Концерт

После того, как лимузин с осрамившейся певицей Катериной Лавандышевой скрылся из вида, концерт продолжился сольным номером странной троицы. К микрофону вышел тот самый мужик байкерского вида, с бородой и пивным пузом. Он хрипло поприветствовал публику, ещё не пришедшую в себя от матерщинного выступления поп-звезды, и под невесть каким образом разлившуюся по площади музыку, доносящуюся, похоже, изнутри его коллеги в блестящих логотипами доспехах, исполнил песню Джеймса Брауна «I Feel Good», да так исполнил, таким неподражаемым тембром, так прочувствованно и сильно, что даже очкарик, прижатый к ограждению, расплакался от охватившего его душу восторга.

Здоровяк в доспехах, извергая децибелы, словно тридцатитысячекиловаттный динамик, вибрировал и блестел в лучах летнего солнца, а худощавый балерун летал по сцене, зависая в немыслимых антраша, будто подстрахованный невидимыми тросами. Он ещё успевал скрещивать в воздухе ноги и грациозно тянуть мыски. Танцовщик сиял голубыми очами и улыбался совершенно одухотворённо, нечеловечески чисто и нежно, и казалось, будто в глазах его видна сама синь неба. Некоторых молоденьких девушек при виде столь выдающегося мастера танца охватило невероятное жгучее возбуждение. Что-то было в его прыжках необъяснимо притягательное, затрагивающее трепетные девичьи души до самой глубины.

Да ещё голос бородатого солиста. Он сводил с ума. Казалось, в этой песне, чуждой, в общем-то, русскому человеку, отразились всё страдание и тоска, вся боль и радость общественности и каждого отдельно выщипнутого из неё индивида, присутствующего на концерте. Словно стране, прошедшей через мясорубку войн и лишений, униженной властью, разграбленной и отданной на растерзание новому, ещё более дикому образу жизни, дали вдруг вздохнуть свежим пьянящим воздухом настоящей свободы.

Многие, не выдержав переполнявших грудь эмоций, плакали, другие, наоборот, смеялись истерически, не в силах себя контролировать, словно под гипноз попали. Третьи молчали в ступоре, пытаясь осознать свои, вдруг возникшие в душе, до ужасного противоестественные и непривычные чувства.

Но вот песня кончилась, и толпа, ликующая и взбудораженная, утопила раскланивающуюся троицу в аплодисментах и визгах таких, какие знает лишь тоталитарно одурманенное общество, до безумства обожающее оболванивших себя властителей.

– Эй, как настроение? – залихватски прохрипел пузатый певец, расхаживая по сцене гусем, словно пританцовывая в такт звучащей для него одного мелодии.

Толпа в ответ ещё сильнее завизжала, загудела, как рой электрических пчёл, и синхронно зачавкала, подобная гигантской вагине, алчущей немедленного совокупления:

– Ещё! Ещё! Ещё!!!

– Тихо! – скомандовал хрипатый новоявленный кумир, подняв над людской массой ладонь. Толпа нехотя замолкла, блестя глазами в предвкушении нового музыкального экстаза.

– Люди! – обратился к толпе бородатый певец. – Как вам живётся без телевидения?

– Плохо, – пожаловалась толпа, помаргивая тысячью опечалившихся в момент глаз.

– А без водки?

– Очень плохо! Хуже некуда! – заревела площадь.

Бородач закивал, словно уверившись в своей давней догадке.

– Что же вам, без ток-шоу нормально не живётся? Без рекламы? Без дешёвого глупого кино? Без сериалов этих бездарных?

– Да вы что! – закричала звонче всех тётка в первых рядах. – Что вы такое говорите! Кино – это искусство! И сериалы тоже! Как же простому человеку-то? Ведь без телевидения всё обескультурят!

– Точно! – поддержала тётку толпа. Защитница искусства завращала головой, основательно деформированной многолетними ночёвками с бигуди, и, воодушевлённая поддержкой, продолжила, пытаясь ближе протиснуться к сцене:

– Для простого человека телевизор – самый близкий друг и брат! Жизнь-то ведь серая: работа да семья! В выходные стирка, уборка, детям обед… А отдых где? Одно только и было развлечение! Что водки не стало, это ладно, алкоголиков бог наказал, но телевизор-то! Телевизор! А если у кого и семьи нет? Им вообще тоска…

Толпа одобрительно отозвалась волной реплик, которые ещё более укрепили в тётке инициативность, и она, протиснувшись-таки к ограждению, обратилась прямо к бородатому певцу, чувствуя в нём человека властного, могущественного, и удивительно чуткого.

– Вы-то хоть надавили бы на них! – Тётка махнула рукой куда-то в сторону скрывшегося с певицей Лавандышевой лимузина. – Вам они не откажут, прислушаются!

– Это почему?

– Да ведь вы же такое можете… – тут тётка растерялась, ища поддержки сограждан, – как только что… Вы же поёте так… Божественно…

– Может-может! – подтвердила толпа, вслед за инициативной ораторшей ощущая исходящую от неизвестного гениального солиста дарованную богом власть над человеческими душами и умами. – Верните нам телевидение! – гудели граждане.

– Книги читайте. Езжайте по миру, сколько всего в жизни есть! – отозвался бородатый солист, но его, кажется, никто не услышал. – Как же вы не понимаете, что телевизор этот, ящик пустопорожний, из вас вашу же жизнь высасывает. Вампир с картинками! На черта он вам сдался? – удивился скрытый под маской бородатого байкера-певца Василий, видя агрессивную пустоту в глазах толпы. – Там же показывают то, чего у вас никогда не было и не будет. Так и просидите всю жизнь, таращась на чужое, выдуманное счастье! А ваша жизнь пройдёт. Пройдёт безвозвратно!

– Неправда! – закричала толпа. – Это и есть наша жизнь!

– Иллюзия это, а не жизнь!

– Нет! – негодовали граждане, будто забыв, что минуту назад бородач родил в их душах неведанный доселе восторг. С каждым словом, произносимым против утерянного телесчастья, доверие к стоящему на сцене улетучивалось. Словно сама толпа, горя яростными, как факела арийских гитлер-югендов, глазами сжигала окутавшую бородача энергетику.

– Не поймут они, – прогудел здоровяк с логотипами «Samsung». – Они как наркоманы, прочно подсели. Навечно…

– Люди! Телевидение – это зло! Вас каждый день дурят, внушают бессмысленные идеи, заставляют покупать ненужные вещи, работать ради их приобретения, копить годами деньги! И ради чего? Только ради того, чтобы соответствовать вымышленному, несуществующему стандарту! – Василий, размахивая руками, плескал пиво себе под ноги, пытаясь найти в глазах людей понимание. Но видел только, как взгляды затуманивает неприятие, и возникающая, как накипь, из глубин души ненависть к человеку, пытающемуся убедить их в том, что самое доступное и любимое развлечение, с которым связанна вся жизнь, откуда почерпнуты все мысли, всего лишь пустой, обманный ящик.

– Даёшь сериалы и ток-шоу! – загудела толпа, покачиваясь единой биомассой. Никто не слушал Василия. Не желал слушать. Можно было подумать, что это зомби, восставшие из могил и вышедшие в город, только целью их было не человеческое мясо, но сияющий телеэкран.

– Опомнитесь, уроды! – не выдержал Василий и в бешенстве сорвал с себя красную кепку. Тут он вдруг на глазах у скандирующей толпы в один миг превратился сам в себя. Вслед за ним свой обычный облик приняли и ангел с холодильником. Произошло это так молниеносно, что никто не понял, в какой момент бородатый толстобрюхий байкер стал молодым человеком с печальными, почти трагическими глазами.

Толпа ахнула и отпрянула на шаг назад.

– Это же он! – раздался чей-то истошный вопль в толпе. – Тот самый, с передачи!

– Точно! Тот, что башню угробил! – поддержала толпа.

– И холодильник с ним! – завопила инициативная тётка, хватаясь за грудь. – Живой, глядите-ка!

Будто в подтверждение тёткиного крика, холодильник демонстративно прошёлся по сцене. Он сиял в лучах солнца обтекаемым корпусом и смотрелся как живой. Хотя по всем законам природы и логики живым быть никак не мог.

– Голограмма! – крикнул очкарик-подросток, щурясь сквозь линзы на дефилирующий по сцене бытовой охладительный агрегат.

– Сам ты голограмма! – огрызнулся холодильник громовым басом, отчего очкарик испуганным ужом уполз в толпу.

Ангел, всё такой же одухотворённый, с меланхоличным видом взирал на начинающийся процесс массового психоза. Люди, признавшие в стоящем на сцене двуличном исполнителе того самого субъекта, по вине которого они были лишены телевидения, возмутились не на шутку. Кто-то грозил Василию кулаком, кто-то ругался страшными словами, брызжа пузырями слюны, а один придурковатого вида товарищ в шортах с надписью «Гавайи» порывался перепрыгнуть ограждение и громогласно обещал придушить всех троих, но никак не решался это сделать, имея от природы характер трусливый и склочный. Тем более было непонятно, как он, глистоподобный задохлик, будет душить своими тростиночными ручонками холодильник.

Среди милиционеров, выполняющих роль сдерживающего толпу фактора, тоже нашлись те, кто видел злополучную передачу. А потому они сразу признали в стоящей на сцене компании разрушителей наиважнейшего стратегического объекта родины. Несколько стражей порядка, стараясь быть незамеченными, начали обходить сцену сзади, подкрадываясь к увлечённым дебатами с толпой преступникам.

– Люди! – кричал в микрофон Василий. – Мы сделали вас свободными! Дали вам возможность самим проживать свои собственные жизни. Освободили от гнёта безмозглых, псевдомодных, псевдоумных, бездарных и тщеславных идиотов-ведущих, певцов и политиков, поселившихся в ваших умах, подобно мозговым паразитам. Освободили от вынужденного просмотра лживой рекламы и примитивных телефильмов!..

– Ага!.. – кричала тётка, травмированная бигуди. – А как же мы без рекламы узнаем, что нам нужно покупать?

– Да не нужно вам ничего покупать! – возбуждённо проповедовал Василий.

– Нужно! Нужно покупать! – ревела толпа. – Мы хотим покупать! Мы хотим сериалы! Хотим кино! Хотим знать, что сегодня модно! Мы хотим быть модными и крутыми!

– Вы заперлись в квартирах и сидите, таращась в экраны, переживая чужие эмоции и страхи, пережёвывая чужие слова и мысли, а ваш мозг в это время спит! Вы зомби! Больные и жалкие никчёмные овощи! Вы не живёте, не думаете! Вы хотите только жрать, совокупляться и потреблять! Всё равно что, лишь бы потреблять!

– Мы хотим жить! Жить, как раньше! Нам так нравится! – кричала тётка впереди громче и визгливей всех. – Нам скучно! Нам хочется праздника! Нам хочется ток-шоу! Фильмов про любовь!

– А в жизни вам любви не хочется? – распалялся Василий.

– Нет в жизни любви! – сокрушённо орала тётка, мотая крашеными кудрями.

– Да ведь вы и жизни не знаете! Сидите, как роботы, у экранов, открыв рты, а вас дерьмом накачивают! Безмозглые овцы! – Василий опустошённо махнул рукой. Он смотрел на бушующую толпу и не понимал, как эти люди не видят ничего дальше своего носа. Они были словно стадо животных. Лишённые привычного дешёвого развлечения, ставшие ещё более жалкими от этой потери, они, мстительные и злые, теперь хотели уничтожить, стереть с лица земли того, кто был повинен в крахе телебашни. Кишащая толпа извергала проклятия и ругательства, силилась прорвать ограждение, но милиция, пытаясь не допустить самосуд, сдерживала массы, и те нехотя отступали, ругаясь ещё ожесточённее.

Ангел неслышно подлетел к Василию, к глазам которого подступали слёзы, легонько прикоснулся к нему, склонил голову на плечо, и прошептал:

– Они не поймут… никогда не поймут тебя.

– Почему? – Молодой человек бессильно опустил голову.

– Они ограничены. Но это не их вина.

– Но как же тогда… – начал Василий, и в этот момент сзади на него и ангела трое ментов накинули брезентовый плакат с рекламой какого-то пива. Ещё четверо набросились на холодильник и принялись жестоко избивать резиновыми дубинками. Тут со стороны бушующей толпы подбежал омоновец в камуфляже и кинул на сцену моток верёвки.

– Вяжите их! – заорал он, возбуждённо пытаясь вскарабкаться на концертную конструкцию. Моментально заполнившие сцену милиционеры схватили верёвку. Суетливые и злые, имеющие значительное численное превосходство над противником, они, не прекращая орудовать дубинками, принялись обматывать трепыхающийся брезент.

– В отделение их!

– И холодильник не забудьте! – подсказывала толпа.

Подъехал крашеный в цвет хаки «ЗИЛ», и пойманных под восторженные завывания разбушевавшейся публики потащили к машине. Замотанных в брезент пленников и покорёженный холодильник закинули в машину. «ЗИЛ» тронулся и, выхлопнув чёрное зловонное облако отработанного бензина, незамедлительно укатил, дребезжа и громыхая на всю округу, в неизвестном направлении.