— У меня нет к вам недоверия, но порой мне бывает так трудно вас понять, Михаил Макарович.

Ленин глядел на меня со своим знаменитым прищуром. Я изобразил нечто среднее между недоумением, сожалением, желанием объясниться, ещё чёрт знает чем.

— Если я вас правильно понял, Владимир Ильич, вы не хотите и мысли допустить о возможности отъезда Романовых за границу?

— Романовы преступники и должны предстать перед народным судом! — отчеканил Ленин.

— Даже при том, что главный обвиняемый уже мёртв? — уточнил я.

Ленин поморщился.

— Какая разница? Смерть царя не снимает обвинений с остальных Романовых.

Я хотел начать следующую фразу словами «как сказать…», но передумал.

— Хорошо, Владимир Ильич, допустим, вы правы. Но ответьте мне тогда, что это будет за суд? Толпа на площади, которая приговорит, а потом разорвёт родственников царя на части? — Ленин насупленно молчал. — Нет? Тогда, может, Якобинский суд с его единственным приговором: смерть? Тоже нет? Значит, цивилизованный суд с прокурорами, адвокатами, присяжными; с толпой журналистов наших и иностранных? А вы не опасаетесь, Владимир Ильич, что такой суд Романовых, как бы это помягче выразиться, не так осудит? А такой исход дела, согласитесь, весьма даже вероятен. Это вам надо? И это нет? Тогда остаётся одно: разослать Романовых по весям России-матушки, где местные товарищи осудят их судом тайным и придушат шарфами, или расстреляют в подвалах, или побросают живыми в шахту – кому что понравится!

— Прекратите ёрничать, Жехорский! — не выдержал Ленин. — По-вашему, лучше отпустить их вот так, без покаяния?

— Для международного престижа новой власти, безусловно, лучше, — кивнул я. — Только почему без покаяния и почему всех?

В полных неприятия Ленинских глазах зажёгся интерес. Ободрённый, я продолжил:

— Во-первых, покаяние: официальное и публичное. Во-вторых, служение кого-то из Романовых народу, в искупление грехов, здесь, в России. В-третьих, никакой антиправительственной деятельности других Романовых там, за рубежами Отечества.

— Интересно, как вы собираетесь этого добиться? — спросил Ленин.

— Исключительно методом убеждения, — тонко улыбнулся я. — Как скажет несколько позже один очень нехороший человек: «Я сделаю ему (в нашем случае одному из Романовых) предложение, от которого он не сможет отказаться».

Лицо Ленина стало задумчивым.

— Скажите, Михаил Макарович, — спросил он, — через сто лет все будут такими циниками?

Я пожал плечами.

— Цинизм индивидуума прямо пропорционален идиотизму властей.

— Сами придумали? — спросил Ленин.

— Не знаю. Боюсь, что да, — честно ответил я.

— Ну хорошо! — Ленин прихлопнул ладонями по подлокотникам кресла. — Всё это надо хорошенько взвесить и обсудить, но я начинаю склоняться к мысли, что нам это подойдёт. Скажите, кого вы выбрали в качестве жертвы?

— Михаила Александровича Романова, — чётко ответил я.

— Так я и думал! — воскликнул Ленин. — Ещё один вопрос: как бывший Великий князь сможет послужить народу?

— Это обсуждаемо, Владимир Ильич. Например, он может занять ответственный пост в министерстве иностранных дел. К тому же, я думаю, он мог бы возглавить какую-нибудь партию, лучше вновь созданную.

— Это ещё зачем? — удивился Ленин.

— Чтобы внести раскол в ряды наших противников, — ответил я.

Дар убеждать у Ленина был много выше, чем у меня, потому вскоре я получил добро на улаживание великокняжеских дел.

Убедить Великого князя принести себя в жертву ради спасения жизни остальных членов семьи оказалось много легче, чем я себе это предполагал. Видимо жертвенность была у него в крови. Разумеется, слово «жертва» в разговоре не присутствовало, — я хоть и циник, но не садист же – просто в конце беседы Михаил Александрович выглядел так, словно взошёл на эшафот.

19 сентября 1917 года в Петропавловском соборе, что расположен на территории одноимённой крепости, в присутствии Местоблюстителя Патриаршего Престола, представителей властей (в том числе военного и морского министров), представителей большинства политических партий, в присутствии прессы – куда же без неё? — Великий князь Михаил Александрович от имени Дома Романовых говорил Покаянное Слово. Не буду приводить речь полностью, — да и не помню я её, честно говоря, целиком – ограничусь наиболее важными, с моей точки зрения, высказываниями.

«…за то что, будучи наделёнными верховной властью, не смогли уберечь народ наш от бед многих, исходящих как со стороны врагов Державы нашей, так и стороны отдельных подданных наших, коих наделили мы незаслуженной властью…»

«…будучи последним из рода Романовых, кто был законным наследником Престола Российского, от себя и от всех Романовых, как ныне живущих, так и будущих, перед лицом Бога и Народа нашего, подтверждаю отречение наше и отказ от всех прав на Престол Российский на веки вечные…»

«…Да простятся нам прегрешения наши, да снизойдёт на нас прощение Божие и милость народная!»

Это случилось днём, а вечером я провожал Машу, которая уезжала в Москву для участия во Всероссийском Сельском Сходе…

Пока в Москве крестьяне решали дела земельные, в Питере провела учредительный съезд новая политическая партия, скромно поименовавшая себя «Русская Консервативная Партия». Председателем партии, как вы уже, наверное, догадались, был единогласно избран гражданин Романов Михаил Александрович.

И потянулись за «бугор» остатки последней династии русских царей. Правда, не все. Граждане Кирилл Владимирович и Николай Николаевич Романовы «добровольно» решились усилить залог, внесённый Михаилом Александровичем, и так же остались в России.

На Всероссийском Сельском Сходе назревала драка. Словесная перепалка себя уже исчерпала, и дело шло к рукопашной. Спорили по вопросу безвозмездного отчуждения, иными словами, конфискации, помещичьей земли. На этом настаивали крестьяне, против этого выступали помещики – тоже делегаты Схода. Большевики, против обыкновения, теперь отмалчивались, предоставив разруливать проблему эсерам. Всё разрешилось, когда председательствующая на съезде Мария Спиридонова предоставила слово министру финансов эсеру Натансону.

Марк Андреевич хитро посмотрел в зал и выдал такое, от чего все рты поразевали. «Помещичья земля будет передана крестьянам безвозмездно и никак иначе! — заявил оратор, сорвав бурные аплодисменты двух третей зала. — Земля будет передана крестьянам государством, которое выкупит её у помещиков, — продолжил оратор. Ахнула оставшаяся треть».

Хитрован Натансон всё рассчитал точно. Он дал помещикам возможность уцепиться за собачий хвост, после чего принялся рубить этот хвост по частям, пока в руках у помещиков не остался лишь кончик хвоста, за который они, собственно, и держались. Сначала он объяснил, приободрившимся было крупным землевладельцам, что не вся помещичья земля будет выкуплена по одной цене. И пошёл сыпать цифрами.

Обалдевшие помещики уяснили только одно: чем больше у них земли, тем меньше они получат выкупа за последнюю десятину. Но это было только начало. Натансон объяснил, что выкуп за землю на руки выдаваться не будет. Его положат в только что образованный «Российский сельскохозяйственный акционерный банк», в котором часть акций будет принадлежать государству, а часть им, помещикам. В качестве взноса им будет зачтена сумма выкупа их же земли. На руки же новоявленные акционеры получат, нет, не акции, — расписки о том, что таковые акции у них есть.

Когда Натансон покидал трибуну, вконец замороченные помещики ему даже жиденько аплодировали.

Лейтенант Ганс фон Бюлов испытывал лёгкое волнение. Одно дело участвовать в боевых операциях бок о бок с надёжными товарищами, другое – высаживаться ночью одному на вражеский берег. Доставившие его моряки тут же погнали шлюпку обратно к невидимой с берега подводной лодке. Завтра они будут ждать его в этом же месте и в это же время. «А что, если не дождутся?» Фон Бюлов поёжился от этой мысли и зашагал прочь от берега, туда, где периодически то вспыхивал то гас фонарь.

Остаток ночи лейтенант провёл в домике местного жителя, который встретил его на берегу. Утром у него состоялась встреча с начальником боевого участка Сворбе каперангом Кнюпфером, которого Пикуль так красочно описал в романе «Моонзунд». У Пикуля Кнюпфер стал предателем. Как оно было по жизни, кто знает? Разное пишут…

Теперь Кнюпфер был частью плана, с которым прибыл на Эзель полковник Ерандаков. Частью настолько важной, что полковник решил сыграть эту роль сам. Настоящего Кнюпфера с острова увезли, и до окончания операции «Контр Страйк» изолировали. Полковник Ерандаков нацепил на нос очки, сменил причёску, влез в мундир Кнюпфера – благо, фигуры их были схожи – и стал ждать посланца от вице-адмирала Шмидта. В том, что такой посланец будет (от Шмидта или кого другого), Ерандаков не сомневался.

Усмирение анархистов – им могли насладиться германские агенты, которые сами давно были под колпаком у флотской контрразведки, — разнообразия в дела военные, казалось, не внесло: как шлялись по острову полупьяные матросы, так и шляются. А про то, что это уже не анархисты, а переодетые морпехи, никому, кроме них самих, да малой толики начальства, знать не положено. Никто и не знал.

Потому и прибыл на остров лейтенант фон Бюлов, потому и предложил он Кнюпферу помочь германскому командованию склонить моряков к измене. Тот ломался недолго и повёз фон Бюлова на конец полуострова, на мыс Церель договариваться с командиром батарей.

Фон Бюлов смотрел по сторонам и дивился отсутствию у русских элементарной дисциплины. Офицеров не было видно. Матросы слонялись сами по себе без строя и смысла. К батарее им дали подъехать вплотную. И только там какой-то неопрятно одетый матрос направил в их сторону карабин. Спросил лениво:

— Чего надо?

— Пригласи-ка, братец, командира батареи, — распорядился Кнюпфер.

— Чёрт тебе братец, — не больно-то и тихо проворчал матрос, но всё же крикнул куда-то в сторону:

— Ничипоренко, покличь командира, тут до него пришли.

Командир батарей Цереля отличался от своих матросов разве что офицерским кителем и был удивительно внешне похож на комиссара Кошкина. Кнюпфера, затем фон Бюлова лжекомандир выслушал внимательно, долго потом скрёб затылок, наконец, изрёк:

— Нам эта война на хрен не нужна. Потому мы, пожалуй, согласимся. Только давайте так: поначалу мы немного постреляем. Специально в тральщики целить не будем, но ежели кого случаем заденем – не обессудьте. И вы тоже по берегу попалите, рядом с батареями места много. А уж когда ваша эскадра в проливы попрёт, вот тогда мы огонь задробим окончательно.

На том и порешили. Фон Бюлов благополучно вернулся в Либаву и доложил начальству об успешно выполненном задании.

Командующий Объединёнными силами Рижского залива генерал-майор Абрамов сидел в своём штабном вагоне и ждал сообщений. Каких? Желательно, приятных. Завтра, 29 сентября немцы, если не передумают, начнут операцию «Альбион». За сухопутный участок фронта командующий был пока спокоен. Войска Рижского оборонительного района приведены в полную боевую готовность. Дополнительный боезапас на позиции подвезён. Оба «добровольческих» корпуса, состоящие в основном из ударников и чехословаков, развёрнуты в ближнем тылу. В случае прорыва ими будут затыкаться дыры. В помощь им приданы четыре бронепоезда. Пятый только что прибыл на станцию и встал на соседнем пути.

Абрамов посмотрел в окно, и, увидев на тендере надпись «Товарищ», улыбнулся: старый друг прибыл!

Стук в дверь. Этот дежурный офицер принёс ворох телеграфной ленты. От Бахирева? Наконец-то! Абрамов прочёл сообщение, бросил ленту на стол, с удовольствием потянулся. Теперь всё! Подготовка к контроперации «Контр Страйк» закончена. Морские силы Рижского залива заняли исходные позиции. Теперь надо ждать сообщений, …нет, не с линии фронта и не с кораблей, первый удар наносим мы, и должен он лишить противника воздушной поддержки, хотя бы на время…

Такого в истории русской военной авиации ещё не было. На прифронтовых аэродромах, где ещё вчера базировалось шестьдесят самолётов, к вечеру 28 сентября к боевому вылету готовились сто двадцать аппаратов. Таков был итог работы Генштаба, по распоряжению которого с других фронтов были отозваны пятьдесят самолётов. Ещё десять «Невских» привёл Алехнович. Именно эта десятка должна была возглавить ночной авиаудар по главному аэродрому противника, где тот сосредоточил одновременно более шестидесяти самолётов, все они готовились участвовать в операции «Альбион». Удар было решено нанести всей авиацией одновременно четырьмя волнами с пятнадцатиминутным интервалом. Бомбить было приказано с одного захода всем, кроме «Невских», которые должны были сделать аж три захода. Летели в темноте по ориентирам в виде костров расположенных треугольниками. Их запалили в тылу противника перед подходом первой волны фронтовые разведчики.

Эту группу я повёл сам. Уж больно ненадёжными казались мне дистанционные взрыватели, собранные из подручных средств. На берег высадились ещё прошлой ночью. День прятались в лесу. Как стемнело, вышли к аэродрому. Все мины на цистерны с авиатопливом ставил сам, ребята прикрывали. И времени отняло больше, и риску прибавило, но в этом случае я мог довериться только своему столетнему опыту.

В условленное время я стал приводить в действие взрыватели. Сработали три из шести. Этого хватило с лихвой. Пламя от пожара взметнулось в небо и осветило аэродром. Послышался шум моторов. Часть мечущейся возле пожара обслуги кинулась к зениткам, стали зажигаться прожектора. Пришёл черёд продемонстрировать своё умение нашим снайперам. Прожектора стали гаснуть, а зенитчики падать на своих позициях. Тут над аэродромом появились первые самолёты. И началось! Больше нам тут делать было нечего, и я дал приказ отходить. Вскоре мы были на берегу, где спустили на воду спрятанные до поры шлюпки и погребли в сторону ожидающей нас подводной лодки.

Вице-адмирал Шмидт выслушал сообщение о ночном налёте на аэродром с каменным выражением лица. Отрывисто спросил:

— Наши потери?

— Уничтожено 63 самолёта.

— Цепеллины?

— Целы все. Они базируются в другом месте.

— Потери противника?

— Неизвестны…

— Должно ли это означать, что все вражеские самолёты вернулись на свои аэродромы?

— По крайней мере, за линию фронта ушли все.

«Чёрт с ними, с самолётами, — подумал адмирал, — обойдемся теми, что остались».

Шмид повернулся к стоящим позади него старшим офицерам.

— Господа! Прошу разойтись по кораблям. На рассвете мы выходим в море!

И разошлись! И вышли! Да как вышли! Более трёхсот вымпелов! Одних линкоров с десяток. А крейсера, а миноносцы, а прочая шелупонь? Дым во всё небо! Попробуй, останови такую армаду… А мы попробуем! А мы остановим!

Если бы на рассвете 29 сентября 1917 года один из тех шести цепеллинов, что тащились сейчас над наползающей из моря армадой, оказался вдруг над Моонзундским архипелагом… — Хотя, зачем? Пусть это будет наш русский воздушный шар, — картинка, представшая взору наблюдателя, показалась бы ему весьма прелюбопытной.

Во-первых, подивился бы человек грамотному расположению артиллерийских позиций, прикрывающих подходы к островам и проливам. Две крайние точки обороны архипелага: мыс Тахкона на северной оконечности острова Даго и мыс Церель на южной оконечности острова Эзель. Стратегические точки. Мыс Тахкона стережёт северный вход в Моонзундский пролив и прикрывает с юго-запада залив Финский. Прорвётся сюда вражеский флот и не только запрёт Морские силы Рижского залива в Зундах, но и себе дорогу на Питер и Гельсингфорс откроет. Потому и стоит тут батарея двенадцатидюймовых орудий числом четыре с порядковым номером «39», их и дредноуты опасаются. Такая же батарея (№ 43) расположена на Цереле, и стережёт она вход в Рижский залив и южный подход к Зундам. Иных путей германским дредноутам и крейсерам туда нет, поскольку и пролив Соэлозунд, что между Эзелем и Даго, и находящийся за ним Кассарский плёс для этих тяжеловесов слишком мелководны. А значит, нет смысла грозить в ту сторону крупным калибром – для эсминцев много чести!

А что представляют собой другое батареи? Их числом десять: десятидюймовая (№ 32); шестидюймовые (№ 30, № 36, № 38, № 45, № 46, № 47,); две с пушками калибра 120 мм (№ 34 и № 40); одна с пушками калибра 130 мм (№ 41). Каждая батарея имеет по четыре орудия, батарея № 32 – пять. Задача этих батарей топить тральщики, дуэльничать с эсминцами, отгонять десант, кроме, разве что, батареи № 32. Её десятидюймовки и для линкоров не подарок.

Кроме береговых, в разных частях архипелага расположено несколько зенитных батарей.

Кого это наш наблюдатель высматривает на земле? Шпионов германских? Так нет их. Последних, кто был, нынче ночью флотская контрразведка повязала. Так что страстей, как у Валентина Саввича, не ждите, не будет вагонов с морскими минами, мчащихся прямо на корабли. Да и «поплавка», обозначающего точку «Вейс» тоже не будет. Утопили «поплавок» (то бишь германскую подводную лодку) четыре английские подлодки. С рассветом и утопили – молодцы, союзники! Так что придётся адмиралу Шмидту определиться с точкой развёртывания как-нибудь по-другому.

Ну ладно. Шпионов на островах нет, предателей тоже нет, а кто есть? Есть 1-ая красногвардейская бригада морской пехоты под командованием каперанга Шишко (он же приказом командующего Объединёнными силами Рижского залива генерал-майора Абрамова назначен начальником Моонзундской позиции) — основные силы на острове Эзель и два батальона под командованием комиссара Кошкина на острове Даго. Есть два пехотных полка на Эзеле, один пехотный полк на Даго и такой же на острове Моон. Есть отдельные пехотные батальоны на остальных островах архипелага и на острове Руно, что в Рижском заливе. Есть несколько гидропланов.

И есть стройбат – или штрафбат? Зови хоть так, хоть эдак, всё одно будет неверно, поскольку нет ещё в ходу этих слов. А люди есть. Бывшие матросы Балтийского флота со своим взглядом на Революцию, пытавшиеся не так давно поднять над архипелагом чёрное знамя анархии. Но тут явились морпехи с красными звездами на бескозырках, сказали: «Кончай бузу – Революция в опасности!» – «А нам по херу!» – «Добрый инструмент, — согласились морпехи. — Вот вам к нему по лопате. Ступайте-ка, братишки, строить укрепления. Нам тут скоро воевать придётся. А оружие оставьте, оно вам теперь ни к чему!» – «А не будем мы ничего строить! — заявили бузотёры. — Не для того Революцию делали» – А и не стройте, — согласились морпехи, — только жратвы в этом случае тоже не будет!» Что сильнее: голод или идея? Тут всё зависит от конкретного случая.

Вот и рассмотрим этот непростой вопрос с высоты птичьего полёта применительно к нашему случаю. Уже возведены новые оборонительные рубежи на острове Эзель. Самые крупные закрывают направления от бухты Тага-Лахт на Аренсбург и Ориссарскую дамбу. Добавилось укреплений на перешейке, ведущем к полуострову Сворбе, заканчиваются работы возле Ориссарской дамбы, что соединяет Эзель и Моон. А они всё копают и копают: и на Эзеле, и на Даго, а на очереди и другие острова.

Многим надоело, стали проситься обратно в строй. Мол, всё поняли, осознали, готовы искупить кровью. Отвечали им по-разному. Кому: «Добро, братишка, закончишь работу, и милости просим обратно в моряки!», кому: «Работай, гнида, и пасть не разевай!» – кто, значит, на сколько набузил…

А где же русские корабли? Вот они, жмутся к острову Моон. Что тут у нас? Вроде все в сборе… Линкоры «Слава», «Гражданин», «Андрей Первозванный», «Республика», этих ни с чем не спутаешь. А вот и крейсера… «Баян» – брейд-вымпел командующего Морскими силами Рижского залива вице-адмирала Бахирева, «Адмирал Макаров», «Паллада»… Так, и «Аврора» здесь, под брейд-вымпелом морского министра адмирала Колчака (звание только что присвоили). Дальше эсминцы. Флагман «Новúк» – брейд-вымпел начальника Минной дивизии контр-адмирала Старка. И корабли… Раз, два, три, четыре, пять,… десять,… двадцать… — все шесть дивизионов. А где обещанное подкрепление? А, вот, через Моонзундский пролив идут кильватерной колонной ещё десять кораблей. Мало, обещали больше. А это что за посудины жмутся к берегу, пропуская эсминцы? А вот это уже интересно! Что здесь делают землечерпалки? Вроде пролив углублять не собирались…

А германская армада всё ближе…