Наш план по устранению Стрелкина блестяще осуществился. Мы с Ольгой, собственно, и рассчитывали на то, что «смерть негодяя» произойдёт на глазах сторонних свидетелей, но то, что одним из свидетелей стал сам Александрович, сочли большой удачей. У командира Красной Гвардии не возникло и тени сомнения в правомочности моих действий. Наоборот, Александрович выразил мне благодарность за спасение женщины, которой мерзавец угрожал косой. Кравченко-Львов, тот, разумеется, обо всём догадался, но его симпатии в этом деле были полностью на нашей стороне.

По дороге в крепость я поведал Александровичу об откровениях Стрелкина. По мере того, как мой рассказ насыщался новыми подробностями, лицо эсеровского лидера твердело. Высадив у Комендантского дома Ольгу и Кравченко, Александрович придержал меня в машине, велел шофёру разворачиваться и гнать из крепости.

Вскоре мы остановились на малолюдной набережной. Александрович вышел из автомобиля и направился к гранитным ступеням, ведущим к Неве. Я последовал за ним, приказав шофёру оберегать нашу беседу от посторонних ушей. Александрович стоял у самой воды, устремив взгляд в невский простор. Когда я встал у него за спиной, не оборачиваясь, произнёс:

— Пора валить Савинкова, как ты думаешь?

— Пора, — согласился я. — То, что он в который раз пригрел подле себя провокатора, и то, что для достижения своей цели он пошёл на сговор с врагом – оба-два этих факта могут прицепиться к его ногам полновесными гирями и утянуть на дно политического омута, откуда он уже вряд ли выплывет. Вот только…

— Что только? — Александрович резко повернулся в мою сторону.

— Не стоит нам самим тащить на свет божий это дерьмо. Пусть за нас это сделает какая-нибудь не симпатизирующая нашему делу газета.

Я подождал, пока недоумение в глазах Александровича сменится на понимание, и добавил:

— Мы к этой публикации, разумеется, никакого отношения иметь не будем. Этим займутся другие, а мы пока известим о случившемся наших сторонников, и будем готовиться к внеочередному заседанию ЦК.

Говоря с Александровичем о публикации, под «другими» я подразумевал в первую очередь Львова – не Кравченко. Большевика Кравченко поведение Савинкова вряд ли могло сколь-либо сильно возмутить, а вот Львов должен был испытывать к «террористу номер один» ненависть в самом ярчайшем её проявлении. Он и испытывал, так что уговорить экс-жандарма ограничиться всего лишь газетным разоблачением неприглядной роли Савинкова в деле гибели царской семьи оказалось делом весьма и весьма непростым. Львов был согласен только на физическое устранение преступника (его определение) и лишь моё предложение казнить Савинкова дважды: «Сначала превратим его в политический труп, а потом поступай с ним по своему разумению», — заставило Львова согласиться на то, чтобы растянуть удовольствие…

О том, что настоящий разведчик всегда должен быть готов к провалу, резидент «Шестёрки» в Петрограде майор Торнхилл не то чтобы забыл – просто перестал придавать этому постулату значение: настолько вольготно чувствовал он себя в столице России. После свержения царя даже более вольготно, чем при нём. Потому, когда люди в полумасках среди ночи ворвались к нему на квартиру и вытащили тёпленьким из постели, Торнхилл на протяжении всего их визита пребывал в рыбьем состоянии – с беззвучно шевелящимся ртом и выпученными глазами.

Когда майору предложили назвать шифр замка сейфа, тот, зрело поразмыслив, его назвал, чем избавил себя от допроса с пристрастием. Надо полагать, налётчики нашли среди бумаг майора то, что их интересовало, поскольку никаких других вопросов они ему не задавали и вскоре, накрепко связав, как и других обитателей квартиры, убрались, не попрощавшись. В ожидании освобождения Торнхилл провёл остаток ночи без сна, отчасти от того, что мешал кляп во рту, но в большей степени из-за мыслей: кто были эти люди, и какую цель они преследовали?

Утром майора освободили от кляпа и пут, а положенная на стол вскоре после завтрака газета освободила его и от ночных мыслей. Не очень респектабельная, но отчаянно кусачая газетёнка, прямо с первой полосы извещала читателей о странном альянсе между известным террористом, ставшим при Керенском товарищем военного министра, Савинковым, резидентом британской разведки майором Торнхиллом – «Боже! Это конец», — промелькнула в голове майора первая за последние часы здравая мысль – и германским генеральным штабом, последствием которого (альянса) стала гибель в шведских водах парохода «Северная звезда», шедшего под флагом Красного креста. «Если кого-то не возмутит тот факт, что при этом погибла царская семья, — вопила газетёнка, — то гибель более чем трёхсот пассажиров и членов экипажа мирного судна не может не наполнить гневом сердца всех честных людей!»

Когда вечером того же дня Торнхилла вызвали к послу, статью перепечатали уже все вечерние газеты.

Председатель второго Временного правительства Александр Фёдорович Керенский слушал доклад министра внутренних дел в напряжённой позе и прикрыв глаза.

— …Таким образом, в руки газетчиков действительно попали документы, подтверждающие справедливость того, что написано в статье.

Министр закрыл папку и замер в почтительной позе. Керенский открыл глаза и вонзил в министра острый взгляд.

— Происхождение документов выяснить удалось?

— Да, — кивнул министр. — Документы были изъяты прошлой ночью неизвестными с квартиры резидента британской разведки майора Торнхилла.

— Правильно ли я понял, что имена налётчиков вам неизвестны? — спросил премьер.

— Увы, — развёл руками министр.

Керенский жестом отпустил чиновника и вновь прикрыл глаза. «Какой грандиозный скандал, — думал он. — Хороши союзнички, такую свинью подложили! Придётся теперь требовать объяснений от правительства его величества. И это в тот момент, когда нашим армиям удалось остановить контрнаступление противника, и когда они уже почти готовы перейти в новое наступление! И Борис Викторович хорош – так меня подставить! Однако надо его вытаскивать, пока слухи о скандале не доползли до действующей армии».

Керенский вызвал секретаря.

— Немедленно отправьте телеграмму об отзыве Савинкова с фронта, и поставьте под ней мою подпись!

Бланк правительственной телеграммы Савинкову вручили прямо в момент обсуждения в штабе фронта плана нового наступления. Прочтя послание Керенского, Савинков протянул бланк Корнилову.

— Так вы нас покидаете? — удивился командующий.

Савинков нервно усмехнулся.

— Не знаю, какая муха укусила Александра Фёдоровича, — воскликнул он, красуясь под взглядами штабных офицеров, — но покидать фронт в такой момент я считаю для себя недопустимым!

Савинков взял карандаш, набросал на обратной стороне бланка ответ и вручил дежурному офицеру.

— Отправляйте! — распорядился он.

В ту ночь Савинков спал спокойно. Утром его вызвали к командующему. Хмурый Корнилов вручил ему газету:

— Читайте!

Савинкову потребовалось призвать всё своё мужество, чтобы прочесть статью с невозмутимым видом. Он даже сумел весело усмехнуться.

— Как можно верить этой бульварной газетёнке? — спросил он, бросая газету на стол.

— Не всё так просто, Борис Викторович, — покачал головой Корнилов. — Мне уже звонили из Петрограда и из Ставки. Всё очень серьёзно. Обвинения против вас, оказывается, подтверждены документально. На сегодня назначено заседание правительства. В Петроградском Совете тоже, кажется, намерены поднять этот вопрос. Опасаюсь, что как только обо всём станет известно в войсках, там могут начаться волнения, притом в наиболее верных частях. Так что, боюсь, ни о каком наступлении теперь не может идти и речи, по крайней мере, пока всё не уляжется. — Корнилов мрачно усмехнулся. — Вы вчера изволили высказаться насчёт мухи, которая якобы укусила господина Керенского. — Командующий вновь забыл про слово «товарищ», а Савинков в создавшейся ситуации не решился его поправить. — Вот она, эта муха! — Корнилов ткнул пальцем в газету. — Вас пытались спасти, вытащив с фронта, и вы, право слово, зря этим не воспользовались!

Савинков побледнел.

— Вы сказали «спасти»? — переспросил он. — Отчего спасти, Лавр Георгиевич? Вы что, намерены меня арестовать?

Командующий смотрел на стол, тяжело опершись на него руками.

— Борис Викторович, — сказал он, — у вас есть час, много два, чтобы решить вопрос своей безопасности. Я же вас пока не задерживаю.

Фракция собралась на совещание за полчаса до начала заседания Исполкома Петросовета. Слово сразу взял Чернов. Под угрюмое молчание остальных членов фракции он минут двадцать рассказывал о заслугах перед партией товарища Савинкова, и в конце выступления призвал членов фракции консолидированно выступить на Исполкоме против его заочного осуждения. Выступивший следом Александрович ограничился предложением определиться по ходу заседания Исполкома с учётом тяжести выдвинутых против товарища Савинкова обвинений.

Обвинения, прозвучавшие из уст главного обвинителя большевика Шляпникова, оказались настолько весомыми, что под их тяжестью прогнулась и дала трещину даже партийная солидарность товарища Чернова. И не мудрено! Ведь текст выступления Шляпникова редактировал сам товарищ Ульянов-Ленин.

Вчера вечером на совещании в Комендантском доме, где присутствовали товарищи: Ленин, Шляпников, Спиридонова, Александрович, Сталин и Жехорский, было принято решение воспользоваться случаем и претворить в жизнь первый этап перехода власти в России в руки Советов народных депутатов: возглавить представителю будущей двухпартийной – а если срастётся, то и многопартийной – коалиции Петросовет. Хватит держать на столь ответственном посту компромиссную фигуру, которой являлся меньшевик Чхеидзе. Потому слова Шляпникова были тяжелы, как удары кузнечного молота.

Закончил он своё выступление словами: «Я не буду утверждать, что Николай Романов не заслужил смерти. Лично я бы приветствовал смертный приговор, вынесенный ему судом, но я категорически против убийства. Ведь гражданин Романов, как и любой другой гражданин или гражданка свободной России, был вправе рассчитывать на защиту своих прав со стороны государства, в том числе и на право предстать перед лицом правосудия. Член Временного правительства Савинков лишил его этого права, спровоцировав Германию на уничтожение мирного судна, где помимо царя погибли его жена, дети, и сотни ни в чём неповинных граждан России и других государств. Поступив таким образом Савинков совершил преступление дискредитировав себя, Временное правительство и Петросовет, членом Исполкома которого он всё ещё является. Предлагаю поставить на голосование вопрос о немедленном лишении Савинкова членства в Петроградском Совете!»

Перед началом голосования стало известно, что Временное правительство только что лишило Савинкова портфеля товарища военного министра. Чернов так и не выступил в защиту своего товарища. А при голосовании, как и все, поднял руку. На место Савинкова от партии эсеров в Исполком была избрана Спиридонова. Но этого нам было, понятно, мало. Я внёс предложение о переизбрании Председателя Петроградского Совета рабочих, солдатских и матросских депутатов. После бурных дебатов на этот пост была избрана Маша Спиридонова.

Фронт окапывался. Вслед за первой появилась вторая линия окопов, возводились долговременные огневые точки и капитальные блиндажи. Русская армия спешно отгораживалась от противника рядами колючей проволоки и наступать в обозримом будущем, видимо, не собиралась. Разоблачение Савинкова удручающе сказалось на боевом духе наиболее заточенных на войну частей, — здесь их называли «ударниками» – а кроме них в наступление особо никто и не рвался. «Ударники» же, потеряв на время врага перед собой, всё чаще стали искать его позади себя, обращая свой взор к революционному Петрограду.

Лично у меня ко всему происходящему отношение было двоякое. С одной стороны, проступок товарища Савинкова – хотя, какой он мне товарищ? Военный министр ему «товарищ»! — лил воду на нашу мельницу, приближая неминуемый переход власти в руки Советов. С другой стороны, я, как кадровый офицер российской армии, с болью в сердце воспринял известие о том, что её в очередной раз предали. «Ударники», понятно, симпатией к Советам не страдали, на навязанных ими комиссаров смотрели косо, а действия Савинкова прямо называли изменой. А вот неприглядная роль союзников в этом тухлом деле стала ими постепенно забываться.

Англичане поторопились дезавуировать действия майора Торнхилла, принесли за них публичные извинения, и, бочком-бочком, выскользнули из дерьма, чего нельзя было сказать о господине Керенском и возглавляемом им Временном правительстве. Так что последовавшие события не стали для меня большим откровением.

Мы покидали фронт. «Чёрный» паровоз давно был прицеплен к «Товарищу» и нетерпеливо попыхивал клубами пара, а семафор по-прежнему оставался закрытым. Предчувствие того, что сегодня может произойти что-то неприятное, овладевало мной с нарастающей силой. Ко мне подошёл командир бронепоезда и доложил, что приходил посыльный: меня и полковника Зверева требует к себе командующий.

Вид у Корнилова был решительный и слегка торжественный. Он разразился перед нами пространной речью, суть которой сводилась к трём основным положениям: Россия катится в хаос и Временное правительство не способно этому противостоять; для наведения порядка в стране и на фронтах необходимо передать власть в твёрдые руки; он, Корнилов, готов возложить бремя ответственности за судьбы Отечества на себя, если этого не сделает кто-либо другой.

После этого командующий фронтом задал нам вопрос: готовы ли мы встать под знамёна истинных патриотов России? Ответом ему было наше совсем не единодушное молчание. Если моё молчание означало твёрдое «нет», то по выражению лица Зверева можно было определить, что тот колеблется, и ниточкой, на которой подвисло так и не сорвавшееся с его губ «да», могло статься, была лишь его служба в Ставке. Видимо, Корнилов думал так же, поскольку тон его обращения к Звереву был предельно мягок.

— Вас, Вадим Игнатьевич, я попрошу немедленно отбыть в Ставку с пакетом для Верховного главнокомандующего. — Корнилов взял со стола запечатанный пакет и вручил его Звереву. — В пакете содержится моё воззвание к Алексею Алексеевичу либо самому принять верховную власть в стране, либо, если он не находит в себе таких сил, передать командование армией мне, дабы я, с Божьей помощью, встал на защиту многострадального Отчества нашего.

Зверев принял пакет, коротко поклонился командующему, и, не глядя на меня, покинул кабинет. Взор Корнилова обратился ко мне.

— Своим отказом принять моё предложение, Глеб Васильевич, вы сами определили себе место по другую сторону баррикад. Сами понимаете, что в создавшейся ситуации я не могу отпустить вас с миром, как и возглавляемый вами отряд.

— Что вы намерены сделать с бронепоездом? — спросил я.

— Пока он просто будет блокирован… — командующий посмотрел на часы и поправился, — вернее он уже блокирован на том пути, на котором стоит. Никаких других мер к команде бронепоезда и десанту, если, разумеется, с их стороны не будет сделан какой-либо необдуманный поступок, пока предпринято не будет.

Я с облегчением вздохнул. Необдуманных поступков не будет, — я заранее проинструктировал командира бронепоезда на сей счёт – а, значит, за людей мне опасаться нечего.

Корнилов взглянул на меня с интересом.

— Похвально, Глеб Васильевич, что судьбы вверенных вам людей волнуют вас больше судьбы собственной. И всё же, вы не хотите поинтересоваться, что будет с вами?

Я пожал плечами.

— Очевидно, вы меня арестуете.

— Не совсем, Глеб Васильевич, не совсем, — усмехнулся Корнилов. — Вы будете содержаться здесь, при штабе, под домашним арестом, что, согласитесь, разительно отличается от просто ареста.

— Соглашусь, — кивнул я. — Полагаю, к нам у вас претензий нет, мы нужны, видимо, как заложники?

— Можно сказать и так, — согласился Корнилов.

Моё довольно комфортное заточение продолжалось два дня. Утром дня третьего дверь отворилась, и в комнату вошёл Корнилов. Командующий был не то, чтобы мрачен, а как-то уж очень задумчив. Испросив дозволения, присел на краешек кровати. Осмотрел меня долгим взглядом, потом произнёс:

— Вот всё и разрешилось, Глеб Васильевич, притом не в мою пользу. На мой призыв не откликнулся ни один из командующих фронтами или флотами, а Ставка прислала нынче нового командующего Юго-Западным фронтом. Проливать даром русскую кровь я счёл безнравственным, потому добровольно отказался от всех своих притязаний в обмен на обещание не преследовать тех, кто готов был ко мне примкнуть. Вы же, разумеется, свободны, как и ваш отряд.

Я понял, что в этом мире мятеж закончился, так, собственно, и не начавшись.

Корнилов поднялся и протянул руку.

— Будем прощаться, Глеб Васильевич, свидимся ли ещё? И не поминайте меня лихом!

Я с готовностью пожал протянутую руку.

Корнилов улыбнулся, слазил в карман и протянул мне на раскрытой ладони Орден Святого Георгия III степени.

— Носите с гордостью, — сказал он, — вы это заслужили!

Новый командующий фронтом генерал-лейтенант Деникин не задержал меня ни на минуту. Вскоре «Товарищ» миновал выходную стрелку и помчался в сторону Петрограда.

Я отдыхал, когда в дверь постучали. На моё «Войдите!» дверь отворилась, и на пороге возник тот, кого я меньше всего ожидал здесь увидеть: Борис Викторович Савинков собственной персоной!

Савинков уже битый час о чём-то разглагольствовал – я его почти не слышал. Мысли мои вертелись вокруг появления этой неприятной мне во всех отношениях личности на борту бронепоезда. Всяко выходило, что ответственен за появление Савинкова командир бронепоезда – эсер по партийной принадлежности. Получается, что мой боевой товарищ поставил партийную дисциплину выше воинской. Что ж, мне урок – головная боль Макарычу: его человек – ему и разбираться! За мыслями я чуть не пропустил обращение Савинкова.

— …пора избавляться от двусмысленности и решительно рвать с большевиками и их союзниками в рядах нашей партии! И главной силой в этой борьбе будет Красная Гвардия. Странник говорил, что вы на нашей стороне, товарищ Абрамов…

Савинков глядел выжидающе, я ответил без промедления и совершенно искренне:

— Мы с Жехорским старые друзья – куда он, туда и я!

Мой ответ Бориса Викторовича успокоил. Напряжение спало с его лица, и он улыбнулся.

— Ты привёз Савинкова на «Товарище»?!

Моё изумление было неподдельным.

— А что было делать? — пожал плечами Васич. — Ссадить его при первой же возможности, коли не я его в бронепоезд посадил?

Мой друг был прав. Впрочем, он был прав и если бы посадил Савинкова в бронепоезд сам. До партийного суда Борис Викторович был нужен мне целым и под нашим контролем. Как раз то, что мы сейчас и имели. Савинков, зная, что Временное правительство объявило его в розыск, счёл за благо не покидать бронепоезд. Теперь нужно обеспечить его надёжную изоляцию буквально на пару дней до начала работы Третьего Съезда Партии Социалистов-революционеров. В нашем времени этот съезд прошёл чуть ли не на два месяца раньше. Сейчас нам удалось отсрочить его начало, и за выигранное время значительно пополнить ряды делегатов, поддерживающих левое крыло. Но всё равно, на большинство голосов мы твёрдо рассчитывать пока не могли. Из 346 делегатов за нас были 127, за правых 161. Как понимаете, нам, кровь из носу, было необходимо уже по ходу съезда склонить на свою сторону большинство из 58 неопределившихся товарищей. Дело Савинкова было в этой политической игре нашим козырным тузом.

Изоляцию Савинкова я начал с того, что отозвал с бронепоезда его командира, утратив в свете известных событий веру в его надёжность. Вместо него на бронепоезд прибыл другой эсеровский командир, который сообщил Савинкову, что его предшественник попросил отпуск по семейным обстоятельствам, и ничего не сообщил о том, что происходит внутри партии, вернее, сообщил то, что велел сообщить я. Таким образом, на съезд Савинков явился, сполна уверовав в свою победу.