Глава 12. Заветы и ответы
На прилавке лежал комплект из десяти заповедей, перевязанных чёрным шнурком. Очень похоже на крупные чётки. И в то же время на нечётки – потому что бусины были крупные, но по краям смотрелись как-то смаазанно, как будто не имели ярко выраженной границы, то есть выглядели не идеальными шарами. И вроде не будто и не шарами вовсе… Во всяком случае, на шару это не походило.
Словом, были они одновременно и чёткие и нечёткие. И похожие и не похожие – как на чётки, так и на нечётки. Хотя больше на чётки: десять штук ведь их, чётное число. И куда их вести, если они сами должны вести?
– Берут? – спросил я, кивая на заповеди.
– Иерусалим, – ответил продавец, но дослышал и спохватился: – Берут, но вразнобой.
– То есть?
– По одной.
– А почему не все сразу?
– Очевидно, мало кто понимает. Раньше брали оптом, не разбираясь. Теперь привередничают.
Я продолжил разглядывание прилавка. Покупки вприглядку – есть такое глубоко народное развлечение.
В конце прилавка… нет, в его продолжении, лежала одна… нет, лежали две или даже три святых троицы: «свобода, равенство, братство», «вера, надежда, любовь», а чуть поодаль – и «менее, текел, фарес». Впрочем, ценник с надписью «менее, текел, фарес» был решительно перечёркнут, и поверх него размашисто и коротко написано: «Учёт».
«И переоценка», – продолжил я, но не был уверен, что попал в лад.
Рядом с троицами размещались несколько заветов. Один выглядел настолько ветхим, что из него просыпалась труха, и в руки я бы его не взял, становилось страшно: вдруг развалится. Стальной цепочкой к нему пристёгивался другой, чуть поновее, но пожиже. Следующие блестели розовым хрестоматийным глянцем, но запах не соответствовал. Некоторые я узнал и подумал: «Можно ли жить по заветам великого вождя, и в то же время оставаться беззаветно преданным ему?..» и решил, что всё-таки можно, но смотря кем преданным – скорее всего тем, кто создал эти самые заветы.
Над всеми ними вытянулась вывеска: «Религиозные догмы, заблуждения и предрассудки».
– А семь смертных грехов у вас случайно есть? – спросил я.
– Конечно! Вон они – за бронированным стеклом, скованные одной цепью.
«Смертные… – подумал я. – Но всё-таки – смертные. Значит, есть надежда, что когда-нибудь они исчезнут, отомрут».
Неподалёку от бронированного стекла, на прилавке, поражая несерьёзностью соседства, лежали ахи, эхи, охи, ыхи, вздохи, аханье, оханье и хихиканье.
Среди наваленного барахла я заметил маленькое «э-ге-ге», которое, подумав, купил и сунул в карман – чтобы не разочаровывать хозяина, и хоть как-то компенсировать ему потраченное им на меня внимание. Да и стоило оно всего пять ятиков. К тому же мне почему-то показалось, что нам оно может понадобиться. А если и не понадобится, то пригодится.
Уходить сразу после покупки я счёл невежливым, и ещё разок протопал по прилавкам взглядом, спросив:
– У вас нечто вроде комиссионного магазина?
– Вся Ярмарка, по сути, большой комиссионный магазин, – мазнул рукой торговец. – Возьмите, к примеру, хотя бы это, – он указал на поражающий медным блестящим сиянием и сияющим блеском ряд духовых музыкальных инструментов.
Помня о горьком опыте, что внешний вид не всегда верно отражает содержание, тем более когда в полированных боках труб отражалось что угодно, но не окружающее, я спросил:
– А это что?
– Не узнаёте? – удивился продавец. – Те самые медные трубы, которые нужно пройти, чтобы…
– Но я вижу среди них не только трубы, – перебил его Том, наконец-то подошедший ко мне и абсолютно некстати влезший в разговор.
– Разумеется, их изготавливают разного размера. В зависимости от размера человека.
– Не может быть! – ахнул Том, указывая на трубочку, через которую не пролезла бы и мышь.
– Ну-у… от сущности человека… – поправился продавец.
– А-а, – понял Том. А я так и не понял. И с большим непониманием вышел из магазина, надеясь позже куда-нибудь его, это непонимание, определить. Остальные последовали за мной.
Машинально я свернул за угол – таща за собой непонимание и ища место, где можно от него избавиться, желательно незаметно.
За углом стоял длинный ряд торговых автоматов с многообещающей надписью: «Отпущение грехов». И пониже, другими буквами: «Грехи отпускаются в оригинальной упаковке».
Судя по различным надписям над монетными прорезями, грехи отпускались разные. Мне вдруг захотелось приобрести пакетик. Не потому, что позарез понадобилось, а из любопытства: узнать, какая упаковка? И какие грехи? Уж семь смертных вряд ли продавались в автоматах – мы их только что видели. И семь бессмертных – тоже, хотя их мы не видели. А может, и те и другие – одно и то же? Ведь сколько люди ни борются с ними, они всё живут и живут. Значит, смертные – на самом деле бессмертные? Или как?
Я подумал ещё раз. Когда сомневаешься, надо не то что семь, а семьдесят семь раз отмерить. Купить грехов? А надо ли?
Непонимание мешало. Я опустил его за один из автоматов и осмотрелся, прислушиваясь: не видел ли кто не из наших?
Вокруг расстилалась свежесть утренней тишины – шуршащей накрахмаленной скатертью. Но мы не успели в полной мере насладиться ею, как оказалось, что и она обманчива: вдалеке послышался шум, и в юго-восточном направлении повалила толпа.
– Куда вы? – спросил Том.
– Тенденции дают! – запыхавшись, сообщил взлохмаченный парень в замшевой – или замшелой? – куртке.
– Наши или импортные? – поинтиересовался Том – как будто бы даже с лёгкой издёвкой. Или с ехидством. Или с издёвкой и ехидством – отсюда «ие». Тот махнул левой рукой и скрылся в толпе. Пояснил другой, постарше, и потому не столь спешащий:
– Кому нужны наши, молодой человек! Конечно импортные, только импортные. Наши назывались бы иначе – например, уклоны, направления, стремления, претензии…
– Но у всего, что вы сказали, есть своё название, – возразил я, – а все говорят: тенденции.
Собеседник развёл руками:
– Потому и импортные, что своих нет.
Том забормотал:
– Импортные, импортные… Им – портные, им – порты, а нам? Без штанов ходить?
– Зачем так грубо? – успокоил я его. – Может быть, всего лишь без кораблей. От портов, как от одежды, давно отказались в пользу брюк, а они-то – импортные, по сути своей. А вот портабельные корты, то есть корабельные порты – не те, амбразуры, из которых пушки торчат, а в которых корабли торчат, нам бы самим пригодились. А то всё импортные да импортные…
– Импортные, импо'тные, импотные, им потные… – закивал головой (как будто можно закивать чем-то ещё… ах, да, рукой – «кивнуть рукой», не «махнуть», а именно кивнуть: сделать жест сверху вниз) благообразный себенький старичок – весть в себе, – которого я, кажется, где-то видел. Хотел ли он ввязаться в разговор, или же вывязать узор суесловия, или просто бормотнул под нос, я не знаю. Уж мы-то с Томом точно не хотели никуда ни ввязываться, ни вывязываться, а потому не стали с ним разговаривать… хотя, возможно, и стоило: вдруг он что-нибудь подсказал бы? А, может быть, и нет…
Я задумался до такой степени, что поскользнулся и чуть не упал.
Было – поскользнулся. Было – не упал. Всё было. И падал даже. А сейчас – нет.
Хорошо, что Том успел подхватить меня под руку.
– Вы знаете, на чём поскользнулись? – взглянув под ноги, спросил Гид.
Я взглянул вслед за ним. Бр-р! Что-то вроде красно-коричневого слизняка. Беспанцирного моллюска. Бесхребетного.
Догадка мелькнула у меня в голове, но её желательно было уточнить – утончить и заточить, – и я спросил:
– На чём?
– Это же подлость! Кто-то специально бросил её на вашем пути. Кто-то хочет вывести вас из строя, устранить от поисков… Кто бы это мог быть?
– Не предполагаю, – покачал я головой, – меня тут почти никто и не знает. Даже почти без «почти». Разве что я сам… Может её просто так кто-то бросил – выбросил? Не для меня?
– Хорошую подлость просто так не выбрасывают, – со значением заметил Гид.
– Подлость – и хорошая! – возмутился Том.
– Вы никогда не страдали раздвоением личности? – заинтересованно спросил Гид, вернувшись к предыдущей линии разговора.
– Нет. До такой степени – нет.
– Жаль, – разочарованно произнёс Гид. – Я знаю некоторых людей, которые составили себе состояние, продавая собственные раздвоенные личности и раздваиваясь вновь и вновь.
– Что же остаётся от человека, если он продаст собственную личность? – спросил Том.
– Но это ведь раздвоенные личности! – как о чём-то самом собой разумеющемся, сказал Гид. – Одну он продаёт, вторая остаётся.
– И раздваивается дальше, – медленно произнёс Том, что-то понимая. Но что? – И тогда получается одна четвёртая человека, одна восьмая, одна шестнадцатая…
– Не надо так пессимистически, – поморщился Гид, – а то получается как на комсомольском собрании. Диалектически надо подходить, диалектически: оставшаяся непроданная личность развивается и растёт. Но если у кого не растёт и не развивается, то, разумеется, сокращается – прогрессивно.
– Тогда уж регрессивно, – возразил я.
– Да, – согласился Гид и продолжил. – Эта личность растёт, достигает определённой величины – и раздваивается вновь. Обычный ритмический процесс. Колебательный.
– Вроде как поросята на откорме, – кивнул Том. Такие ассоциации у него возникли от рассказа Гида. Гид даже облизнулся, глядя на них.
– Не продешевите, – посоветовал он. – За такие ассоциации на Ярмарке можно хорошо взять.
– Да лишь бы не дали, – отмахнулся Том, но ассоциации припрятал. Мало ли…
Вижу, Том начинает осваиваться на Ярмарке: без особой надобности не бросает на ветер ни слов, ни мыслей, ни ощущений – словом, ничего из того, что имеет здесь хоть какую-то цену.
Пока Том прятал ассоциации – а на ходу это неудобно, – мы остановились, и вокруг нас сразу зароилось несколько бродячих торговцев. Будто пчёлы возле улья, но с обратной целью: выманить у нас пару ятиков. Хотя от своего товара избавиться…
– Измена не нужна? – спросил первый подошедший. В руках он держал что-то чёрное, длинное, извивающееся…
Мы шарахнулись в сторону.
– Нет, нет, что вы… – забрмотал Том, наклонив голову и продолжая прятать ассоциации, – мы не можем…
– Зря, – протянул торговец, – а есть очень прнемилые экземпляры.
– Премилые или пренемилые? – встрял я в разговор, – уточните, будьте добры… Но продавец не услышал. А Гид услышал. И уточнил:
– И те и другие, а вдобавок и приемлемо милые.
– Маленькие, весёлые… – продолжал продавец.
– Измены весёлыми не бывают, – сторонясь, проговорил Том.
– Смотря с какой стороны посмотреть, – пожал плечами разносчик. – Тогда смешные…
– Смешные? Измены?! – Том был изумлён. – Зачем они нам?
Продавец загадочно усмехнулся:
– Не хотите покупать для себя, купите для кого-нибудь. Иначе кто-нибудь купит для вас.
– Ну, я думаю, если я не куплю ни для кого, меньше шансов, что кто-нибудь купит для меня, – пояснил Том.
– Как сказать, – протянул торговец, – как сказать…
– Нет уж, спасибо, – решительно отказался Том, – как-то не хочется иметь с ними дела…
– Не хотите – как хотите, – протянул торговец, но от нас отвязался, пробормотав напоследок в сторону: «Какой я вам уж?», а затем добавил, сощурившись:
– Лучше бы купили. Я и так сказал слишком много.
Мы с Томом поспешили в другую сторону, сделав вид, что последних слов не услышали. Меня поражала способность здешних обитателей цепляться не к последнему слову, как обычно, а к какому-нибудь серединному. У меня всё время возникали параллели с объёмной речью, где слова и предложения выстраиваются не одно за другим, а ещё уходят куда-то в сторону: вправо, влево, вверх, вниз, а то и вообще вбок, наискосок. Таким образом получается «объёмное» предложение, продраться сквозь которое обычному человеку или совсем нельзя, или очень сложно.
Размышляя, я продолжал следить за окружающим и шёл туда, где видел поменьше уличных торговцев – они казались мне не вполне серьёзными, – а побольше солидных, степенных… сидящих в лавках настоящих купцов – там, где начинались новые ярмарочные ряды и продолжалась Ярмарка.