— Ты поедешь, Пенелопа? — спросил Сайрус.

— Это мой долг, — ответила я, — это величайшая миссия — поехать в Техас, чтобы нести свет его темным жителям, поскольку это в моих силах. Школа, которую мне предлагают, будет очень хорошо платить, и если я смогу хоть немного научить дикий народ этой области нашей культуре и утонченности, я буду счастлива.

— Ну, ладно, тогда прощай! — сказал Сайрус, протягивая мне руку.

Я еще никогда не видела его таким возбужденным.

Я на секунду взяла его руку и села в поезд, который должен был отвезти меня к моему новому полю деятельности.

Сайрус и я были помолвлены уже пятнадцать лет. Он был профессором химии в одном из восточных университетов. Я получила предложение — учить детей в частной школе, в маленьком техасском городке, за сорок долларов в месяц, и приняла его.

Сайрус за свою университетскую кафедру получал двадцать долларов в месяц. Он ждал меня пятнадцать лет, чтобы скопить деньги для нашей свадьбы. Я взвесила все обстоятельства техасского предложения и решила, что я буду жить экономно и еще через пятнадцать лет (если б я продержалась в школе так долго) мы смогли бы отпраздновать свадьбу.

Мое содержание ничего мне не стоило, так как Де Вере, одна из старейших и наиболее аристократических семей на Юге, предложили мне жить у них в доме. В их семье было несколько маленьких детей, и им хотелось получить хорошего учителя для школы, которую посещали их дети. Станция, где я выходила, называлась Хаустон, и я увидела, что там ждала повозка, для того чтобы отвезти меня к месту назначения — к Веретену, маленькому городку в шести милях от станции.

Возница-негр подошел ко мне и почтительно спросил:

— Вы — мисс Кук?

Мой чемодан был уложен в экипаж — старую, рахитичную повозку, влекомую парой увечных мулов, и я взобралась на козлы рядом с кучером Питом, как он себя назвал.

В то время как мы ехали вдоль тенистой дороги, Пит внезапно разразился слезами и рыдал так, будто сердце его разрывается на части.

— Друг мой, — сказала я, — не скажете ли вы мне, в чем дело?

— Ах, мисс, — сказал он, всхлипывая, — я случайно взглянул на эту цепочку, свисающую с упряжи, и она напомнила мне массу Линкума, который дал нам, бедным рабам, свободу…

— Пит, — сказала я, — не плачьте. Там, в благословенных чертогах, ваш богоподобный освободитель ждет вас. Среди небесных гостей Авраам Линкольн носит самую блестящую корону славы.

Я нежно обняла плечо Пита.

Бедный, мягкосердечный парень, чья темная кожа скрывала сердце белее снега, все еще всхлипывал, вспоминая убитого Линкольна, и я позволила Питу опустить голову ко мне на грудь, там он продолжал беспрепятственно всхлипывать, в то время как я сама правила мулами по дороге к Веретону.

Вилла Веретон была типичным южным домом. Мне рассказывали, что семья Де Вере была все еще состоятельной, хотя потеряла много во время Гражданской войны, и они продолжали жить в истинно аристократическом стиле плантаторов.

Дом был двухэтажный, квадратный, с большими белыми колоннами по фасаду. Вокруг всего дома шла веранда, по которой вились густые массы плюща и жимолости. Слезая с повозки, я услышала шум и увидела большого мула, выбегавшего из двери, за которым гналась дама с метлой. Мул лег тут же на веранде, и дама прошла вперед, чтобы встретить меня.

— Вы мисс Кук? — спросила она с мягким, журчащим акцентом.

Я кивнула головой.

— Я — миссис Де Вере, — сказала она. — Входите, но берегитесь этого проклятого мула. Я не могу выставить его из дому.

Я вошла в гостиную и осмотрелась вокруг в изумлении. Комната была великолепно обставлена, но всюду я могла заметить чисто южную небрежность и неаккуратность. Тачка, полная гашеной извести, стояла в углу, оставленная там каменщиками, строившими дом. Пять или шесть цыплят приютились на пианино, а пара брюк висела на одном из канделябров.

У миссис Де Вере было бледное аристократическое лицо греческого типа, и ее снежно-белые волосы были тщательно уложены локонами. Она была одета в черный шелк, и сверкающие бриллианты украшали ее шею и руки. У нее были черные пронзительные глаза под густыми бровями. Когда я села, она вынула из серебряного футлярчика для визитных карточек длинный брусочек жевательного табаку и откусила кусочек.

— Вы разрешаете себе? — спросила она, улыбаясь.

Я покачала головой.

— Я так и знала, будь я проклята! — ответила она.

Как раз в это время лошадь застучала копытами на веранде — или галерее, как они называются в Техасе, и кто-то, соскочив с лошади, вошел в комнату.

Я никогда не забуду моего первого впечатления от Обри Де Вере.

Его рост достигал полных семи футов, и его лицо было безупречно. Оно было точной копией картины «Молодой св. Иоанн» Андреа дель Сарто. Его глаза были огромны, темны и казались полными какой-то печали. Его бледное лицо патриция и особенный вид человека «haut monde» раз и навсегда поставили на нем печать потомка многих поколений аристократов.

Он был одет в костюм модного покроя, но я заметила, что он был босой и что по обеим сторонам его рта тянулись тонкие темно-коричневые струйки табачного сока. На голове у него было громадное мексиканское сомбреро. Он не носил верхней рубашки, но его костюм, распахнутый на широкой груди, обнаруживал громадный сверкающий бриллиант, привязанный скрученной вдвое веревкой к петлям его шелковой нижней сорочки.

— Мой сын Обри, мисс Кук, — томно сказала миссис Де Вере.

Мистер Де Вере вынул кусок табаку изо рта и швырнул его за пианино.

— Вы леди, которая любезно согласилась взять на себя наши школьные дела, я полагаю, — сказал он низким музыкальным голосом.

Я наклонила голову.

— Я знаю ваших земляков, — сказал он с мрачной усмешкой, пробежавшей по его красивому лицу. — Они все еще идут ощупью среди темных традиций, предубеждений и предрассудков. Что вы думаете о Джефферсоне Дэвисе?

Я посмотрела прямо в его блестящие глаза, не уступая.

— Он был предателем, — сказала я.

Мистер Де Вере рассмеялся и, нагнувшись, вынул занозу из пальца ноги. Затем он подошел к своей матери и приветствовал ее с тем рыцарским почтением и вежливостью, которые еще сохранились среди сынов Юга.

— Что у нас будет на ужин, мамми? — спросил он.

— Все, что захочешь, черт возьми… — ответила миссис Де Вере.

Обри Де Вере протянул руку и схватил одного из цыплят, устроившихся на пианино. Он свернул ему шею и бросил трепещущую птицу на дорогой брюссельский ковер. Он сделал большой шаг и стоял передо мной, возвышаясь, как мстящее божество, подняв руку и указывая другой на птицу, бьющуюся в смертельной агонии.

— Это — Юг, — крикнул он грозным голосом. — Юг, истекающий кровью и умирающий после Геттисбурга! Сегодня вечером вы будете пировать над его телом, как ваши сородичи делали это последние тридцать лет!

Он швырнул мне в лицо голову цыпленка с ужасным ругательством, потом внезапно опустился на одно колено и склонил свою царственную голову.

— Простите меня, мисс Кук, — сказал он, — я не хотел оскорбить вас. Двадцать восемь лет тому назад мой отец был убит в бою под Шилоо…

Когда прозвонил гонг к ужину, я была приглашена в длинную, высокую комнату, отделанную панелями из темного дуба и освещенную парафиновыми свечами. Обри Де Вери сидел в конце стола и разрезал мясо. Он снял пиджак, и расстегнутая сорочка обнажала каждый мускул его торса, великолепного как торс «Умирающего гладиатора» в Ватикане, в Риме. Ужин был действительно «южный». На одном конце стола лежал громадный, скалящий зубы опоссум со сладким картофелем, стол был уставлен блюдами с капустой, жареными цыплятами, фруктовыми пирогами, хурмой, горячими оладьями, жареной «морской кошкой», кленовым сиропом, мамалыгой, мороженым, колбасой, бананами, сухарями, ананасами, фруктовыми соками, диким виноградом и яблочными пирогами. Пит, негр, прислуживал нам за столом, и как-то случилось, что, передавая мистеру Де Вере подливку, он пролил немного подливки на скатерть. С диким воплем, как тигр, Обри Де Вере вскочил на ноги и вонзил нож, которым он резал мясо, в грудь Пита по самую рукоятку. Бедный негр упал на пол, я подбежала к нему и подняла его голову.

— Прощайте, мисс! — прошептал он. — Я слышу, как поют ангелы, и вижу благословенного Авраама Линкума, который улыбается мне с большого белого трона. Прощайте, мисс! Старый Пит отправился домой…

Я встала и подошла к мистеру Де Вере.

— Бесчеловечное чудовище! — крикнула я. — Вы убили его!

Он позвонил в серебряный звонок, и появился другой слуга.

— Уберите это тело и принесите мне чистый нож, — приказал он. — Займите ваше место, мисс Кук. Как все ваши земляки, вы ясно выказываете склонность к черному мясу. Мамми, дорогая, можно мне дать вам чудный кусочек опоссума?

На следующий день я увидела четырех детей Де Вере и нашла их очень неглупыми и славными — двух мальчиков и двух девочек в возрасте от десяти до шестнадцати лет. Маленький школьный домик находился в полумиле от виллы, дорога шла через прекрасный луг с густой травой, пестревшей цветами.

У меня в школе было пятнадцать учеников, и, если бы не некоторые мелочи, моя жизнь в Веретоне напоминала бы рай. За первый месяц я скопила сорок два доллара. Мое жалованье было сорок долларов, а два доллара я заработала, давая взаймы время от времени мелкие суммы моим ученикам на несколько дней, за это они платили мне от десяти до двадцати пяти процентов. Я с интересом и любопытством изучала характер Обри Де Вере. Он был одной из самых благородных и величественных натур, которые я когда-либо знала, но так глубоко укоренились традиции и нравы народа, с которым он жил, что в нем от его хороших качеств оставался лишь смутный след. Он получил блестящее образование в университете штата Виргиния, был вполне законченным оратором, музыкантом и художником, но с самого раннего детства ему позволяли давать волю каждому своему импульсу и желанию, и в его возмужалости досадно чувствовалось отсутствие какого-либо контроля над собой.

В один из вечеров я сидела в музыкальном салоне, во втором этаже палаццо Де Вере, играя лучшую из шубертовских вещей — «Слушай, слушай жаворонка», когда вошел Обри Де Вере. За последнее время, по какой-то странной причуде, он стал более тщательно одеваться. В этот вечер на нем была рубашка, расстегнутая у ворота, обнажавшая его мощную шею, и черная бархатная куртка, отделанная золотой тесьмой. Его руки были в белых лайковых перчатках, и я заметила, что его ноги, которые он решительно отказывался обувать, были недавно вымыты у колодца.

У него было насмешливое и желчное настроение, которому он часто предавался, и он разразился уничтожающе едкой тирадой по адресу Гранта, Линкольна, Джорджа Фрэнсиса Трэйна и других героев Соединенных Штатов. Он сел за стол, стоявший в середине салона, и начал чесать лодыжку одной ноги большим пальцем другой ноги — манера, которая, он знал, больше всего раздражает меня. Твердо решив не давать воли гневу, я продолжала играть. Внезапно он сказал:

— Простите меня, мисс Кук, но вы взяли неверную ноту, делая пассаж в этом септаккорде.

— Не думаю, — ответила я.

— Вы — лгунья! — возразил он. — Вы взяли чистую ноту, в то время как это должен был быть диез. Вот нота, которую вам следовало играть! — Я услышала, как что-то просвистело в воздухе. С того места, где он сидел у стола, он сумел попасть, с поразительной точностью струйкой табачного сока, пропущенной через зубы, прямо в черную ноту до-диез. Я поднялась со стула, слегка раздраженная, но улыбающаяся.

— Вы оскорблены? — оказал он саркастически. — Вам не нравятся наши южные нравы. Вы думаете обо мне как о mauvais sujet. Вы думаете, нам не хватает уверенности и sanoir vivre. Вы, с вашей бостонской культурой, думаете, что можете обнаружить фальшивую нотку в нашей вежливости и некоторый недостаток тонкости и рафинированности в наших манерах? Не отрицайте этого!

— Мистер Де Вере, — сказала я холодно. — Ваши насмешки на меня не действуют. Я нахожусь здесь для выполнения моих обязанностей. В вашем собственном доме вы вольны поступать, как вам заблагорассудится. Не подвинете ли вы вашу ногу так, чтобы я могла пройти?

Мистер Де Вере внезапно вскочил из-за стола и с жаром обнял меня.

— Пенелопа, — закричал он ужасным голосом, — я люблю вас! Вы — бедная, маленькая, подсушенная, вымытая, белоглазая, бледнолицая, церемонная, угловатая янки. Я полюбил вас с того момента, когда мой взгляд упал на вас. Выйдете за меня замуж?!

Я боролась с ним, пытаясь освободиться.

— Пустите меня! — кричала я. — О, если бы только Сайрус был здесь!

— Сайрус! — загремел мистер Де Вере. — Кто этот Сайрус? Клянусь, Сайрус никогда не получит вас!

Он поднял меня одной рукой над головой и швырнул меня через окно вниз, во двор. Затем вслед за мной он стал швырять обстановку, вещь за вещью; последним полетело пианино. Потом я услышала, как он сбегает по лестнице, и через момент почувствовала, как струя какой-то жидкости стекает по обломкам мебели. Я узнала острый запах керосина и услышала треск зажигаемой спички и дикий скрежет пламени, почувствовала внезапную опаляющую жару — и больше ничего не помнила.

Когда я пришла в сознание, я лежала в своей постели, и миссис Де Вере сидела около меня, обмахивая меня веером. Я попыталась встать, но была слишком слаба.

— Вы должны лежать спокойно, — нежно сказала миссис Де Вере. — У вас была горячка, вот уже две недели. Вы должны извинить моего сына, — боюсь, что он напугал вас. Он очень вас любит, но он такой порывистый…

— Где он? — спросила я.

— Он уехал, чтобы привезти Сайруса, уже время ему вернуться…

— Как я выбралась из этого ужасного пожара?

— Обри спас вас. Когда этот припадок прошел, он раскидал горящую мебель и принес вас сюда, наверх.

Через несколько минут я услышала шум шагов, и, подняв голову, я увидела Обри Де Вере и Сайруса Поттса, стоящих у моей кровати.

— Сайрус! — вскричала я.

— Здравствуйте, Пенелопа! — сказал Сайрус.

Прежде чем я смогла ответить, снаружи послышались громкие и враждебные голоса. Дверь была сорвана с петель, и дюжина замаскированных молодцов ворвалась в комнату.

— Мы узнали, что здесь находится проклятый янки! — кричали они. — Линчевать его!

Обри Де Вере схватил стол за ножку и убил, одного за другим, всех участников банды, собравшихся линчевать Сайруса.

— Сайрус Поттс, — закричал он, — поцелуйте эту школьную мамзель, или я выпущу вам мозги, так же как я сделал с этими ребятами!

Сайрус холодно чмокнул меня.

Неделю спустя Сайрус и я уезжали в Бостон. Его жалованье дошло до двадцати пяти долларов в месяц, а я скопила двести десять долларов. Обри Де Вере провожал нас до поезда. Под мышкой он нес бочонок с порохом. Когда наш поезд тронулся, он сел на этот бочонок и поднес к нему зажженную спичку. Один из пальцев его ноги упал в окно вагона, прямо мне на колени.

Сайрус не ревнивец, и я держу теперь этот палец в бутылке со спиртом на моем письменном столе.

Мы уже поженились, и я никогда больше не поеду на Юг.

Южане слишком порывисты.