Глава 1
Окно открылось со скрипом, и вместе с потоком свежего воздуха в ординаторскую влетела муха. Семеныч поставил на подоконник чашечку кофе, бряцнула ложечка.
– А вот объясните-ка мне, братья молодые коллеги, что такое, по-вашему, есть опыт.
Вадим Расин устало оторвал взгляд от истории болезни. Посмотрев на сутулую спину Семеныча, на торчащую во все стороны серебристую шевелюру аля-Олег-Попов, снова уткнулся в серые листы.
– Вот что, уважаемые братья молодые колеги, – назидательным тоном продолжал Семеныч. – Положим, есть у нас некая способность опознавать среду. Именно опознавать, коллеги, подчеркиваю: не познавать, а о-познавать. И что же она собой представляет, эта загадочная способность? Задумывались ли вы когда-нибудь? – Старик шумно отпил из чашечки, почмокал языком и, выдержав многозначительную паузу, заключил: – Вот это, коллеги, и есть наш с вами драгоценный опыт.
Фраза зависла в тишине ординаторской. Понять, что имел в виду Семеныч, не представлялось возможным, да и смысла не имело, потому Расин вновь заскрипел ручкой. Послышалось мерное постукивание: это Серега-интерн, молодой рыжеволосый детина, перебирал в руке можжевеловые четки.
Семеныч снова отпил.
– Интуиция, возразите вы… – В его голосе прозвучал укор. – Ощущения, так сказать… Э-хе-хех! Пройдет этак лет десять-пятнадцать, и вам, братья молодые коллеги, покажется, что все вокруг переменилось. Станете вы по-другому думать. Даже не сомневайтесь. А вот почему так происходит? Да потому что опыт приобрели. Опыт.
Семеныч достал сигарету, закурил, хотел ещё что-то сказать, но вдруг закашлялся. Пока старик боролся с приступом, Расин сосредоточенно писал.
«Anamnesis vitae».
Кончик чернильной ручки на мгновение стал прозрачным, затем исчез вовсе.
Черт, подумал Расин и решил, что не мешало бы и себе кофе сварить, но тут же остановил себя: удовольствия потом, осталось всего-то две «истории». Ну-ка, зажмурь глаза, встряхни головой. Вот так. Будто бы все в порядке.
Наконец, кашель стих. Взяв чашечку в руку, пожилой хирург прошелся по ординаторской, остановился у другого окна, склонился над подоконником. Прошло минут пять-шесть.
– Вот так, век живи – век учись, – тяжко вздохнул Семеныч. – Положим, коллеги, сейчас вам и кажется, что вы кое-что в жизни соображаете. Будто, просто так, глядя вокруг, открываете в вещах смысл. Э-хе-хе-хе-хех, был и я когда-то таким. Но нет, друзья, на самом деле все намного сложнее. Не так-то просто до сути докопаться.
Расин перевернул страницу, медленно поднял голову.
Серега-интерн полулежал в кресле, терзая истертые четки. Поймав взгляд Расина, он криво усмехнулся.
Было около десяти утра. Шеф с Фирманом помылись на резекцию желудка. Обход больных уже закончилился, однако впереди Расина ждала куча дел. Сперва с бумагами закончить. Вот только чем больше Семеныч в роль Сократа входит, тем с мыслями труднее собраться. Надо бы поспешить, вызов в психиатрию никто не отменял. Расин посмотрел на часы. Без пяти. Машина вот-вот прибудет.
Сидеть в собственном кабинете нестерпимо: в последнее время, когда и без того изо дня в день по всякому пустяку колбасит, в кабинете находят непонятные приступы – внутри все холодеет, сжимается: не то клаустрофобия, не то депрессняк. Надо бы, конечно, разобраться во всех этих наваждениях, но все как-то времени нет к делу этому приступить, вот и приходится монологи Семеныча выслушивать, которого за глаза называют Портным (главная обязанность старика – грыжи латать; надо, однако, заметить, здесь в умении и скорости ему не откажешь).
Ладно. Сейчас «истории» допишем, на вызов съездим, затем ещё разок глянем на вчерашних прооперированных, а потом Семеныча на комп сориентируем, и, пока он пасьянс будет раскладывать, можно будет скоротать время за справочником синдромов.
«Status communis», – размашисто нацарапал Расин и поставил жирное двоеточие.
– Выходит, вы, батенька, сенсуалист, – вновь заскрипел голос Портного. – Известно вам такое словечко?
«…язык влажный, нормальной окраски…» На этот раз кончик пера замерцал, как огонек, сделался расплывчатым. Ну, вот опять… Черт… Месяца три назад ерунда эта началась. Особенно после дежурств упорно проявляется. Может, стоит повторить курс неуробекса? Эх, скорей бы уж отпуск. И спортом бы заняться, а то вон как разжирел…
– Да-да, уважаемый, вы самый что ни на есть сенсуалист, – продолжал Портной откуда-то издалека. – То бишь, предпочитаете опираться на собственные ощущения.
(…дыхание везикулярное. Сердечные тоны ясные, ритмичные…)
– Эх, братья молодые коллеги…
Расин оторвался от работы, рассеяно посмотрел на мятый халат Портного. Он всегда мятый. А кто его погладит? Ведь у Портного ни жены, ни детей.
– Пройдут годы. Станет все не таким, как раньше… Попомните мои слова: каждые десять лет будете замечать большие перемены. Общество вокруг представится совершенно другим. Что тогда вы скажете об опыте и опознании?
Неясные образы наполняли пространство, мешали видеть реальность.
В самом деле, все неумолимо меняется, подумал Расин. Восприятие, что ли, изменилось? Да, оно стало другим, и не за десять лет. Вот, вроде, и сейчас нашло: словно почувствовал настроение старика; как-то неожиданно сильно пережил, точно в шкуру его влез.
Расин попытался стряхнуть ощущение: тьфу, да ерунда ведь все! Он снова склонился над историей.
– Вот вам мое соображение, – сказал Портной. – Истинными и самыми верными орудиями познания должны быть независимый разум коллектива, измерительные устройства и опыт!
Старик залпом допил остаток кофе.
«Стул, мочеиспускание в норме», – написал Расин. М-да… Вот только сам ты не в норме. Сколько же эта маета будет тянуться? По ходу непроизвольно глупости делаешь. Вот десять минут назад зачем-то сморозил насчет «определения целей в политике и науке, а в частности, медицине», да ещё загнул, что «всяким поиском движут интуиция и ощущения». Пустой треп ради того, чтобы разделить бесконечный монолог Семеныча на две части, как в пьесе, а заодно произвести впечатление на младшего коллегу?
Эх, в душ бы сейчас. Расин знал, что выглядел после дежурства не ахти. Русоватый ежик на затылке примят – от спанья неудобного. С тех пор, как полнеть начал, рожа по утрам отекала. Старение?
Из выключенного совдеповского «БК» на подоконник монотонно капал конденсат. Слышно было, как время от времени урчало в животе у Сереги.
Кто-то должен сейчас прийти. Кто-то наверняка должен прийти…
По коже отчего-то пробежали мурашки.
– Нет ничего в разуме, чего прежде не было бы в чувствах! – торжественно заявил Семеныч. – Вот ваш лозунг, господа сенсуалисты. Кстати, кому афоризм принадлежит?
Расин пожал плечами, проследил взглядом за тяжелой фиолетовой мухой, сделавшей дугу от окна до раковины, и вновь уткнулся в писанину.
– Противопоставьте-ка свое мировоззрение трезвому рационализму, – предложил Семеныч. – А я погляжу, что из этого выйдет, господа сенсуалисты.
– Вы правы, – проронил Расин, не поднимая головы. – Ничего хорошего не выйдет.
Краем глаза он заметил, что Портной обернулся.
– Вот так, значит? На попятную? Эх, Вадим…
Старик глубоко затянулся.
И тут у Расина ни с того, ни с сего потемнело в глазах. Затем он сообразил, что упирается лбом в поверхность стола. Он быстро выпрямился, потер лоб, виски… Сердце глухо билось где-то в голове, но в глазах кое-как начало развидняться.
– Сенсуалисты… индивидуалисты… – Голос Портного был едва различим. – Общество вам чуждо… пытаетесь отгородиться… эх… сами себя обкрадываете… …прежде всего, коллективный разум, хранящий высшую…
Повеяло холодом. Расин поежился, напряг мышцы лба, стараясь осмыслить причину помутнения. Тьфу, чертовщина…
– Высшую идею… – жужжал Семеныч. – Вот основа человеческой истории.
Похоже, ни Семеныч, ни Серега не заметили его обморока. Впрочем, это был всего лишь кратковременный коллапс.
Расин откинулся на спинку стула, судорожно зевнул, забарабанил пальцами по столу. Легче не стало. Напротив, сделалось тревожно до горечи. Пришел неприятный озноб – тот самый, что всегда появлялся после ночных дежурств. Нужен нормальный отдых.
Расин сильнее сжал ручку и снова собирался наклониться над листами.
Тут в дверь постучали.
– Да-да! – пробасил Серега.
В ординаторскую заглянула женщина. Расин попытался навести резкость. Ему показалось, что нос у нее длинный и блестящий, а на голове – копна лилового парика.
– Простите. Могу я переговорить с доктором Расиным? – Она обвела взглядом присутствующих.
– Что вам? – отозвался Расин.
– Вы – Вадим Борисович? – робко спросила женщина. – Мне с вами… наедине бы. По личному.
– Я занят, – сказал Расин, стараясь, чтобы голос звучал мягко. Разве «по личному» нельзя обратиться к кому-нибудь другому? К тому же Портному хотя бы. Он что, пациентку посмотреть не в состоянии? Почему это все время доктор Расин?
– Если вы на консультацию, то извините, сегодня у меня не приемный день, к тому же с минуты на минуту на вызов уезжаю, – добавил он и вновь принялся за писанину.
– Господи… – простонала гостья. – Я ведь больницу вашу полдня искала…
Расин почти тотчас пожалел, что отказал женщине, но было тошно, тело сотрясала мелкая противная дрожь; хотелось, чтобы Семеныч предложил помощь, однако тот помалкивал.
Женщина втиснула в ординаторскую на удивление атлетическое тело, скривилась и беззвучно зарыдала. Семеныч отвернулся. Сергей принялся с интересом разглядывать четки.
– Умоляю вас, Вадим Борисович! – сказала вошедшая сквозь рыдания. – Мне посоветовали ни в коем случае не соглашаться ни на кого другого. Сказали, вы самый-самый лучший ампутатор.
Расин отодвинул историю.
– Что?!
Лиловый парик перестал вздрагивать. Вошедшая испуганно взглянула на присутствующих. Те были погружены в себя.
– Простите, Вадим Борисович… – Незнакомка прижала руки к груди, с тоской посмотрела на Расина.
От слез черты лица её потекли, как старинная фреска.
Надо её вывести отсюда, – подумал Расин, – пока не наговорила чепухи.
Он выбрался из-за стола, нетвердо прошагал мимо заплаканной гостьи.
– Пойдемте. – Расин открыл дверь. Дойдя до конца коридора, он остановился и громко, чтобы слышала идущая следом дама, спросил:
– Валя, машину не подали еще?
– Только что звонили, Вадим Борисович. Уже едут. Сказали, чтобы вы спускались.
Расин обернулся к женщине, развел руками:
– Извините, уезжаю. Приходите завтра.
Выйдя на улицу, Вадим сел в «Волгу». Водитель повез его в психиатрический диспансер.
Дрожь понемногу унялась, мир посветлел.
А не надо было ту женщину отшивать, подумал Вадим, – уж пять минут-то для нее как-нибудь нашел бы.
На посту в психиатрическом отделении его встретила немолодая медсестра.
– Здрасьте, – удивленно сказала она. – А мы-то думали, приедет брат Петра Сергеича.
– Михаил Сергеевич на операции, – сказал Расин. – Отведите меня сразу в палату.
Ему не хотелось встречаться с Петром Хваном. Это был человек неприятный – тяжелый и раздражительный. Он вечно был одержим какими-то псевдонаучными идеями, вроде изучения астрального тела. Иногда казалось, что Хвану совершенно наплевать на лечение больных, и будто он имеет к психиатрической патологии особый личный интерес. Недаром к нему приклеилось прозвище Инквизитор. Поговаривали, что Хван, использует какие-то изощренные методы психоанализа, бихивеаризма и медикаментозной терапии. Однако жалоб ни от пациентов, ни от их родственников на завотделением не поступало.
Вадиму это не нравилось. Он презирал метафизиков от медицины, особенно тех, кто вел себя так, будто учение превыше человеческого существа, которому она служит.
Поднявшись вслед за медсестрой на второй этаж, Расин прошел по коридору и оказался в небольшой палате.
На кушетке лицом к стенке лежала молодая женщина. Рыжие волосы были собраны в пучок, открытый участок бледной кожи на шее беззащитно выглядывал из-под одеяла.
Вадим подошел к раковине, вымыл руки, взял у сестры полотенце и, вытерев руки насухо, приблизился к койке.
– Пролежни, – сказала медсестра, поднимая одеяло. – У нее аутизм. Её перевели из инвалидного дома, она там вроде бы разговаривать начала.
– Зачем её к вам перевели.
– Ну, на восстановление. Петр Сергеич такими занимается. А она взяла и уснула две недели тому. Был реаниматор, сказал: это не кома, это такой сон. Наверное, будут обратно переводить ее, а пока вот…
Расин откинул мизинцем майку – зеленую, с логотипом и немецкой надписью, из гуманитарной помощи – единственное одеяние больной и склонился над фиолетово-бурым пятном.
Бог ты мой, – возмутился про себя Вадим. – Как этот мерзавец такое допустил?
– Тут не подходящее место делать ревизию, – сказал он. – Корка, некроз… У меня нет с собой инструментов. Так. Её надо к нам, в перевязочную. Там поглядим. Впрочем, принесите хотя бы стерильный шпатель…
Медсестра ушла. Вадим сел на стул и стал ждать.
Плечо девушки мерно поднималось при дыхании. Почувствовав приступ странного любопытства, Вадим перегнулся над больной и заглянул ей в лицо.
Пациентка оказалась девушкой лет двадцати или моложе. Лицо было худощавым, слегка рыхлым от долгого лежания, но сквозь кожу просвечивала юность. Брови приподняты, словно она собирается ответить на чей-то вопрос, в уголках губ застыла упрямая складка.
Неожиданно девушка вздохнула. Губы разомкнулись, и она отчетливо произнесла:
– Дедушка Харт… я пока не буду к вам приходить.
Расин застыл. Голос девушки был довольно низким и немного не увязывался с тонкими чертами лица, но все же это был приятный голос.
– Меня здесь изловить пытались, – пробормотала девушка. – В Трифаре тоже, конечно, небезопасно… там улыбастики толпами… но все же в Трифаре я местная, каждый закоулок знаю. Да вы и сами, кажется, собираетесь отсюда…
Она долго молчала, и Расин подумал, что девушка больше не станет говорить, но вдруг она произенесла:
– Ощущаю я скорую пустоту на этом месте… Не иначе как из-за кантаратских, да? Видно, и вам они немало досаждают… А ещё хотела сказать, что кто-то к нам придет скоро. Да, с поверхности… Тот, кого я раньше не знала. Вот сейчас особенно сильно чувствую, хоть и представить не могу, каков он из себя. Ну, пожалуй, хомун, идущий… мужского пола… Вы не говорите…
Вадим осторожно присел на край стула. Сердце отчего-то колотилось.
– Она не похожа на аутистку? – шепотом сказал Расин, когда медсестра вернулась. – Разве аутисты говорят во сне?
Медсестра недоверчиво подняла бровь. Приблизилась к пациентке; передав доктору шпатель с анатомическим пинцетом, грубо встряхнула девушку за плечо. Та не издала ни звука.
– Аккуратней! – Расин сурово зыркнул на медсестру, но та, не обратив внимания, сказала:
– Спит, как сурок.
Вадим внимательно исследовал участок некроза.
– Пока обработайте по краям спиртом. Наложите стерильную повязку, – сдержанно сказал он.
Взяв историю, Вадим пошел на пост делать запись. В ординаторскую или к заведующему идти не хотелось, однако надо было сообщить о своем наблюдении заведующему. Тут же пришла мысль, что проще будет потом перезвонить по телефону.
Сделав запись в истории пациентки, он покинул отделение.
В коридоре хирургического отделения его встретила та самая заплаканная женщина в лиловом парике. Не давая ей открыть рот, Расин коротко сказал:
– Идемте.
Он зашагал в свой кабинет. Женщина засеменила рядом.
– Ради бога, Вадим Борисович, простите!.. – торопливо заговорила она. – Я на Сырце редко бываю… Еле отыскала больницу… Понимаю… Не должна была говорить при других, что вы ам… Что вы освобождаете от тяготы…
Вадим достал ключи.
– Кто вам меня рекомендовал?
– Но… Я же… – женщина понизила голос. – Я не могу называть имен…
Расин открыл замок и толкнул дверь.
– Как хотите, – буркнул он.
– Хорошо-хорошо, доктор, – испуганно сказала женщина. – Но… ничего, если только одно имя? – Она напряглась и мучительно выдавила: – Пи-ли-кин.
– Что?! Этот… это он назвал меня ампутатором?
Женщина вдруг заискивающе улыбнулась, она осторожно и чуть кокетливо тронула локоть Вадима.
– Он назвал вас самым лучшим ампутатором, доктор.
Медицинская карта не содержала ничего, что могло бы представлять интерес для хирурга. ОРЗ, ОРВИ, хронический бронхит, астигматизм. Двенадцать лет назад произведена тонзилэктомия. В последние три года никаких обращений в поликлинику, никаких выписок.
– На что жалуемся? – Он взглянул на титульный лист. – Госпожа Гаерская?
Женщина сидела на краю кушетки. Указав на живот, она сказала:
– Здесь. Но… Вадим Борисович. Вы ведь сами лучше меня знаете.
Расин взял шпатель, заглянул в рот Гаерской, обследовал язык и зев. Слизистые нормальной окраски. Проверил склеры. Ощупал лимфоузлы на шее.
– Без особенностей. Разденьтесь до пояса.
Женщина засуетилась, снимая блузку.
Вадим проверил границы легких, перешел к осмотру живота. Кожа была бледная, дряблая и липла к рукам.
– Без высыпаний, – сухо сказал Расин.
Рука привычно погрузилась в правое подреберье, в первый миг Гаерская от неожиданности сморщила лицо.
– Больно?
– Нет.
– А так?
– Не больно…
– Сядьте.
Он принялся поколачивать Гаерскую по пояснице. Осмотр прощупывание и простукивание не дали результатов.
Вадим пожал плечами.
– Все, одевайтесь. – Он подошел к раковине, включил воду.
– Разумеется, я могу вас направить на общие анализы. – Он намылил руки. – Также существует немало дополнительных методов исследования: УЗИ, МРТ и так далее. Для того чтобы вас обследовать, нужны основания. У меня их нет.
– На животе тяготы… доктор!.. – Голос Гаерской вновь начал дрожать. – Тяготы! Все говорят, что теперь в Киеве только вы можете их удалять.
– Я очень внимательно осмотрел ваш живот и ничего не обнаружил.
– Прошу вас, осмотрите еще! – Гаерская вскочила с кушетки и, протягивая руки к Расину, стала приближаться. Блузка с бюстгальтером остались на кушетке.
– Что вы делаете? – Он глянул краем глаза. – Я попросил вас одеться.
– Доктор, вот сюда посмотрите!
Расин невольно скосил взгляд и обомлел.
Женщина стояла, опустив руки. Казалось, теперь до нее минимум шагов пятьдесят, хотя это противоречило здравому смыслу, ведь сам кабинет был не больше трех метров в длину. Из правого подреберья женщины исходила… грунтовая дорога. Она висела неподвижно, вытоптанная тысячами несуществующих ног, наезженная тысячами колес, – висела в воздухе так, словно пролегала по полю.
Из левого подреберья женщины росло небольшое деревце, вроде японского бонсаи – с сероватым изогнутым стволом и маленькой плотной кроной.
По пыльной колее полз большой черный жук.
– Что за?.. – Вадим задохнулся. В висках тяжело застучало.
Так, ночное дежурство, недосып… Освежиться…
Расин наклонился над раковиной идобавив напор, несколько раз плеснул на лицо воды, провел мокрой рукой по ежику волос. Резко обернулся.
Дорога, сужаясь, уходила вверх. Гаерская, словно пригвожденная к небу, висела то ли под потолком, то ли над горизонтом – на самом заостренном кончике дороги. Теперь до женщины было не менее ста метров. А может и вся тысяча.
– Видите?! – закричала она. – Видите?..
Подул слабый ветерок, и у ног закружилась желтоватая пыль.
Жаркая, зовущая вдаль…
– …дорога, – просипел Расин.
Он сделал осторожный шаг. И снова медленно убрал ногу.
На дороге остался след. Кожаный тапок немного запылился по краям.
– Нет, этого не может быть…
Вдруг рядом, в сухой траве на обочине, застрекотал кузнечик.
Вадим отступил, нащупал трясущимися руками раковину, огляделся. Все в помещении было на своих местах. Дорога не мешала видеть предметы. Между тем, она была.
Расин оглядел поверхность дороги, сосредоточил взгляд на пучке полузасушенной травы, выбивающей между колеями, и остальное, все, что было в помещении, отступило. Но, стоило вернуться сознанием в кабинет, дорога – не исчезала, она как бы переставала занимать место. А женщина, как и прежде, стояла перед ним на расстоянии вытянутой руки.
– Иногда она слишком большая, доктор. Кажется, её уже видели несколько человек. Вообразите себе, на той неделе ходила по магазинам и свернула с Бессарабки на Тараса Шевченка. Так дорога раскаталась, наверное, аж до самого Ботанического Сада! Я заметила, как двое мальчишек тотчас стали на нее взбегать. Но ведь мальчишкам нельзя на строгий путь! У них же родители…
Расин на ватных ногах подошел к кушетке, сел.
Гаерская начала одеваться.
– Давно… это?.. – спросил Вадим одними губами.
– Давно – что? – не поняла Гаерская. – Вы же сами видите, теперь дорога стала тяготой. Вы все-таки врач-ампутатор. Вам и так должно быть все ясно. Давно ли?.. Не знаю даже, как сказать… мы же по иному времени…
– Мы – это кто? Значит… есть и другие?
В глазах Гаерской блеснуло беспокойство.
– Вадим Борисович, я понимаю, конечно, у вас очередь, только умоляю: запишите поближе. Завтра! Послезавтра! Любую сумму заплачу! Честное слово! У меня есть деньги! Не могу больше ждать! Чувствую уже… вот-вот помрачение будет. Помрачение!
Расин опустил голову.
– Простите, – медленно проговорил он, чувствуя, что впадает в ступор. – Ничем не могу помочь.
Ему все ещё мерещился ползущий по дороге жук.
– Вам к другому специалисту, – добавил он. – Впрочем… видимо, это мне надо к другому специалисту.
– Знаете, что?! – вдруг крикнула женщина. – Не надо со мной так! Я добросовестно делала свою работу. Я выполнила все условия. Сто человек. Ровно сто! Я их всех пропустила. Сто человек! Даже блокнот вела, галочки ставила. У меня в блокноте сто галочек. Теперь тяготы надо убрать! Уберите их!
Расин покачал головой.
– Нет. Я ничего не видел. Я ошибся.
– Доктор!
– Уходите, прошу вас. – Он поднял взгляд. – Вам нужно уходить, госпожа Гаерская. Я сегодня не совсем в порядке, понимаете?
– Это вы меня поймите, доктор! – крикнула она. – Я ведь за помощью к вам пришла. Вы обязаны мне помочь!
– Что я должен сделать? Ампутировать эту… галлюцинацию? Нет, я не шаман. Я хирург. – Он говорил все с большим трудом. – Я могу удалить аппендикс, могу желчный пузырь… А эту…
Расин заметил, что руки дрожат, и убрал их за спину.
– Стало быть, не хотите помочь, доктор?! – В черных глазах Гаерской мелькнула злоба и тут же сменилась отчаянием. – Я полдня блуждала по Сырцу. Прошу вас… – Она всхлипнула, в горле у нее заклокотало. – Пиликин же сказал! Пиликин… Пиликин – проводник. Проводник… как и я… срок службы его тоже за… закончился… и вы освободили его от тяготы… его же освободили… а меня почему не хотите?..
– Освободил? Не помню…
– Ну… да… про… оперировали его после того… как он пытался освободиться сам… Слыхала я, чем оканчивается самоизбавление.
– Не помню, – пробормоитал Расин. – Не помню дороги у Пиликина.
– Ну, да, дороги не было. Зато у него был контрольно-пропускной пункт… как в воинской части. КПП.
– Нет. Пиликин – обычный человек. Он у меня находился на лечении с травмой живота.
Гаерская достала платок и высморкалась.
– Мы все обычные люди, – зло сказала она. – Кроме вас, разумеется. Мы простые контрактники. И вы над нами издеваетесь. Тот, из ваших, который дал мне дорогу… он исчез… не вернулся. Теперь никто, кроме вас, не может возвратить к нормальному состоянию.
Гаерская перестала всхлипывать и с надеждой произнесла:
– Вадим Борисович, вспомните. Эта травма случилась с Пиликиным, когда он тоже стал сходить с ума, он попытался разрушить этот свой КПП. Он бился животом о тренажер в спортзале.
– Да? А я-то думал, это дело рук его врагов. Вижу, вы с ним хорошие знакомые. Ну, и как он сейчас?
– Спасибо. Жив-здоров… Очень тепло отзывается о вас. Так что же, доктор? Вы возьмете меня на операцию?
Вадим встал, прошел мимо женщины, сел за стол. Он вздохнул и развел руками.
– Прошу прощения, госпожа Гаерская. Поизошла ошибка. К сожалению, я не тот, за кого вы меня принимаете. Я не ампутатор и не возьмусь удалять ваши так называемые тяготы. Не имею ни малейшего представления, как это делать.
Он взял со стола забытую кем-то пачку сигарет, повертел её в руках.
– Теперь попрошу меня оставить.
Лицо женщины потемнело.
– Что ж… – сухо сказала она. – Вы пожалеете.
Гаерская плотно сжала губы и, не говоря ни слова, вышла.
Когда дверь за ней закрылась, Вадим вскочил со стула и быстро заходил по маленькому кабинету.
– Типичная. Зрительная. Галлюцинация.
Он вспомнил, как вчера ночью реаниматолог Галах дважды подливал ему в кофе коньяк.
– Паленый.
Походив, он упал в кресло и, закинув ноги на кушетку, замер.
Взгляд его некоторое время блуждал по стенам, затем остановился на собственных тапках.
На коричневой коже тонким слоем лежала золотистая пыль.
