впадении речки Чёрной в Вислу. Но благодаря моей записке, которую я успела переслать Витту, казаки сумели предупредить людей Дзевецкого, и, захватив их, отправили в Варшаву, к Витту. Дзевецкий по дороге отравился. Граф прислал мне благодарственное и даже весьма нежное письмишко.
Предприятие Заливского, как ни было оно бесцельно и бессмысленно, поддерживало в Царстве Польском некоторое брожение, тем более опасное. Угрозы, убийства и мелкий грабёж входили в программу действий отрядов мнимого полковника, новоявленного вождя польской революции.
Удалось поймать около восьми руководителей повстанческих шаек. Все они были преданы Виттом уголовному суду и казнены. Но наибольшее впечатление на шляхту произвела казнь Завиши, одного из главнейших сподвижников Заливского.
К поимке сего Завиши я имела некоторое отношение. Во всяком случае я прислала Витту несколько записочек, в коих указывала места, где он может скрываться.
Вскорости после того, как Завиша попался, «наезды» Заливского пошли резко на убыль. Собственно, казнь Завиши была на самом деле последним актом кровавой драмы «наездов» Заливского.
Поэтом главный центр эмиграции стал смещаться в Дрезден, поближе к границам Царства Польского (эти горе-революционеры ожидали почему-то, что вследствие акций Заливского воспоследуют общие беспорядки в Германии; в общем, хотелось им быть поближе к событиям, которых, слава Богу, не произошло), и я вернулась в Варшаву, к своему Витту, с головой ушедшему в казни мятежников. Остававшееся время он уделял мне, и был вполне даже нежен. Как будто ничего ещё поначалу не предвещало нашего разрыва.
Граф был более чем доволен лионским моим вояжем. Повторял неоднократно, что необычайно гордится мною, притащил ко мне в будуар целый сундук с драгоценностями, заметив, правда, при этом, что это награда и за добытые сведения и за ещё не добытые.
А вскорости я, по уговору с Виттом и по благословению самого наместника Паскевича, отправилась в Дрезден, прямиком во вражеское логово.
Что касается этих вконец обезумевших смутьянов – польских повстанцев, то для меня это были самые настоящие разбойники, а никакие не революционеры. Они-то сами при этом были напрочь убеждены, что я одна из самых горячих польских патриоток, и что я умело использую Витта ради общего дела, под коим подразумевалась борьба за «великую Польшу».
Собственно, лионский вояж явился только прелюдией к дрезденскому.
Приложение
Ниже помещаю сохранившиеся среди моих бумаги письма и записочки Витта ко мне, когда я находилась в Лионе. Даты на них не проставлены.
Насколько могу сейчас предположить, сии письма и записочки были отправлены мне с февраля по апрель 1832 года. Впрочем, в точности уже не уверена теперь: слишком уж много минуло лет.
Мои послания к графу должны храниться в его архиве, но где находится он – мне неведомо. Слышала от светлейшего князя Михайлы Воронцова, что после кончины Витта архив его затребовал к себе император Николай Павлович. Однако никаких подтверждений этого известия не имею.
Каролина Собаньская-Лакруа,
рождённая графиня Ржевусская.
Париж
Май 1884 года
Записки варшавского военного губернатора графа Ивана Витта к Каролине Собаньской
Из Варшавы – в Лион
1832
* * *
Любонька моя!
Ты просто чудо, подлинное, несравненное чудо. Признательность моя к тебе наигромаднейшая, такая, что, пожалуй, и не выразишь её словами.
Как же я благодарен Господу, который когда-то указал мне на Лолину, не только исключительную красавицу, но и потрясающую умницу при этом. А ныне я ещё раз убедился в абсолютной правильности давнего своего выбора. Ты ведь делаешь совершенно невозможное! И в этих словах нет ведь ни малейшего преувеличения.
Ещё бы! Теперь, благодаря тебе, родная, мы знаем точную дату единого вторжения всех шаек негодяя Заливского на территорию Царства Польского, о чём я не медля сообщил наместнику фельдмаршалу Паскевичу, а он, в свою очередь, тут же довёл до сведения самого государя императора.
Да, наместник велел непременно передать тебе, Лолинушка, что необычайно ценит услуги, оказываемые тобою.
Очень надеюсь, доблестные войска наши должным образом подготовятся к 19-му марта, и тех из изменников, кто не будут перебиты, изловят и предадут суду. Во всяком случае для того, чтобы справедливость восторжествовала, ты, родная моя Каролинушка, сделала всё и даже более того.
Царица, истинно царица и ещё волшебница, чаровница, пред коей все склоняются ниц, – вот ты кто. Истинно так!
Целую мысленно прелестные, бесподобные пальчики на ножках и ручках твоих и всю тебя с ног до головы, несравненная и единственная моя Каролина.
А одно лишь воспоминание о твоих великолепных, невероятных, божественных плечах просто сводит меня с ума, заставляя содрогаться и трепетать.
Весь твой
Ян,
обожающий, тоскующий
и преданный.
* * *
Милая, ненаглядная Каролинушка!
Ты писала мне, что мелкие шайки Гецольда, Шпека, Бялковского и Лубинского могут вторгнуться из Познани на территорию Царства Польского. Представь себе, родная: именно так всё и оказалось. Ну, в самой точности.
Но вот что было далее.
Побродив в окрестных лесах, все вышеперечисленные шайки затем ворвались в Люблинское воеводство, но потом, получив ощутимые щелчки от нас, разбежались и частично вернулись назад, в Галицию.
Всё это довольно бесславно, мне кажется. Посмотрим, как теперь распорядится их судьбами проклятый Заливский, полковничек самозваный.
Ты уж разузнай, родная, если он захочет опять заслать их к нам, то куда именно.
Постарайся, любушка. Сие для всех нас крайне важно.
А вот в Подольское воеводство и в самом деле пробрался со своим отрядом, как ты и предупреждала, некто Дуцкий, в Гродненское же воеводство – Волович. Но затем они, ну, как сквозь землю провалились.
Попрятались, что ли, Дуцкий и Волович? А вернее – их попрятали. Во всяком случае, следов этих шаек в Подольском и Гродненском воеводствах совсем не заметно.
Ежели что узнаешь новенького на сей счёт, то ты уж без малейшего промедления, родная, сообщай.
Понимаешь, любимая, это всё кандидаты на петлю. Так что сии мерзавцы чрезвычайно интересуют меня – ты же знаешь, я утверждён председателем Верховного уголовного суда Царства Польского.
Жду твоих кратких, но бесценных записочек, единственная моя, как манны небесной, как подлинного чуда.
И, веришь ли, я думаю об тебе неустанно. И мысленно целую тебя и ласкаю.
И благодарю Господа, что он послал мне тебя, и не представляю жизни своей без тебя.
Неизменно верный твой
Витт,
любящий тебя безоглядно и безмерно.
* * *
Каролина! Любонька моя!
С радостию спешу уведомить тебя, что шайка Каспара Дзевецкого успешно обезврежена, а сам Девецкий отравил себя ядом. И это с его стороны вполне разумный поступок – иначе бы болтаться ему в петле! Ручаюсь своей губернаторской головой.
То, что шайки Дзевецкого более не существует, для негодяя Заливского есть, несомненно, сильнейший удар, а для нас есть самая несомненная победа, и сия победа, родная моя, всенепременно твоя личная заслуга, Каролинушка. Так что от всей души поздравляю и одновременно чрезвычайно горжусь тобою.
Господи, какой же ты всё-таки молодец, Каролинушка! Продолжай, продолжай очаровывать этого мерзкого Заливского – век буду тебе благодарен.
Да, любимая, очаровывай Заливского – это ныне наиглавнейшая с моей стороны просьба. Наместник Паскевич полностию присоединяется.
Этот негодяй Заливский должен быть на всё готов ради тебя. И у него совершенно не должен быть от тебя тайн. Чую я, ежели не ты со своею бесподобною красотою и непревзойдённым кокетством, этого закоренелого изменника нам не одолеть.
А в ожидающей тебя достойной награде не сомневайся ни единого мгновения.
Все обещанные камешки и прочая сверкающая дребедень, как всегда, за мною, родная моя. И ещё много чего приятного для душеньки твоей я уже приберёг.
Мысленно – и едва ли не постоянно при этом – обнимаю, нежу, целую тебя.
И жду, жду, жду, родная, небывалых ласок твоих.
Весь без остатка твой
Ян,
всегдашний раб неотразимой чаровницы Каролины.
* * *
Каролинушка! Радость моя!
Спешу обрадовать тебя. Чрезвычайно приятная весть: Завиша – главный сообщник Заливского и наиболее резвый исполнитель гнусных его указаний – наконец-то предан суду и казнён! И причём, казнён публично – для острастки, дабы впредь полякам неповадно было бунтовать.
Спасибо тебе прегромаднейшее, ведь ежели б не ты, любимая, уж и не знаю, попался ли бы нам в руки сей злобный и жестокий негодяй.
Я ведь прекрасно помню, что это ты сообщила мне, что Завиша со своею шайкою орудует в Полоцком воеводстве. Вот туда наместник Паскевич и направил тут же казаков, и те довольно-таки быстро изловили Завишу и с десяток его головорезов, именующих себя революционерами, борцами за свободную Польшу.
Да, наместник Паскевич совершенно в курсе того, как мы вышли на Завишу.
Награды ожидают тебя, любимая, и не малые. И это естественно: поимкою сего разбойника, в первую очередь, мы обязаны тебе.
Уповающий на дальнейшую помощь прелестной Лолины
и неизменно обожающий её
Ян Витт
Post Scriptum
Мысленно ласкаю тебя несчётное число раз. И ты уж не сомневайся, Каролинушка: я предан и верен тебе буквально ежесекундно.
Полагаю, совсем скоро тебе можно будет вернуться, но Заливского покамест не оставляй. Эта птица, как ты и сама догадываешься, представляет для нас немалый интерес.
И особенно, как ты также догадываешься, важен для нас график всё ещё засылаемых им шаек. И ещё нас интересуют «друзья» его в Царстве Польском.
Потерпи, немного, единственная любовь моя. Скоро, Бог даст, свидимся. О как же я жду этого сладостного мига!
* * *
Любонька моя, радость моя!
Ежели бы ты только знала, как же я соскучился по тебе! Мочи нет! Но, увы, придётся ещё потерпеть, ибо надобно нам непременно вызнать всё о новых кознях, всё ещё затеваемых этим исчадием ада, отвратительным разбойником Заливским.
Это ведь, собственно, по его милости Царство Польское всё ещё лихорадит, хоть и гораздо менее, чем до казни Завиши. Но у Заливского всё равно остаются тут, в Царстве Польском, сочувствующие, доброхоты проклятые! Хорошо бы разведать об них поболее (имена, адреса и тому подобное). Так ты уж постарайся, родная моя.
Выведай уж у Заливского – тебе ведь он в нежную минуту непременно всё расскажет, ничего утаить не сможет. Милая, хоть несколько имён – это уже будет зацепкою.
Только я подозреваю, что шляхта вся за этого разбойника горой стоит, или почти вся. Оттого-то в Полоцком воеводстве, скажем, мы покамест никого и не поймали до сих пор: покрывают, как могут Заливского и его отчаянных головорезов, почитая их сдуру за спасителей своего отечества.
Но я и ты, любимая, преотличнейше знаем, что Заливский, его эмиссары и вся разбойничья шушера на самом-то деле только губят Польшу и зверски уничтожают привлекательность её образа для чужеземцев.
В общем, единственная моя, разузнай: кто у Заливского всё ж таки реальная опора сейчас в Царстве Польском, и в каких воеводствах более всего поддерживают его, и кто именно.
Это крайне и даже сверх-крайне важно! И просьба сия не только моя, но ещё и самого наместника Царства Польского. А важно это не только для меня и для наместника, но и для самого государя, для всей империи российской.
Целую несравненные твои ручки и губки.
На веки вечные преданный тебе,
вседневно обожающий тебя
Ян.
Post Scriptum
Любимая, с необычайным нетерпением ожидаю твоих известий.
* * *
Каролинушка, сердечко моё ненаглядное!
Я передал наместнику Паскевичу сообщённое тобою известие, что главные бунтовщики польские в недалёком будущем собираются едва ли не в полном составе переместиться в Дрезден, поближе к границам российской империи – сигнал чрезвычайно важный и очень тревожный. Тем более уместно было своевременно его получить.
И мы (разумею себя и наместника), посовещавшись, решили, что в случае переезда главарей польской измены в Дрезден, тебе нужно будет оставить Лион и ехать покамест в Варшаву, а там решим, как быть дальше, то бишь что следует предпринять супротив этого отродья, которое никак не хочет успокоиться и отказаться от безумных своих помыслов.
Так что возвращайся, родная, – наконец-то! – и прихвати напоследок всё мало-мальски интересное про бесстыжих врагов славной империи нашей, что только успеешь раздобыть. Вообще твоя помощь совершенно неоценима, несравненная моя Каролина, – она исключительна.
Выжми уж, единственная моя, из мерзавца Заливского всё, что только можно и чего даже нельзя. Мне надобно непременно узнать, что засело в его вконец обезумевшей головушке.
А уже за вознаграждением я, как водится, не постою. Заверяю тебя, любимая, что ты останешься очень даже довольна.
Жду тебя, любонька моя, надежда моя, с нетерпением просто немыслимым, непередаваемым и буквально иссыхая от жажды.
О! Совсем скоро нежность моя изольётся на тебя вживе. А я рассчитываю получить в нескончаемом изобилии твои волшебные ласки и окунуться в твою потрясающую негу.
Предвкушаю, родная моя, все приближающиеся миги несказанного блаженства.
Страстно, до бешенства, до полного самозабвения обожаю тебя.
Ян,
как всегда верный и преданный
своей бесподобной Каролине.
* * *
Любонька моя,
что-то совсем уж я истомился по тебе, солнышко. Приезжай уж скорее.
Но, как вижу я с большим прискорбием, бунтовщики никак не унимаются, хоть и пожидели основательно их гнусные ряды. Всё беда в том, что мелкая и средняя шляхта в Царстве Польском поддерживает этих негодяев, засылаемых Заливским, хоть число сих возмутителей спокойствия и редеет ощутимо.
И покамест в европах действует хотя бы один польский разбойник, здесь, в Царстве Польском, многие смотрят на него с нескрываемою надеждою.
Пропаганда бунтовщическая не устаёт делать заговоры, так что варшавское правительство, к коему и я принадлежу, не должно уставать открывать заговоры и наказывать бунты.
Мелкие шайки, засылаемые негодяем Заливским, прорываются к нам постоянно. И чем мельче они (крупные-то мы уничтожили), тем труднее их изловить. А с переездом в Дрезден, Заливский, этот на всё способный безумец и неумный ещё, надеется усилить натиск.
В общем, боюсь я, родная, что придётся отправляться тебе в Дрезден, но, безо всякого сумнения, вначале ты отдохнёшь в Варшаве и понежимся мы всласть, и вполне успеешь полюбоваться на новые свои побрякушки, и увидишь, что они совершенно дивные.
Да, милая, ты будешь долго смеяться. Поразительно всё-таки, насколько здешняя варшавская публика уверилась, что ты теперь горой стоишь за поляков, и не просто за поляков, а ещё и за идею «великой Польши».
Да, наивность и самонадеянность польской публики крайне смешны и удивительны, но это ведь и замечательно как раз – для нас, во всяком случае. И слава Богу, что поляки поверили в нашу выдумку. Западня сработала на славу.
Думают, что и ты обезумела, и стоишь уже за «великую Польшу» и решила предать меня, ну и отлично!
Ха-ха! Предать меня, конечно, можно хотеть, но только это вряд ли возможно, ибо ведь всем как будто известно, что это я сын Софии Витт, это как раз я тот человек, который всех предаёт. И всё же они поверили тебе! Великолепно! Просто великолепно!
Каролинушка, ты такая необыкновенная прелесть, такая удивительная умница, что и представить это невозможно, а устоять пред тобою немыслимо.
Оттого-то так сильно я и люблю тебя. Родная, о как же ты мне всё-таки нужна!
Знаешь, я ожидаю тебя просто нестерпимо, до боли, до содрогания всего моего существа.
Весь, весь до конца твой.
Неизменно любящий и неизменно жаждущий тебя
Ян.
* * *
Милая, единственная, бесконечно родная!
Приезжай.
Томление по тебе достигает уже каких-то последних пределов.
Между тем, обосновавшиеся в Лионе деятели польского мятежа сидят уже готовые покинуть французское королевство.
Но что мне тебе об этом рассказывать?! Ты же сама всё это прекрасно знаешь, не так ли, родная?
Так что выпускай уже из своих чудных коготков мерзавца Заливского. На время, на время. Никуда он от нас не денется. Я знаю, что не в твоих правилах выпускать уже схваченную добычу. Но ты с ним вскорости ещё встретишься – в Дрездене. Не сомневаюсь ни единого мига.
Да, собственно «армия» Заливского почти вся уже истреблена. То, что он не сдаётся, есть следствие явного безумия и страшного упрямства этого человека. Почву он колышет, но не более того. Однако и это доставляет нам, в Царстве Польском, более или менее ощутимые неприятности.
Ты совершила, радость моя, преогромнейшую, труднопредставимую даже работу – помогла нам вычислить поимённо «людей» Заливского, отчаянных головорезов, которые должны были превратить жизнь Царства Польского в кромешный ад.
Этой разбойничьей армии теперь, слава Господу и тебе, почти что и нет уже.
Так что возвращайся, любовь моя. Без тебя уже совсем невмоготу. Правда, правда.
Или ты решила остаться с этим негодяем Заливским?!
Каролинушка, я ужасно жду тебя.
Навеки твой
Ян,
неизменно любящий, преданный и находящийся во вседневном ожидании своей повелительницы.
* * *
Милая Каролинушка!
Знаешь, сокровище моё, я сильно подозреваю и даже почти уверен, что проклятый Заливский, переместившись в Германию и приблизившись тем самым к границам Царства Польского, попробует, как истый безумец, заново поднять армию разбойников своих и мародёров и направить её к нам.
Так что, видимо, тебе, родная моя, ещё придётся встречаться с этим мерзким негодяем, и не раз, увы.
А ещё чую я, что в Дрезден вместе со всею революционною шушерою переселится и твой старый поклонник Мицкевич, стихотворец. Так что интересные встречи ещё будут.
А покамест, любимая, ты заслужила полностию отдых, роскошный и покойный. И ты его получишь, великолепная, несравненная Лолина! Готов ублажать тебя, как ты только захочешь,
Так что исчезай. Исчезай из Лиона, – уже пора – но, конечно, исчезай так, Лолинушка, дабы не вызвать там ненужных подозрений со стороны польских бунтовщиков.
Надобно, дабы борцы за «великую Польшу» все без исключения непременно по-прежнему считали тебя своею. И особливо негодяй Заливский.
Любовь моя, я совсем уж заждался тебя. И бриллиантики новые, ожидаючи тебя, уже стали покрываться пылью. А они ох как хороши. Сама увидишь.
Возвращайся, единственная.
Твой
нежный,
верный
и преданный
Ян
Позднейшая мемуарная приписка к письмам графа И. О. Витта, сделанная Каролиной Собаньской:
Осязательное доказательство недальновидности польской эмиграции выясняется, мне кажется, уже хотя бы из следующего.
Когда в Царстве Польском казаки облавой захватывали эмиссаров и подчинённые им шайки, значительная часть бунтовщиков-заправил начала переезжать в Дрезден, в величайшей наивности ожидая, что вследствие действий разбойников Заливского последуют беспорядки в Германии и в Польше, и возгорится, наконец, европейская война.
Вот мечтатели!
Понятное дело, ничего подобного не произошло и в помине да и не могло произойти: как французы не встали на защиту поляков, точно так же поступили и немцы. И переселение в Дрезден и в самом деле ровно ничего особо выигрышного не дало полякам, но, как известно, надежда умирает последней.
И они ставили именно на Дрезден, желая превратить его в подлинной центр революционной эмиграции, желая возродить захиревшую «революционную армию» мнимого полковника Заливского.
Им казалось, что засылавшиеся шайки были разбиты и рассыпаны во многом из-за удалённости эмигрантского центра от границ Царства Польского. И переезд в Дрезден представлялся полякам как панацея от всех их бед, как шаг к подлинному возрождению «революционного» движения под самым боком у нас.
А вот я и граф Витт прекраснейшим образом уже и тогда понимали, что за «наездами» Заливского не появится никаких отрадных для бунтовщиков последствий. Понимали, что сии «наезды» ничуть не приближали возрождение «великой Польши».
Но это не означало вовсе, что мы не должны были действовать, и мы – разумею себя и Витта – действовали, и неколебимая уверенность в сокрушительной мощи российской короны только поддерживала наши общие силы в борьбе с польскими бунтовщиками, одержимыми несбыточными химерами.
«Наезды» шаек Заливского – это, конечно, не были смертельные укусы, но это были всё ж таки укусы, и порою довольно болезненные. Выхода не оставалось: необходимо было уничтожить осиное гнездо польской эмиграции, почему я и отправилась с разведывательною миссиею сначала в Лион, а затем и в Дрезден.
Правда, для меня лично успешная борьба с Заливским и подобными ему в итоге завершилась, к величайшему сожалению моему, весьма и весьма грустно, хотя вернулась я из Лиона и Дрездена с уловом весьма богатым.
Когда я появилась опять в Варшаве, то узнала, что мне было высочайше предписано незамедлительно оставить Царство польское, а уже через несколько лет император Николай Павлович буквально вынудил Витта окончательно порвать со мной.
Вообще сей строгий и самовластный государь, увы, не раз вмешивался в жизнь и судьбы многих семейных пар из высшего круга и ослушаться его в таких случаях было совершенно невозможно.
Так что смело могу теперь сказать, что граф Иван Витт не столько изменил мне, сколько сохранил верность своему императору.
Несмотря на всегдашние уверения графа в страстной любви ко мне, я, собственно, давно уже отдавала себе отчёт в том, что он, в первую очередь, был исполнителем царской воли (служил же он трём царям – Павлу, Александру и Николаю), а уже потом и возлюбленным моим.
Впрочем, и я служебный долг свой, как правило, ставила гораздо выше любых семейных утех и даже любовные утехи, признаюсь, во многом подчиняла всё тому же долгу.
Витту, по прошествии стольких лет, я теперь уже довольно многое простила, но всё-таки, надо сказать, не совсем всё. Пожалуй, точно я не простила ему только одного.
Разок граф обманул меня очень сильно; правда, разок этот растянулся на долго.
Обещал жениться, убеждал меня неоднократно, что всё хлопочет о разводе, да жена бывшая будто бы артачится по польской несговорчивости своей… Но добавлял, что рано или поздно непременно уговорит её.
В общем, я так и проходила в невестах Витта более двадцати лет, пока не была в угоду императору Николаю решительно отставлена.
Неприятный осадок, признаюсь как на духу, сохранился у меня до сих пор. И он не только не рассеивается, а наоборот, даже ещё усиливается. Да, да! Именно так.
Дело всё в том, что впоследствии, уже после смерти Витта, я узнала от князя (впрочем, тогда он был ещё графом) Михайлы Воронцова, что Витт, оказывается, самолично просил мадам Валевскую-Витт, первую супругу свою, не поддаваться на его требования и ни в коем случае не давать ему развода.
Иными словами, целые годы и даже десятилетия граф разыгрывал и предо мной и пред целым светом самую возмутительную комедию. А я и представить даже не могла, что он меня так нагло дурачит.
Да, что говорить теперь об этом! Иван (Ян) Витт уже 45 лет, как покоится в могиле! Стоит ли теперь тревожить его прах?!
Однако, не стану скрывать, я была в бешенстве, когда узнала, как мой возлюбленный и жених почти двадцать лет, с 1819 по 1836 год, использовал меня и смеялся надо мной. А я и не догадывалась! Более того: даже не могла помыслить ничего подобного! Это, конечно, очень смешно звучит по отношению к Витту, но я ему верила.
Да, о Витте говорили, что он легко раздаёт обещания, но никогда их не исполняет. Но я-то была возлюбленная и верный друг, и полагала поэтому, что ко мне всё это не имеет ни малейшего отношения. И напрасно, как выяснилось.
А уж он-то, поди, как радовался! Ещё бы! «Коварную Собаньскую», жестокую кокетку, губительницу пола мужского, регулярно вокруг пальца обводил! И делалось это не втихаря, а на глазах у всех, при радостно внимавших зрителях.
Да, комедия (а вернее всего это был не что иное, как великосветский балаган) шла на подмостках общества, петербургского, одесского, варшавского, много лет, и с неизменнейшим успехом.
И ничего не поделаешь. Безвозвратного прошлого ведь не исправить никак. Остаётся мне теперь только локотки кусать, увядшие мои локотки.
Или, может, имеет смысл самой посмеяться надо всем, что произошло тогда, радуясь хотя бы тому, что я единственная из всех участников тех событий ещё жива?! Не исключено, что мне более ничего и не остаётся.
И вообще выжить – это ведь, мне кажется, как раз и есть настоящая победа. Да, именно это, а не то, что ты когда-то смог кого-то виртуозно обставить.
Последнее слово остаётся именно за выжившим. Разве нет?
Витт, при всей своей бешеной, нечеловеческой, а точнее дьявольской хитрости, ушёл, когда был в самом соку – выходит, решительно проиграл. И тогда в выигрыше оказываюсь я, живая и находящаяся не в Одессе, не Варшаве, не в Петербурге, а в Париже, где умеют жить и радоваться жизни.
Текла Розалия Каролина Лакруа (Собаньская-Чиркович),
рождённая графиня Ржевусская.
Париж.
Январь 1885 года.
