Нежданно-негаданно я вдруг оказал ещё одну услугу российской империи и государю императору.

Его Величество Николай Павлович по случаю начинавшейся войны с Турциею января 12 дня 1829 соблаговолил назначить меня командиром резервных войск.

Под моё начало были отданы резервные бригады Первой Драгунской и Первой Конногвардейской дивизий, резервной дивизии Пятого пехотного корпуса и резервной бригады Пятой артиллерийской дивизии.

Хозяйство образовалось не просто обширное, но и весьма хлопотное, особенно ввиду открывавшихся боевых действий.

В качестве командира резервных войск я принуждён был многократно выезжать и за пределы российской империи. В частности, несколько раз отправлялся в Яссы, для осмотра резервных баталионов 16 дивизии.

Весною 1828 года, намереваясь в очередной раз побывать в Яссах (что-то там не ладилось со снабжением резервных батальонов – интенданты чересчур разворовались), я решил на сей раз отправиться, для разнообразия, морем.

В одесской гавани стояла белоснежная, как невеста в подвенечном наряде, яхта «Ветер надежды», чудный дар незабвенной матушки моей. Я приказал её перекрасить в алый цвет, и белыми буквами вывести по борту новое название, то есть название примерно то же, но уже на французском: «La Espoir».

И вот мая 18 дня очень ранним утром, почти что ночью – дабы свидетелей было поменее – я уже находился в кают-компании моей великолепной яхты, пил кофий и глядел на растворяющуюся Одессу.

Причём был я не один: со мною в кают-компании находились два моих верных друга и помощника: Лолина (Каролина) Собаньская и Александр Бошняк.

Ничто как будто не предвещало незапланированных неожиданностей, но они произошли, и довольно-таки быстро. Уже к вечеру первого дня нашего путешествия поднялась мощнейшая буря, и она сделала яхту «Espoir» (по возвращении нашем, она опять превратилась в «Ветер надежды») практически неуправляемой, во всяком случае, на некоторое время.

Яхту неудержимо понесло, и совсем не в направлении Ясс. Сделать ничего нельзя было. Нас буквально бросило к Константинополю, к отчизне моей матушки Софии Потоцкой-Витт, урождённой Глявоне (Челиче) – к Царьграду.

И, учитывая безвыходность складывавшейся ситуации, я принял единственно верное, как мне кажется, решение: приказал убрать российский флаг и взамен его вывесить флаг французских Бурбонов. Уже ведь апреля 14 дня император Николай Павлович объявил войну Порте и приказал нашим войскам вступать в оттоманские владения. Так что приплыть в Константинополь под российским флагом было бы чистым безумием.

Слава Богу, я на всякий непредвиденный случай заготовил для себя, прелестной Каролины, Бошняка и экипажа французские паспорта.

Когда стало ясно, что в Яссы нам так скоро не попасть, я мысленно сказал себе: «Нет худа без добра. Может, это и к лучшему, что мы окажемся в Константинополе. Попробуем, по крайней мере, извлечь из этого пользу». Надо признать, это был весьма мудрый и своевременный совет.

Да, я рассчитывал ещё вот на какое обстоятельство. В Константинополе (по-турецкому – в Стамбуле) жила моя родная тётушка Мария. В отличие от своей великолепной сестры – Софии Потоцкой, урождённой Глявоне, – она не имела толпы коронованных любовников, но зато уберегла себя от страшной болезни и была ещё жива, бодра, и даже вполне моложава.

Немного истории. На константинопольском рынке (некоторые говорят, правда, что местом действия был трактир – как видно, он им кажется местом более приличным, чем рынок – были сбыты за сущие гроши две сестры: София и Мария, 12 и 15 лет.

Их обоих потом приобрёл в Каменец-Подольске мой будущий отец Осип Витт. Но женился он именно на Софии, хотя вначале пользовался ласками старшей, Марии. А до этого, между прочим, обе сестрички были наложницами польского посланника в Стамбуле, который их перекупил у секретаря своего же посольства, а потом и вывез девочек из Оттоманской империи к себе на родину, но до Варшавы так и не довёз.

Почему Витт выбрал именно Софию, не ведаю, но, конечно, это именно в ней столь счастливо соединились бешенство темперамента, тончайший расчёт и змеиная мудрость.

Итак, выбор Витта пал именно на будущую мою матушку. Мария же Глявоне (Челиче) вернулась в Константинополь и вышла впоследствии замуж за знатного турецкого пашу.

София впоследствии несколько раз наезжала в Константинополь, с поручениями от императрицы Екатерины Великой к турецкому султану. Я же впервые познакомился с тётушкой в результате этой случайной и вместе счастливой, поездки.

В общем, я весьма надеялся на содействие Марии Глявоне, и надеялся, как оказалось, не зря.

Во-первых, тётушка дала нам кров в своём роскошном дворце, а главное, мы получили от неё бездну потрясающих, совершенно бесценных советов, а вернее, указаний.

Мне и Бошняку Мария Глявоне категорически запретила покидать пределы дворца, объяснив это прямо и просто: «Всякий тут же догадается, что вы русские офицеры. Оставайтесь – не пожалеете: у меня очень ласковые прислужницы». Я и Бошняк безраздельно доверились моей тётушке и ни разу не пожалели об этом.

А вот Каролину она увела, даже не объяснив, куда. А я и не расспрашивал; знал, что объяснение в своё время последует. Так и оказалось.

Знал я, со слов матушки моей, только одно: тётушка моя поставляет наложниц и для самого султана и для многих его вельмож. Так что смутные предположения насчёт того, куда была пристроена Каролина, у меня были. И предположения мои оказались весьма недалёкими от истины.

Прошло дней пятнадцать. Помню это знаменательное утро, как сейчас, хотя с той поры минуло уже много лет.

Я и Бошняк возлежали в розовой диванной и играли в шахматы, но это было совсем не просто. Ибо в это же самое время тётушкины прислужницы не гребнями, а пальчиками своими, источавшими какие-то немыслимые благовония, расчёсывали нам кудри. И тут заходит тётушка и вводит Каролину, сиявшую счастьем и бывшую облачённой в какой-то совсем неожиданный для неё наряд.

Как выяснилось, Каролина всё это время гостила и трудилась в доме наложниц у Омер-паши. У этого Омер-паши был ещё и свой гаремчик, где пребывали его законные жёны, как правило, бравшиеся из дома наложниц. Так что это были вполне сообщающиеся сосуды.

И домом наложниц и гаремом управляла мать Омер-паши Валиде-паша. Как рассказывала Каролина, Валиде-паша была от неё в полнейшем восторге, и даже собиралась перевести мою верную подругу в гарем своего сына.

Омер-паша был одним из любимых военачальников султана (я много слышал о нём). Уже одно только это известие, что Собаньская моя была у Омер-паши и пользовалась особою его доверенностью, заставило меня затрепетать от радости.

Об Омер-паше я знал как об очень способном полководце, который был на очень хорошем счету у султана. Я не знал только, что его вскорости должны послать под Варну с целью разблокировать осаду. А вот пожилая, но всё ещё весьма пронырливая тётушка моя Мария – истинная Глявоне (Челиче) – обо всём этом была хорошо осведомлена, потому, собственно, и отвела Каролину к Омер-паше.

Варна была обложена нами с моря. Корабли Черноморского флота регулярно проходили мимо и обстреливали крепость (это назвали потом «Варненским вальсом»). Дело тут было не в уроне, который мы могли нанести защитникам (близко суда Черноморского флота подойти не могли по причине мелкости дна), а в том, что крупнейшая турецкая крепость с моря была заблокирована. Всё это имело особое значение, ибо Варна стояла на пути кратчайшего доступа к Константинополю.

Так вот Каролина сообщила всем нам, что Омер-пашу со своим двадцатипятитысячным корпусом отправляют под Варну для разблокировки крепости. Узнала она и то, что Омер-паше приказано прервать южный (сухопутный) фланг осады крепости.

Это было наиважнейшее известие.

«Может, мне остаться ещё?» – кокетливо осведомилась Каролина: «Омер-паша покинет Стамбул только через неделю. А пока, в пылу любви, может он ещё чем поделится со мною».

Я ужасно рассердился этой неуместной шутке, поблагодарил тётушку Марию за всё, что она сделала для меня и для России, вручил ей на радостях увесистый мешок с червонцами и велел собираться в дорогу.

Ветер для яхты «Ветер надежды» был очень даже попутный. И в первых числах сентября я уже докладывал Михайле Семёновичу Воронцову, недавно принявшему командование осадой Варны, обо всём, что по чистой случайности удалось узнать мне в Константинополе.

С Михайлою Семёновичем у меня давние и очень непростые отношения. В 1807 году мы оба оказались в свите государя Александра Павловича в Тильзите. Потом, когда Воронцов был назначен директором нашего экспедиционного корпуса, я был при нём по распоряжению государя генералом для особых поручений. При этом граф был убеждён, что я регулярно доношу на него Александру Павловичу. Впоследствии, когда Воронцов стал новороссийским губернатором, я возглавил тайную полицию юга России. И опять же Михайла Семёнович был убеждён, что я доношу на него. В общем, относился ко мне с крайним предубеждением. Но в Варне от былых сложностей как будто не осталось и следа. Воронцов сердечнейше обнял меня и благодарил за проделанную работу.

Государь, прибыв под Варну, выслушал меня и высоко оценил мой нежданный заезд в Царьград, а потом добавил: «Командующий граф Воронцов отменно тобою доволен. А я тебя ещё отблагодарю за Варну, и скоро».

О Собаньской речи не было. Я знал, что государь её не жаловал, вот и не называл её имени.

В результате моего сообщения отряд генерал-лейтенанта Карла Бистрома, действовавший на южной стороне осады, по приказу Воронцова незамедлительно был усилен недавно подошедшим к Варне российским гвардейским корпусом.

Когда прибыл со своим отрядом Омер-паша, перестановка, слава Богу, уже была произведена. После четырёхдневных боёв Омер-паша вынужден был отойти.

Сентября 29 дня 1829 года Варна капитулировала, а ещё сентября 22 дня я получил особую монаршую признательность и был причислен к генералам, состоящим при Особе Его Императорского Величества.

Каролинка стала говорить, в связи с доставшимися мне высочайшими милостями, что это именно она разузнала важные вести у Омер-паши, а не я. Но я урезонил её, сказав, что мы сообща оба служим верою и правдою российскому монарху и его империи, и не следует мелочиться и всё время упирать на свои персональные заслуги.

И ещё я напомнил, что ежели бы не тётушка моя Анна, Каролине никогда бы не попасть к Омер-паше.

Как с этим было не согласиться?

Собаньская помурлыкала, поворчала, и смирилась, конечно, особенно после того, как я весьма основательно заметил ей под конец той нашей беседы:

«И что же, милая? Ты тоже хочешь состоять при Особе Его Величества в качестве генерала? Но ведь это, к сожалению моему, невозможно. Да и зачем тебе, любовь моя, быть генералом? Ни один вояка, даже самый бравый, самый неустрашимый, не стоит тебя, потрясающей и великолепной… Да и зачем, радость моя, быть тебе генералом при императоре? Гораздо симпатичней быть статс-дамой при императрице. Не так ли?»

Каролина в ответ рассмеялась и больше к этому разговору не возвращалась, но мне почему-то кажется, что безумных мыслей о генеральстве своём не оставляла, правда, вслух об этом говорить более не решалась в моём присутствии. Всё дело в том, что ей никак не давал покоя пример матушки моей, и её дивная, диковинная, можно сказать, невероятная судьба, которая кого хочешь может свести с ума.

Каюсь, это я первый и сравнил Каролину с Софией Потоцкой, но потом понял свою ошибку, и более к этой теме не возвращался, но к Каролине в сердечко зароненное мною отравленное зёрнышко, увы, уже попало.

Довольно долго о матушке моей ходили упорнейшие слухи, что императрица Екатерина Великая присвоила ей за особые заслуги пред российскою короною (за Польшу) генеральское звание, но это были именно что слухи, и не более того.

Однако моя Каролина, между прочим, была убеждена, что это не слух, а самая настоящая правда, и, как видно, в глубине души считала, что и её вполне возможно сделать генералом. Так, во всяком случае, мне кажется.

Но независимо от того, сделала ли императрица Екатерина Алексеевна графиню Софию Потоцкую-Витт генералом или нет, Каролине Собаньской, при всей её несомненной крутости, было всё же несоизмеримо далеко до матушки моей, которая была не просто гениальной натурой, но одновременно, по внутреннему величию своему, византийской принцессой, истинною владычицею и вместе величайшей греческой куртизанкой.

Только вот ощутила ли эту разницу сама Каролина? Сомневаюсь. Гордость своим происхождением (она кичилась своим родством с Марией Лещинской, супругой Людовика Пятнадцатого), к сожалению, совершенно затмевала ей глаза.

Взятие Варны, и то, что отряд Омер-паши после моего доклада руководившему осадой графу Воронцову был столь счастливо отбит, это, признаюсь как на духу, были едва ли не самые отрадные события кампании 1828-года.

Дело всё в том. что в целом, не стану этого скрывать, капания 1828 года была произведена в высшей степени неудовлетворительно. Начата она была заведомо недостаточными силами, и по переходе через Дунай свелась к одновременной осаде трёх крепостей, непроизводительной трате времени и разброске сил.

Из этих трёх осад лишь одна была доведена (разумею, естественно, Варну), две же другие закончились чуть ли не катастрофой. Причём присутствие государя Николая Павловича, как я видел, сильно стеснило главнокомандующего графа Витгенштейна, совершенно лишённого власти и низведённого до положения лица, ответственного за неудачи.

Когда прибыл гвардейский корпус, то его двинули на Варну, а второй пехотный корпус был отправлен к Силистрии. Главные же силы находились у Шумлы и в достаточно критическом положении. Когда сдалась Варна, то было решено этим и закончить неприятно сложившуюся кампанию. Гвардию отправили назад. В октябре началось отступление от Шумлы. Не лучше было положение и под Силистирей. С прибытием туда второго корпуса вдруг выяснилось, что без прибытия туда специальной осадной артиллерии крепость взять невозможно. А когда доставили, наконец, осадную артиллерию, то опять же вдруг выяснилось, что не хватает снарядов. 27-го октября осаду Силистрии пришлось снять.

В общем, Варна оказалась чуть ли не единственным оправданием всей кампании. Успеху же осады (скажу, не хвастаясь) содействовало то, в определённом смысле, что подруге моей Собаньской удалось выведать у Омер-паши. Однако этим не ограничилось участие наше в кампании 1828-го года.

Незадолго до возвращения нашего в Одессу, решили мы втроём (я, Каролина и Бошняк) под видом французских путешественников наведаться в Адрианополь; по-турецки – Эдирне. Это одна из столиц Османской империи, славящаяся своим дворцом и великолепными фракийскими лесами, будто созданными для охоты. На охоту-то мы именно и рвались, и особливо Каролина – она была заядлая охотница.

Итак, мы отправились. Путь был нелёгкий и опасный, и всё же мы благополучно добрались до Адрианополя. У султанского лесничего мы сняли премиленький охотничий домик, совсем небольшой, но при этом очень поместительный. И каждый день охотились – главным образом, на потрясающих пепельных лисиц. А ещё мы любили прогуливаться на берег речки Марицы. Каролина обычно шла впереди, а я и Бошняк двигались поодаль.

И вот однажды, на берегу Марицы, к Каролине подошёл молодой человек, пышно, но недорого одетый, но зато опиравшийся на трость из слоновой кости, всю обсыпанную крупной бриллиантовой крошкой вперемежку с большими неправильной формы изумрудами.

Каролина, не отрываясь, смотрела на эту трость, а мы потихоньку ретировались, заметив, что обладатель трости приближается вплотную к Каролине. Было ясно, что он потрясён нашей спутницей и решительно намерен завести знакомство. Так и оказалось.

Ночью Каролина поведала нам, что обладателем роскошной трости является Решид-бей, чиновник из свиты великого визиря, который со всею своею канцеляриею расположился в султанском дворце. Так как султан был доволен его отчётами с театра военных действий, то визирь недавно повысил его и дал ему должность «имеди», то бишь Решид-бей стал ведать всеми военно-дипломатическими бумагами канцелярии визиря, который ведь командовал всеми турецкими силами в той войне.

Так что знакомство завязалось преинтереснейшее. А когда Решид-бей предложил Каролине поселиться у него, я незамедлительно дал согласие.

Дней десять от Каролины не было ни слуху, ни духу. И вдруг как-то под вечер она объявилась в нашем охотничьем домике, В одной руке изящнейший кошель, инкрустированный весь жгуче-красными рубинами, а в другой – так полюбившаяся ей трость Решид-бея.

Каролина аккуратно отложила трость, а затем уже вытряхнула на столик всё содержимое кошеля – это были военные карты и какие-то бумаги – как выяснилось потом, распоряжения султана, адресованные великому визирю, и наисекретнейшие, между прочим.

Счастью моему не было предела, а Бошняк только крутил головой, не в силах скрыть своей зависти. Ещё бы! Раздобыть наисекретнейшие карты! Как же тут не желать оказаться на месте прелестной Каролины! Но вскоре Бошняк успокоился и вполне разделил мой восторг.

С этим богатейшим уловом, добытым Каролиной ценою бешеных любовных схваток, мы спешно, даже бегом, покинули Адрианополь (точнее, охотничий домик в его окрестностях) и отправились к нашим, можно сказать, унося ноги. И унесли, Бог миловал, несмотря на яростную погоню, устроенную не только разгневанным. Но и испуганным Решид-беем.

Встретили нас, как истинных героев. Государь Николай Павлович сказал мне даже во время приватной аудиенции, что поездка в Адрианополь была самой большой и неожиданной удачей кампании 1828 года, ибо привезённые бумаги, безо всякого сомнения, будут способствовать победам русского оружия в кампании следующего. 1829 года (так именно потом и оказалось).

И это не были пустые слова со стороны Его Величества Николая Павловича.

Между прочим, государь был убеждён, – и я никак не смог его разуверить – что никакой случайности не было, и что дело вовсе не в буре, ибо не только прогулку в Адрианополь, но и само наше морское путешествие из Одессы в Константинополь будто бы я спланировал заранее. Для меня, конечно, это было чрезвычайно лестно, но всё-таки всё решила именно своенравная буря; другое дело, что я смог очень даже умело воспользоваться её плодами.

Как раз непосредственно за адрианопольскую прогулку мне и был пожалован на эполеты вензель Его Императорского Величества. Но это ещё далеко не всё (это я о наградах).

К концу апреля 1829 года возобновились боевые действия. Именно тогда (а именно 21 числа) я и был произведён в генералы от кавалерии, что тоже, на мой взгляд, в некотором роде было реакцией на рискованную и дерзкую поездку в Адрианополь, к изумлению многих столь блистательно завершившуюся.

А Каролине моей, по возвращении в Одессу, я подарил очередной бриллиантовый перстенек (о ворохе новых нарядов и шляпок уж не говорю). Ежели присовокупить сюда изъятую ею у Решид-бея драгоценную трость, то путешествие оказалось для неё весьма даже прибыльным.

Бошняку же, из доходов от южных военных поселений, были выплачены в качестве наградных двенадцать тысяч рублей.

Кстати, Александр Карлович уже не был отставником, и официально числился при исполнении обязанностей. Всё дело в том, что ещё 15 июля 1826 года, через день после казни декабристов, по высочайшему повелению императора Николая Павловича, он вновь был принят на службу в чине коллежского советника, с тем, чтобы состоять при начальнике южных военных поселений графе Иване Витте – до этого Бошняк помогал графу на добровольных началах, из чистого патриотизма.