Мы, резиновые деревья, образуем нечто вроде связующего звена между растительным царством и складом декораций в театре «Уолдорф-Астория-театр» на Третьей авеню в Нью-Йорке.

Мне не приходилось еще рассматривать наше родословное древо, но я глубоко убежден, что мы появились на свет Божий от прививки старой резиновой галоши к стеблю спаржи, которая подается за тридцатицентовым табльдотом. Вы берете отвратительного белого бульдога с надутой, надменной физиономией, присоединяете к нему одно резиновое дерево, которое очень часто именуется кактусом, и создаете флору и фауну мелкобуржуазной квартиры. Трилистник относится точно так же к Ирландии, как резиновое дерево относится к обитателям меблированных комнат: пропорция одна и та же. Мы так часто и быстро меняем местожительство и переезжаем с места на место, что уловить наши движения можно только в кинетоскоп, никак иначе…

Мое первое воспоминание относится к следующим двум фактам: на мне три листа, и я являюсь собственностью дрессировщика танцующих лошадей. Меня держат на подоконнике, выходящем на солнечную сторону, и, главным образом, поливают сельтерской водой и лимонадом. Этот период связан для меня со многими приятными и веселыми воспоминаниями. Я пользуюсь неограниченной свободой и только тем и занимаюсь, что слежу за нескончаемой вереницей автомобилей и отмечаю их номера у задних колес.

Не знаю, что случилось с цирком, где работал мой властелин, но факт тот, что ангел-хранитель конного балета растерял все перья из своих крыльев и вся труппа исчезла неведомо куда. Лошадки ускакали, а я остался бесхозным на том же самом окне, где провел все мое детство. Швейцар, не зная, куда меня деть, подарил меня другому артисту, проживавшему на восьмом этаже, и за ближайшие шесть недель я переменил пять окон в пяти различных квартирах. За это время я приобрел большой жизненный опыт и выпустил еще два листа.

Мисс Каруссерс, замечательная артистка, которая славилась тем, что необыкновенно искусно скрещивала обе ноги на затылке, пресытившись моим пребыванием, подарила меня одной своей приятельнице, которая очень неудачно вышла замуж за какого-то приказчика. Немедленно после того я занял свою позицию на окне меблированной комнаты (деньги за два месяца вперед, водопровод двумя этажами ниже, дополнительная плата за газ позже десяти часов вечера!). Два моих листа зачахли от горя, и я вскоре потерял их. Я недолго удержался на этом месте и в самый короткий срок переменил так много окон и комнат, что в конце концов прокурился насквозь и даже полюбил запах трубочного и всякого другого табака.

За всю мою многострадальную жизнь я не запомню такого скучного периода, как тот, который я провел у этой претенциозной и банальной леди. Внешний пейзаж был до того неинтересен, что я никогда не смотрел на него, а что касается домашней жизни, то должен сказать, что моя хозяйка страшно и страстно любила своего мужа и, кроме него, флиртовала только с еще одним мужчиной — с молодым парнем, который доставлял нам лед. Она почти не отходила от подоконника и никогда и ничем не нарушала вопиющей монотонности нашей жизни.

Съехав наконец с квартиры, она бросила меня вместе со всем остальным своим добром в какой-то жалкой лавчонке. Я был выставлен наружу для продажи, причем за меня и за некоторые другие редкостные вещи была назначена поистине жалкая цена: один доллар пятьдесят девять центов. Для того чтобы вы могли судить о компании, в которую я попал, я назову только: Полное собрание сочинений известного национального писателя Генри Джеймса, пару ботинок для тенниса, две бутылки из-под перцовки, дверцы от поломанной чугунной печки и бильярдный кий.

Однажды вечером некая молодая девушка прошла мимо нашей лавочки и при виде меня круто остановилась. У нее были черные волосы, темные глаза, грустная складка у губ и печальное выражение лица.

— Как странно! — тихо и удивленно произнесла она. — Вот никогда не думала, что найду здесь такое растение.

Она вынула из кармана маленький кошелек, который был такой же плоский, как любой из моих листьев, и нащупала несколько мелких серебряных монет. Старый Кен, выжига и знаток своего дела, стоял уже на пороге и выразительно потирал руки. Девушка попыталась отделаться от Полного собрания сочинений Генри Джеймса и других редкостных вещей.

«Только резиновое дерево или ничего!» — вот как звучал лейтмотив ее песни. В конце концов продавец и покупатель пришли к соглашению, и я был продан за тридцать девять центов наличными деньгами; девушка схватила меня на руки и поспешно удалилась.

Это было очень милое создание, но совершенно не в моем стиле: уж слишком спокойно и корректно она выглядела! Я сказал себе: «Вот заранее предвижу, что она живет в мансардном помещении поверх патентованного огнетушителя для всего дома. Придется мне, несчастному, ближайшие шесть месяцев любоваться грязным бельем, вывешиваемым всеми жильцами!»

Но каково же было мое удивление, когда она внесла меня в маленькую, но уютную комнатку, которая находилась только в третьем этаже и на очень приличной улице. Само собой разумеется, что она немедленно поставила меня на подоконник, после чего занялась работой по дому и стряпаньем обеда. И что, по-вашему, она приготовила себе на обед? Представьте себе: хлеб, чай и немножечко мармеладу! Ничего больше! Ни кусочка омара и ни единой бутылки шампанского! Закончив обед, моя новая госпожа подошла к окну, вплотную прильнула к моим листьям и некоторое время что-то тихо-тихо шептала. Меня это страшно развеселило, потому что никогда до сих пор мне не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь беседовал подобным образом с резиновым деревом. Конечно, я довольно часто видел людей, которые поливали меня своими слезами, но эта девушка разговаривала со мной как бы для собственного удовольствия, очень любовно перебирала каждый мой лист в отдельности и так нежно целовала их, что я почувствовал себя страшно неловко, чего никогда со мной не бывало. Обычно меня жевали пудели или бульдоги, и листья мои в большинстве случаев бывали увешаны мокрым, только что выстиранным бельем. Что же касается поливки, то, за исключением лимонада и сельтерской воды, о которых я уже докладывал читателю, меня еще удобряли кофейной гущей и перекисью водорода.

В комнате стояло пианино, на котором девушка работала обеими рукам и в то время как из горла ее вырывались какие-то странные звуки. Я не уверен в этом, но мне кажется, что она была певица.

По истечении некоторого времени мы с ней сошлись и стали относиться друг к другу с большой симпатией. Однажды я обратил внимание на то, что она очень взволнована и все время смотрит на часы. Часов в одиннадцать кто-то постучал в дверь, и она ввела к нам высокого, крепкого мужчину с растрепанной черной шевелюрой. Он сразу уселся за пианино и заиграл, а она начала петь. Кончив пение, она положила руку на грудь и с волнением посмотрела на гостя. Он покачал головой, а она прислонилась к инструменту.

— Я занимаюсь уже два года, — тихо произнесла она. — Как вы думаете: надо еще столько же или еще больше?

Мужчина снова покачал головой.

— Вы напрасно тратите время! — ответил он, по-моему, очень сурово. — Вы не можете похвастать хорошим голосом… — Тут он как-то странно посмотрел на нее. — Но дело вовсе не в голосе! — добавил он. — Вы — очень красивая девушка, и я могу устроить вас, как обещал, если только…

Молодая девушка, ничего не говоря, указала ему на дверь, и черный человек вышел из комнаты. А она подошла ко мне, склонилась совсем низко над моими ни в чем неповинными листьями и снова начала что-то шептать и плакать. Тут я поблагодарил судьбу за то, что она создала меня таким непромокаемым.

Не знаю, сколько времени прошло в таком положении, как вдруг снова раздался стук в дверь.

— Славу богу! — сказал я себе. — Быть может, теперь откроется какой-нибудь другой водосточный канал, потому что я устал.

И, сказать вам правду, я действительно немного устал от этой прелестной молодой девушки. Резиновое дерево уж так создано, что любит само веселиться и наблюдать, как веселятся другие.

Как только девушка открыла дверь, в комнату вошел молодой человек в дорожном костюме; не долго думая, он схватил мою хозяйку в свои объятия, и она запела гораздо лучше, чем пела до сих пор:

— О Дик! Ты?!

«Вот это дело! — подумал я про себя. — Я предпочитаю такие песни слезам и стенаниям! Теперь, пожалуй, станет в доме гораздо веселее!»

— Ты должна вернуться вместе со мной домой! — решительно заявил молодой человек. — Для того чтобы увидеть тебя, я проделал две тысячи миль! Ты не устала, Бесс, за это время? Ведь тебе так долго пришлось ждать! Нашла ли ты наконец то, что искала? Поняла ли, дурочка, в чем истинное счастье?

— Нарыв прорвало только сегодня, — ответила девушка. — Подойди сюда, Дик, и посмотри, какую прелесть я нашла на днях на тротуаре!

Она взяла его за руку и подвела его к вашему покорнейшему слуге:

— Я купила это на последние деньги, но ты понимаешь, что я должна была почувствовать, когда увидела это растение!

Он поглядел на меня, но у него хватило сил оторваться взглядом от Бесси не больше, чем на одну секунду.

— Помнишь, Бесс, тот вечер, — начал он, — помнишь тот вечер, когда мы вместе с тобой стояли на берегу под таким же старым деревом? Помнишь ли, дорогая, что ты тогда сказала мне?

«Что за чепуха, — снова подумал я. — Они оба стояли под резиновым деревом? Чудится мне, что у них в голове не совсем благополучно. Разве же можно говорить такие вещи?»

Она долго смотрела на него и наконец тесно прильнула к его пиджаку. И сказала:

— Я одно время забыла про это, но теперь снова вспомнила и буду уже помнить мои слова до конца жизни. Посмотри, Дик, на эти листья! Ты видишь, какие они мокрые? Они насквозь пропитаны моими слезами, и слезы эти лились только потому, что я неустанно думала о тебе! Теперь ты понимаешь, что происходило со мной?

— Дорогие старые магнолии! — воскликнул юноша и щипнул один из моих листьев. — Как я люблю теперь все магнолии на свете!

Магнолии?! Что хотят сказать эти глупые дети? Уж не думают ли они, что я — магнолия? Но что общего может иметь эта благородная красавица с маленьким, жалким, нью-йоркским резиновым деревом?

Впрочем, пусть я называюсь как угодно, только бы девушка не удобряла меня своими слезами! Надеюсь, что отныне оно так и будет!