Мария Сикорских недолго искала заинтересовавшего её живописца. Жил он в бедненьком домике на окраине посёлка с матерью, старшими сестрой и братом. Предварительно вездесущие соседи сообщили: мальчик заболел в прошлом году. «Что значит – заболел?» – уточнила Мария. Был, как все – шустрый, смышлёный, играл, баловался… Но однажды исчез. Мать, соседи обыскались, думали, утонул.

Нашёлся мальчишка на следующий день. Сидит на берегу моря, камушки перебирает. Вроде – радость, но не тут-то было – мальчик дар речи потерял, бормочет только что-то невнятное, мычит… Где он прятался, где пропадал, кто ж его знает. Сам он рассказать не может, да и не помнит, наверное – помутился разум-то… Никого, и мать, родных в том числе, не признал, со временем только дичиться перестал, улыбаться начал. Дома сидел, выйти – ни в какую, затем отошёл немного, стал по посёлку гулять с сестрой или с матерью. Со временем что-то лопотать начал, но понять его… Хоть и болезный, но не злой, временами только шумный, даже припадочный становится, жалко мать.

А почему живописец, так это все знают. Возле художников приезжих крутится. Но не любят его. Подойдёт тихо сзади и наблюдает, как художник работает. Мог бы и часами глаз не отводить. Но кому такое понравится? Гонят его. Он отходит и все равно без скромности всякой и стыда пялится. Ему и сладости предлагали, и монетки мелкие – не берёт, только смотрит и смотрит. Потому и прозвали живописцем. Звать его Санькой, а мать его Евдокия, Дуся, солдатка, не дождалась…

Домик частью каменный, частью деревянный. Евдокия, видимо, была уже наслышана о гостях, и объяснять ей, что такое ЧК, необходимости не было. Встретила без радости особой, Мария не удивилась. Вручила «гостинцы детям» – сахара, бубликов. Хозяйка подобрела, пригласила в маленькую комнатку. Разговор не вязался. Мария имела крайне поверхностное представление о местном быте и боялась допустить какую-нибудь несуразность. Евдокия осторожничала, но, когда Мария обмолвилась, что воевала, неожиданно и непонятно оживилась. Возможно, подумала Мария, упоминание недавней войны ассоциировалось в её сознании с потерянным мужем, и любой человек, в этой страшной беде участвовавший, был частицей его размазанного временем образа.

Марии нужны были детали исчезновения мальчика, и она боялась, что предложенная тема вконец отпугнёт замученную жизненными обстоятельствами мать. Но Евдокия отнеслась к заданным вопросам терпимо. Нового она ничего не сказала, однако добавила странную деталь. Когда Саньку нашли, сидел он на берегу моря на камне и кому-то приветливо рукой махал. Ни на берегу, ни в море никого не было. А когда мать, соседи подошли, посмотрел на них глазами пустыми, с досадой, словно помешали ему. Тогда и закралась в душу тревога…

– А у тебя детки есть? – спросила хозяйка.

– Нет, – слегка растерялась Мария, – пока нет.

– На сносях, что ли? – в глазах загорелось живое женское участие.

– Нет, нет, – смутилась Мария.

– А ты не красней, – неожиданно продолжила Евдокия, на смену неловкости и тревоге пришла уверенность. – Молодая пока… Вон какие мужики возле тебя… Командиры, начальники. Я хоть и одна и вот с Санькой такое, но как посмотрю на них, деток моих, как будто просыпаюсь от тяжкого сна, оживаю…

Марию смутил такой поворот беседы, она отметила про себя, что совершенно не умеет вести женские разговоры. Уже в который раз она выстроила внутренний призыв: надо постараться, нет – заставить себя быть женщиной в большей мере, чем есть сейчас. Как это сделать, она не знала, посоветоваться было не с кем, но менять своё отношение к жизни, выйти из состояния существа среднего рода было необходимо… Евдокия её выручила:

– Ладно, смотри, время оно… такое, думай. Мальчонка мой тебе на что? Ты не доктор?

– Нет, не доктор, но, может, стану. Не доучилась я.

– Может, подскажешь что?

– Не знаю, может, и подскажу. Где он?

– С сестрой гуляет.

– А дома… Делает что-то, играет?

– Малюет все. Ему художник один карандаши подарил, бумаги дал. Дорогой подарок. Вот он и малюет.

– А посмотреть можно? – спросила Мария.

Евдокия не удивилась и сказала:

– Смотрели уже люди понимающие, говорят способности у него, учиться ему надо. А как тут учиться?

Евдокия отлучилась, принесла и положила на стол аккуратную стопку бумаги. Рисунки были выполнены в карандаше. Мария заранее настроилась на то, что ей будут предложены недетские работы. Но её предварительный настрой оказался недостаточным. Удивительно образные, как живые, как в жизни, виды, запечатлённые больным мальчиком, поглотили её. Чайка, сидящая на волне, свернувшаяся калачиком собака-дворняжка, большая волна, готовая обрушиться на берег, девочка с венком на голове… Удивительно, подумала Мария. «Сестра это, вон как нарисовал, глаз не оторвёшь», – с нежность сказала Евдокия.

Мария замерла. С листа бумаги на неё смотрел сказочный дракон. Глаза, лапы, мощный хвост – все детально прописано. Она, чтобы не обижать мать, не спеша перебрала все рисунки. Нашла ещё три таких же дракона, изображённых с разных ракурсов. Странно, подумала Мария, видно, постоянные мысли о морском гаде, земных чудищах и позволили мне расслышать тем утром в невнятном бреде мальчика слово «дракон» и даже «страшный дракон».

– А это что? – тихо спросила Мария.

– Да кто ж его знает… Чудище какое-то из сказки. Может, рассказывал кто, может, в книжке прочитал или увидел. Он же грамоте учился, недолго, правда. Я спрашивала, понять его трудно, сдаётся, драконом называет…

– Можно я возьму один? – спросила Мария.

Евдокия смутилась, но долго не раздумывала.

– Бери, если надо. Он ещё нарисует…