30
Я пришел в себя и обнаружил, что лежу на полу маленького тесного помещения. Стены оклеены пластами поролона.
Пытаюсь подняться, но руки связаны за спиной. На шею надето широкое металлическое кольцо, впивающееся в подбородок.
Ворочаюсь с боку на бок. С большим трудом удается сесть. Я опираюсь спиной о мягкую стену и в эту минуту замечаю, что во многих местах на поролоне чернеют пятна засохшей крови.
– Я вас не боюсь! – ору я.
Звук моего голоса тонет в звуконепроницаемых стенах.
Что это за место?
Осматриваюсь, насколько позволяет ошейник.
В потолок вмонтирована маленькая лампочка. Прямо посреди помещения стоит старинное резное, с инкрустацией, кресло. Кресло инквизитора?
Я представляю себе Повара, сидящего в нем.
Что меня теперь ждет? Неужели игра окончательно проиграна?
Я пошевелил руками, проверил, насколько надежно затянуты узлы. Даже если попытаюсь их развязать, снять с шеи кольцо мне никак не удастся.
Где сейчас Илья? Что случилось с Жорой?
В эту минуту лязгнул засов, дверь заскрипела. В помещение вошел человек.
Он повернулся ко мне, и тусклый свет лампочки упал ему на лицо.
Это был директор.
Он закрыл за собой дверь, вышел на середину помещения и сел в кресло.
Я подполз ближе, чтобы как следует его рассмотреть.
Присмотров удобно расположился, закинув ногу на ногу. Некоторое время мы внимательно рассматривали друг друга, и в течение этих минут никто из нас не произносил ни слова.
Директор был одет теперь во все черное. Когда он успел переодеться? Черный твидовый костюм. Блестящий галстук разделял белоснежный треугольник рубахи на две одинаковые половинки. Лицо его было настолько белым, что сливалось с рубахой.
– Браво, – сказал он. – Вам удалось заслужить личную аудиенцию со мной.
– Я к этому не стремился, – зло сказал я.
– Неужели? – директор изобразил удивление. – А мне казалось, вас интересует моя личность. Что ж, в таком случае наша беседа будет коротка, и нам с вами не жаль будет расставаться. Вы ведь скоро умрете, – он посмотрел на часы. – Полагаю, в течение ближайших пятнадцати минут. Прямо в этой комнате.
В горле у меня пересохло.
– Кем это решено? – чужим голосом спросил я.
– Мной, – спокойно ответил Присмотров.
Он смотрел пристально, чего-то от меня ожидая.
Сердце кольнула боль. Камень шевельнулся в груди, раздвигая внутренности.
Вот же она, капсула! Терпкая, колючая, холодная, взлелеянная мной капсула очищенного страха. Где же ты была раньше?
– Это казнь. Самая настоящая средневековая казнь, – сказал я негромко.
– Да, это казнь, если вам угодно.
Он по-прежнему надеялся меня сломать.
Теплая пустота внутри окончательно заполнилась льдом.
– Перед смертью я имею право на последнее желание! – я старался, чтобы голос звучал спокойно.
Он благодушно улыбнулся. Эта улыбка мне знакома.
– Что ж… Задавайте свои вопросы.
Надо тянуть время. Кто-нибудь должен ко мне прорваться. Ведь ровно в восемь часов Жора разослал по сети призыв к восстанию. Смог ли Илья добраться до генераторов?
– Кто вы такой, Артур Михайлович? Вы тоже не брезгуете человечиной? – Я бросил взгляд на бурые пятна крови на стенах.
– Обижаете, Сергей Петрович! – он развел руками. – Вы – человек просвещенный. Знаете, в чем разница между вещественным и духовным? Истинные хомотрофы не употребляют сырого мяса. Мы поглощаем чистую энергию человека, его духовную плоть. Человек остается жив. Это гуманно.
– Вранье! Не гуманно это! – крикнул я. – Вы чудовище, пожиратель человеческих душ!
– Что вы! Живая душа вечна и несъедобна. Мы поглощаем отпавшие ее части, которые обосабливаются, когда человек пребывает в страхе. Кусочек за кусочком. Вас учили делать капсулу? Это искусство можно сравнить с ремеслом старателя.
– И что дальше?
– Когда энергия уже практически исчерпана, человек меня больше не интересует. Я отдаю его менгам. Им тоже надо как-то существовать.
– За что вы их так любите? Один и тот же биологический вид?
По его лицу пробежала тень.
– Ничего общего! – резко сказал он. – Истинными хомотрофами становятся в процессе посвящения. Мы – не раса, мы – класс.
– В чем заключается посвящение?
– Это ритуал, говорить о нем я не имею права.
– Вы собираетесь меня убить, – заметил я. – Удовлетворите мое любопытство.
Он зло засмеялся.
– В мире десятки таких структур, как наша. Заводы, фирмы, секретные институты и даже школы. Как вам это? А еще есть партии, религиозные секты, общественные организации и так далее. Всех нас связывает информационная сеть. Процесс хомотрофии в мире является вполне контролируемым.
– И кто же его контролирует?
– Всемирный Фонд Хомотрофов. Вам это о чем-нибудь говорит?
Я отрицательно помотал головой.
– Эволюцией корпораций и вообще всей жизнью планеты движет воля к власти. На страницах газет и журналов, принадлежащих нам, мы ведем полемику по этому вопросу. Все человечество разделено на пищеносов и пирующих, для вас ведь это не ново, Сергей Петрович. Но корпорации – это как раз то поле деятельности, где формируются и закрепляются представления о том, кто кому служит. Истинных хомотрофов-магистров немного по сравнению с армией хомотрофов-бакалавров. Истинные магистры, такие, как я, люди очень высокого ранга. Мы питаемся коллективным страхом. У меня в повиновении пять тысяч человек. Это и есть Золотой Минимум Магистра. Мой запас, мои закрома, мой пищевой склад. В корпорации может быть только один магистр. Каждый из нас мечтает о монополии, о большой политике. Ведь одно дело выпивать утренний гоголь-моголь, взбитый из страха пяти тысяч, другое – пожирать страх миллионов. Включите телевизор – и вы увидите нас. Посмотрите на политиков и олигархов. Нет разницы между пятью и пятнадцатью миллиардами долларов, но есть разница между пятью и пятнадцатью миллионами избирателей. Пища делает тебя богом!..
Артур извлек из внутреннего кармана плоскую лакированную коробочку, вынул обрезанную сигару, закурил. В выражении его лица появилось чуть видимое самодовольство.
В памяти всплыла сказка про кота в сапогах. Людоед, пойманный в сети тщеславия, сам превратился в пищу.
На чем же поймать этого страшилу?
– А что бывает с магистрами, которые выходят на пенсию, – спросил я первое, что пришло в голову.
– Они отдыхают на тропических островах, – сказал он.
– Почему вы решили меня уничтожить?
– Вы – неудобоваримый. Ваш вкус, видимо, подпорчен бунтом. Это делает страх непригодным к употреблению. К тому же он заразен, вроде гриппа.
Он улыбнулся.
– Вас нельзя съесть, зато можно убить. Поскольку вы мне мешаете, то именно это я и намерен сделать. Но убивать вас надобно особым способом. Если выстрелить Несъедобному в сердце или, скажем, отравить цианидом, – Артур коротко улыбнулся, – то вещественно он будет разрушен. Но останется невещественная часть, которую по желанию можно сохранить.
Артур со вкусом затянулся.
– Несъедобных надо убивать путем отсечения ума от чувств, – сказал он, выпуская клубы дыма. – Другими словами, головы от туловища. Если Несъедобному отрубить голову, о нем скоро забывают. Ему уже не стать героем. Во-первых, нежные умы Пищеносов не хотят долго помнить страшный безголовый образ; выбросив из памяти отрубленную голову, они забывают о мученике. Во-вторых, когда ум и чувства бывают внезапно разделены физически, душа становится бессильной. В противном случае она еще долго витала бы в привычных для нее сферах и пространствах, наводя смуту на подобных себе.
Директор встал.
– Мне известен ваш главный секрет, – сказал я, глядя на него снизу вверх.
– О чем это вы?
– Вы – менг.
Он усмехнулся, но я заметил в его взгляде плохо скрытое смятение.
– Что вы этим хотите сказать?.. – раздраженно выкрикнул он.
– Хочу этим сказать, что вы людоед – мерзкий повар Грязин. Вы не имеете никакого отношения к виду хомо-сапиенс, а являетесь животным низшим, вроде шакала или гиены, хоть внешне чем-то и напоминаете человека. Грязин – это ваша кличка, а не фамилия, ведь звери не носят фамилий.
Этими словами я задел его за живое. Губы Артура стали вздрагивать, глаза хищно пожелтели.
– Еще вопрос, – сказал я, словно не замечая его ярости. – Где ваши раритетные круглые очки? Те самые, в которых вы были, когда Жоан Миро писал ваш портрет. Вы всю свою долгую и нудную жизнь мечтали стать человеком. Художник подарил вам облик, который имел в себе набор человеческих качеств, непостижимых для вас. Вы хотели за ним спрятаться. Но вы не стали человеком, даже приняв тысячи причастий. Я не принимаю ваших объяснений. Воля к власти и тому подобное. Бред! Пытаясь стать человеком, вы из года в год (а может, из века в век) терпите поражение. Десятки раз вы меняли имена и страны, пытаясь найти себя, вырасти духовно, очеловечится. Но знайте: с того момента, как Миро написал ваш портрет, вы нисколько не изменились. Вы стали еще большим шакалом, Грязин. Все вы, подлые, ничтожные твари, чувствуете свое уродство и пытаетесь себя оправдать. Вы не ищете способы выправить себя. Ничтожные подражатели человечеству, вот кто вы такие! Вы стали очень похожи на нас, людоеды. Оттого мы перестали вас замечать и разрешили паразитировать на своем теле. Впору бы отторгнуть вас, скинуть как блох, но, увы, человечество, эволюционируя, несет в будущее не только сокровища удивительных открытий, а и тяжесть глупейших ошибок.
Артур смотрел на меня, не отводя злобного взгляда. В этом взгляде было все то, что так хорошо восемьдесят лет назад подметил в портрете гениальный Миро. Не доставало в лице Артура только человека.
Директор вынул из кармана очки – старомодные круглые очки Грязина, надел их, и сразу же лицо его осунулось, постарело, стало лицом Повара. Только глаза остались другими – точь-в-точь как на портрете.
– Откуда ты мог все это узнать? – Его голос прозвучал устало, бесцветно.
– Вы боитесь сказать правду даже приговоренному к смерти. Мне вас жаль.
– Я не лгал, – проговорил он. – Я уже давно не питаюсь человеческой плотью.
– Тогда вы должны были умереть, быстро состариться и отдать концы, как Слепец.
– Много лет назад меня взяли, что называется, с поличным и после громкого процесса определили в психиатрическую лечебницу. Что и говорить, я проявил неблагоразумие: начал буйствовать. Электрошок удивительная вещь, он открыл для меня новые горизонты.
Когда меня выписали, я хотел приобщить собратьев к новому способу питания. Я нес благо, прогресс. Потратил десятилетия на изучение феномена и совершенствование метода. Но менги слишком косны, привержены устаревшим традициям и убогой морали, чтобы оценить возможности подобной эволюции. Даже поставленные в условия, когда их же кодекс предписывает самоубийство, они упорствуют. Они готовы предать собственные принципы только бы ничего не менялось.
Грязин встал и вышел.
Я остался один в окровавленной комнате.
Неужели это последние минуты моей жизни?
Я огляделся. Кого здесь казнили прежде? Таких же, как я? Тех, из черного списка, в который был внесен Андрей.
Я попробовал освободить руки. Они были крепко связаны веревкой.
Внезапно дверь снова открылась, и в комнату ввалился Гавинский. За собой он волочил Жору: здоровяк держал его за волосы. Жорины руки были связаны за спиной. Рот заклеен скотчем. Успел ли он разослать призыв?
Борись! – приказал я себе.
На какой-то миг мне показалось, что я чувствую близость Андрея, но тут же ощущение исчезло.
Вслед за Гавинским вошел Присмотров. На этот раз он был без галстука. Верхние две пуговицы рубашки были расстегнуты. На лице – безапелляционность.
– Смотри! – крикнул Гавинский.
Он откинул носком туфли лежащую на полу циновку. Под ней был топор. Не просто топор, а огромная секира палача.
Я явственно увидел Жорин страх. Визуализировал его в виде тонких струек, исходящих отовсюду.
Черт, где же твоя капсула, Жора?
Гавинский толкнул Жору на пол. Тот безвольно стукнулся всем телом, застонал. Гавинский поднял топор, встав на колено, склонился над Жорой, взял его за волосы, запрокинул ему голову.
– Смотри! – опять заорал он мне.
Гавинский провел топором по Жориной шее, демонстрируя остроту лезвия. Из тоненькой царапины потекла кровь.
– Сволочь!.. – прохрипел я.
Здоровяк своей мощной рукой ухватил Жору за рубаху на спине и легко, как куклу, перевернул на живот. Он выпрямился, поставил Жоре на пояснице ногу, прямо поверх связанных рук. Придавил его так, что Жора не мог пошевелиться.
Я пытался вырваться. Цепь гремела у меня на шее, веревки все сильнее впивались в запястья. Я увидел, что деревянный пол в некоторых местах изрублен топором.
– Подожди, не убивай пока, – сказал директор. – Подними его и поставь на ноги.
У Гавинского во взгляде мелькнуло недовольство, но он подчинился. Схватив Жору за подмышки, он рывком его поднял.
Происмотров провел рукой себе по лицу, стирая грим.
– Хотел меня обмануть, раб, – прошептал он, подходя к Жоре вплотную.
Из груди Жоры начал истекать колеблющийся голубоватый протуберанец. Страх!
Ты еще в состоянии бояться? Где же твоя капсула, Жора?!
Запустив руку в черные волнистые волосы, директор с силой изогнул Жору дугой и, ловя подбородком кончик протуберанца, стал с ним играть. Губы его были сомкнуты, глаза полузакрыты. По лицу растекалось блаженство. По телу директора волнами проходила дрожь.
– Тварь ты ненасытная, – прошипел я сквозь зубы.
На меня никто не обратил внимание.
Я закрыл глаза.
Черное поле. По всей его поверхности, издавая свистящие звуки, мелькают огромные синеватые щупальца. Вот они обхватывают маленькое облачко. Это облачко – Жора. Из-за горизонта, словно стрела, летит гигантский хобот. Его устье хищно раскрыто. Сейчас дракон засосет Жору.
Андрей, где же ты?
Все, что я могу сделать, это перебросить нить от своей капсулы к тому маленькому облачку, связаться с ним. Если я это сделаю, директор утянет вместе с Жориным страхом и мою капсулу. Но в этом нет никакого смысла. Моя капсула страха – чистая, питательная энергия, которую дракон мигом переварит.
Борись ЖЕ…
Андрей, это ты?
Остаются какие-то мгновенья.
Нет, мне уже не состряпать за этот краткий промежуток времени новую капсулу – такую, которая сможет разрушить дракона. Я протягиваю нить, и она тотчас прилипает к облачку, которое уже начинает проваливаться в темный зев хобота.
Миг – и нить натягивается. Чувствую рывок, будто клюнула крупная рыба. Меня начинает трясти. Черное поле исчезает. Все вокруг становится голубым, как небо на иконостасе в храме Улитки.
Электрические разряды пронизывают и сотрясают мое тело. Сейчас дракон отнимет у меня то, что ему полагается и я, обессиленный, свалюсь на землю. И буду лежать, ожидая казни.
Надо бороться!..
Найти в себе силы.
Собрать весь свой протест, всю ненависть – так как это делалось на тренировках. Потом примешать к этому самые светлые воспоминания из своей жизни и соединить все в единое ядро.
Протест…
Воспоминания…
Я выплескиваю из закоулков души все, что могу там отыскать, нанизываю одно за другим на нить – и все это улетает в бездонный желудок дракона.
Смерть Андриана…
Ненависть к корпорации…
Смерть Андрея…
Стремление к свободе…
Вспышка, свист и нить натягивается вновь.
Шатуны.
Лагерь бездомных детей.
Все улетает за горизонт, во владения монстра.
Все закабаленные клерки.
Люди, у которых отобрали личности.
Искалеченные рабочие.
Жертвы всех на свете корпораций.
Мое детство.
Моя первая любовь…
Эфа.
Вспышка вдали – и синева уходит. Я опять вижу черное поле. И тонкую нить, на которую мне больше нечего нанизать. Она натянута как тетива. Вот-вот лопнет.
Дракон сожрал все.
Это – конец.
Еще миг и…
…внезапно меня пронзает новый поток синевы. Натяжение слабеет.
Неужели подключился Андрей?!
Я оборачиваюсь и вижу его лицо. Он улыбается мне.
– Удалось! – кричит он.
Теперь мы с ним в одной связке.
Тяжелая бронебойная капсула – посылка с того света – нанизана на нить, уходящую в пасть дракона.
Нить опять натягивается, и меня едва не сносит: прямо сквозь тело пролетает огромный сгусток энергии.
Сейчас что-то произойдет.
Лишь на мгновение все стихает, и тут же вдали звучит раскатистый взрыв. Тысячи вспышек озаряют небо. Нить резко ослабевает, падает змейкой на землю.
– Шеф! Что с вами? – тревожно вскрикивает Гавинский. Пытаюсь открыть глаза, посмотреть, что же происходит в реальности. Но нет никаких сил. Не могу даже понять, в каком положении находится мое тело.
Верчу головой. Где же Андрей?
Но только черное поле вокруг, и я в середине его. Да еще синяя змейка, убегающая к горизонту. И вдруг эта змейка опять угрожающе натягивается. Я повисаю на ее конце, но тяга все сильней. Меня волочит по полю. Сами собой начинают в отчаянии нанизываться части меня – мои чувства, мои черты, все составляющие части моей личности.
Буду бороться до конца. Я не отпущу нить, пока меня всего не втянет внутрь. Пусть подавится, гад!
И внезапно движение останавливается.
– Как дела, парень? Давненько не встречались!
Что-то могучее присоединяется к моей тоненькой ниточке, превращая ее в ровный энергетический поток, на конце которого теперь (я чувствую это) привязана настоящая «бомба».
оборачиваюсь и прямо перед собой В ПЯТНЕ ЖЕЛТОВАТОГО МАРЕВА вижу лицо Андриана.
Дракон натягивает синий канат. Набирая инерцию, «бомба» начинает двигаться.
Не успеваю ответить Андриану улыбкой, как он бросается ко мне, хватает руками, и мы вместе падаем на поле и проваливаемся в темноту. Я теряю связь с синим канатом, и где-то у нас над головами, тяжело ухая, проносится «бомба».
– Сейчас послушаем, как тряханет! – подмигивает Андриан.
Невероятный взрыв сотрясает мир, в котором мы находимся.
Открываю глаза и обнаруживаю себя лежащим на боку. Как раз в этот миг директор падает на руки Гавинскому.
– Что с вами, шеф?..
У Присмотрова изо рта идет пена, начинаются судороги.
Пытаюсь подняться.
Жора уже пришел в себя и стоит на коленях, удивленно глядя на происходящее.
Гавинский бережно укладывает директора на пол, пытается придерживать его, но тот становится совершенно невменяем. Он бьется затылком об пол, выгибается в мостик, издавая жуткий хрип.
Жора что-то соображает и вдруг вскакивает на ноги. Теперь он в выгодном положении в отношении Гавинского. Подскочив к нему, Жора изо всех сил бьет эту сволочь ногой по ребрам. Слышится хруст. Я не знаю, что сломалось – ребра Гавинского или Жорина нога. Гавинский вздыхает, тяжело заваливается набок, прямо поверх директора.
И тут же он получает удар в челюсть. Жорина нога наносит удар за ударом, и скоро лицо Гавинского превращается в кровавое месиво. При каждой попытке подняться, Жора его вновь сбивает, и тогда Гавинский пытается ползти в сторону топора, прикрываясь руками.
С трудом поднимаюсь на ноги. Цепь позволяет мне сделать два шага в сторону Гавинского. Присоединяюсь к молчаливому побоищу.
Через минуту мы с Жорой, тяжело дыша, пинаем уже безжизненное тело.
Устало оседаю, опрокидываюсь навзничь. Голова падает на мягкий вздрагивающий живот Присмотрова.
Несколько минут я отдыхаю, потом зову:
– Жора!..
Но он не отвечает.
Я сажусь, и меня разбирает смех.
Жора сидит напротив. Руки у него связаны за спиной, а рот заклеен скотчем.
С большим трудом я помогаю ему перерезать веревку при помощи острого топора. Жора развязывает мне руки, перерубает цепь.
