2
ИЗ ПРИВАТНОГО ДНЕВНИКА ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА
Мая 18-го дня 1853-года.
Братец мой, великий князь Константин Павлович, назвал генерала Клейнмихеля, заведующего у меня путями сообщения, «гадким и низким человеком, недостойным находиться вблизи императора».
Я, согласившись в принципе с этой характеристикою, написал брату в ответ, что, к несчастию, более чем часто бываешь вынужден пользоваться услугами людей, которых не уважаешь, ежели они могут принести хоть какую-нибудь пользу.
Так и с Клейнмихелем, и со многими другими у меня. Знаю прекрасно, что они мерзавцы. Но опираюсь именно на них. Выхода-то нет (у меня, во всяком случае). А процветание отчества поважнее моральных (а вернее, аморальных) качеств тех подонков, что окружают мой трон.
Мая 19-го дня.
Чиновнички наши есть беда, драма (трагедия даже, пожалуй), а главное — несмываемый позор наш. Но других-то у меня нет, не может быть, и не будет уже.
Замените их, говорят горе-советчики. Только ведь шило на мыло не меняют. Я лично сию мудрость хорошо усвоил на практике.
Вот и имею дело с этими ворюгами и на них вынужден полагаться, рассчитывать и пользоваться их услугами и ещё приближать их к себе.
Да, положение безвыходное.
Вот такая судьба горемычная быть российским императором. Жалуйся — не жалуйся, а это так.
А я и не жалуюсь. Царю себе в окружении воров, пресекаю лишь самые вопиющие случаи лихоимства, но никак не более того.
Надеюсь лишь, что Господь хоть когда-нибудь смилостивится над многострадальной Россиею. А ведь может и не смилостивится. Я и такую возможность не хотел бы, конечно, но готов с болью в сердце своём допустить.
Может, и не вырвут никогда воровское семя из чиновничьей среды нашей. Это ведь среда совершенно гиблая, поражённая неизлечимою болезнию. Вот кабы всю её разом изничтожить… Я бы всей душою, так ведь не дадут либеразишки треклятые, в человеконенавистники тут же запишут…
Мая 20-го дня.
Политковский… Дело как будто закрыто, а я вот никак не могу забыть его. И этот подлец толсторожий стоит как живой у меня пред глазами.
Дело даже не в том, что он воровал, Кто же у нас потом не ворует? Я — точно. За остальных ручаться не берусь.
А дело в том, что сей Политковский оказался чересчур уж нагл и глуп. Дело в том, что он, будучи чиновником средней руки, позволил себе жить, как Крез, или как халиф какой-нибудь, буквально обрекая действия свои на неизбежное грядущее разоблачение.
Да ещё и на Чернышёва моего теперь пала тень подозрения. Вот идиот! Кажись, своими руками бы разорвал мерзавца. Но он посмел ускользнуть от справедливого возмездия — а Ванька Паскевич говорит, что, страшась гнева моего, сам отравил себя ядом.
Эх, и отделал бы я его словом своим царским, страху бы навёл дикого, а потом в каторгу. Нет для вора наказания лучшего, чем наша российская каторга. Это будет посильнее, чем ад.
Да, ужасно обидно, что так и не смог поговорить я с ним власть, по душам (хотя какая у него душа? Зловонное болото!), и что в каторгу так и не попал он потом. До слёз просто обидно. Ну ничего…
Зато остальные наши чиновнички-ворюги должны теперь явно поутихнуть, хоть на какое-то время хотя бы. Я весьма сильно на сие рассчитываю. Так что польза от происшедшего точно есть.
Затем, ясное дело, опять примутся за старое и ещё шибче, чем прежде, но покамест хотя бы малая передышка для меня и для России будет.
А вот Чернышёва тронуть никому не позволю — он хоть и болван, и зарвавшийся даже ещё болван, но зато ежели б не он, то совсем неизвестно, сидел ли бы я сейчас на престоле.
Мая 21-го дня.
Позорное дело Политковского подвело к одно истинно страшному открытию, коему, увы, я никак не смогу дать хода, как бы того ни желал.
Лифляндец Леонтий Дубельт — наивернейший слуга моему престолу, истинная опора трона.
Он умница, и прозорливец, и труженик неутомимый.
Леонтий Васильевич и начальник штаба отдельного жандармского корпуса, он же управляет третьим отделением, он же товарищ министра внутренних дел, и он же был… страшно выговорить…
В общем, он оказался пайщиком в игорном притоне у мерзавца Политковского. Более того, в некотором смысле, можно сказать, он был на содержании у сего Политковского.
Всё это я теперь более или менее знаю, но к ответу Леонтия Васильевича призывать ни в коем случае не буду, тем более что негодяй Политковский ведь непоправимо мёртв, а он ведь не только преступник, но и свидетель, и единственный, кто мог бы серьёзно уличить Дубельта.
Дубельт мне страх как нужен для поддержания порядка в обширной и не весьма спокойной империи моей. И это как раз та личность, которая в действительности дирижирует пятитысячной армией агентов Третьего отделения.
Выхода нет: так что придётся уж помалкивать мне, до поры до времени, во всяком случае.
Мая 22-го дня.
А Политковский, сей закоренелый негодяй, главарь шайки чиновников-расхитителей, никак не идёт у меня из головы. Да и ясно, что не идёт. И прогнал бы, да не в моих это силах.
Он ведь нанёс страшный урон и военному министерству, и всей империи, и мне лично. И то был, к несчастию, ущерб отнюдь не только финансовый. Плюнул, можно сказать, в душу русскому человеку.
И вот ещё какая мысль сейчас в голову мне пришла, и именно как раз в связи с Политковским.
Говорили у нас прежде: дуракам закон не писан. А у ведь сейчас у нас на самом-то деле несколько иначе — ворам закон не писан.
Так что эту народную мудрость придётся, как видно, переделать.
Мая 23-го дня.
А проклятый Политковский всё является мне. Ухмыляется, подмигивает наглейшим образом и манит, манит за собой.
После этого я просыпаюсь с каким-то отвратительным чувством тошноты и гадливости.
И он не один. За ним вырисовывается в тумане вся шайка его сообщников и пособников.
