Ветер замотал меня в снежный кокон и попытался повалить с ног. Я покрепче упёрся ногами в землю, продолжая прикрывать лицо от колких снежинок. Ветер взвыл с досады и унёсся прочь, прихватив снежный заряд, в поисках кого похлипче. Я распрямился и убрал руку от лица. Вот те нате! А где «сидор»? Я, конечно, любитель и потравить, и послушать анекдоты, например, «про геолога и эхо». А вот оказаться в центре этого анекдота мне совсем не понравилось. Я волчком завертелся на месте пытаясь отыскать глазами чёртов вещмешок. Помню: падал он в паре шагов. И куда подевался? Ветер унёс? И куда у них освещение подевалось? Ведь только что было. Я посмотрел в сторону вокзала и замер, как волк, почуявший западню. Нет, вокзал был, но не тот, который я видел пару минут назад. В свете покачивающегося на ветру скупердяйского фонаря проступали контуры одноэтажного здания старой постройки. Таких вокзальчиков, построенных ещё при царе Горохе, и по сей день немало на Транссибирской магистрали. А что ещё не так? Я посмотрел в сторону путей. Куда подевалась станция? Вернее, куда подевался крупный железнодорожный узел станция Барабинск? Где мачты контактных проводов? Где составы, чёрт возьми! Мощные, длинные, внушающие уважение. А не этот огрызок в два десятка хилых вагончиков, похожих на теплушки. И что там пыхтит у него на конце? Паровоз?!

Стоп, Абрамов! Теперь думать. Мистику и розыгрыш отбрасываю сразу. Мистика хороша в кино, а для розыгрыша слишком затратно. Тогда что? А то, товарищ подполковник, что, похоже, оторвали тебя от жирной сиськи, не дав и отхлебнуть-то как следует, и сунули в какую-то передрягу, пока непонятно какую. То, что без спросу, это как раз не удивительно. С НИХ станется! С кого «с них»? Это пока не столь важно. Главное – зачем? Ключевым моментом является вихрь и звук колокола. До них была пьяная троица и Барабинск, после – нет. Похоже, на мне испытали новое психотропное средство. Ввели, скорее всего, заранее, а во время вихря активировали. Интересно, как долго я был в отключке: несколько часов? — сутки? — больше? По крайней мере, времени хватило на то, чтобы переправить меня в другое место. И что теперь? ОНИ там у себя потирают, небось, потные – мне почему-то приятно думать, что они у них потные – ладошки и ждут, как поведёт себя подопытная мышка. А не сунуть ли мне нос в мышеловку, то бишь, не пойти ли прямиком на вокзал? Стоп! Без денег и документов, — они остались в пропавшем «сидоре» – с карабином за плечами, в странном прикиде и с карманами набитыми царскими деньгами?

С деньгами мне Макарыч подсуропил. У моих «охотничков» вошло за правило в период охоты играть в преферанс исключительно на царские деньги. Я, было, сунулся к коллекционерам, но там такие бабки запросили, что я, признаться, приуныл. А Макарыч, как прознал про мою беду – только хмыкнул. Поскрёб по своим милицейским сусекам и набрал мне пригоршню монет и несколько бумажек, или бон, как он их назвал. Наши современные деньги я хранил в бумажнике, который теперь тю-тю, а эти рассовал по карманам.

Идти со всем этим добром на вокзал – это идти до первого патруля. Дальше или «обезьянник», или психушка. Спрятать пока карабин и деньги? Ага, ещё и одежду и прийти на вокзал в трусах и тельнике. Дальше то же: патруль – «обезьянник» или психушка. И ОНИ всё это наверняка просчитали. Значитца так, уходим в сумрак, пока не прояснится, во чё мы тут играем.

Я повернулся спиной к путям и пошёл прямиком в темень. Уткнулся в ограду, перемахнул через неё и оказался на подсвеченной свежевыпавшим снегом улице. И куда теперь? Короткий вскрик разорвал морозный воздух. Похоже, женщина кричала. Прислушался. Тихо. Постоял. Ничего, кроме подвывания ветра. Может его шуточки? Нет, опять крикнула, только теперь как-то сдавленно. Не знаю, на что тут меня проверяют, только этого я терпеть не буду! Бегу на крик. За углом какая-то возня. Подбегаю ближе. Три амбала ломают какую-то девушку. Она, хоть и с зажатым ртом, но брыкается изо всех сил. Кричу:

— Вы что творите, гады?!

Один отделяется от кучи-малы и ко мне. И сразу тычет кулаком в лицо. Естественно не попадает, а я, естественно, попадаю, он падает. Этот пока не страшен. Бегу к остальным. Не больно-то ребята ловки. Против меня могли бы и покрепче бойцов выставить. А может специально так, чтобы я их не сильно покалечил? Короче, даже чехол с карабином сбрасывать не пришлось, всего-то по разу и приложился. Как поднялись, так в разбег. Мы на тренировках и то жёстче махались. Подхожу к девахе. Сидит в сугробе, таращится. Наклоняюсь, протягиваю руку. Суёт мне свою ладошку в варежке. А деваха-то вроде симпатичная!

Хлопает ресницами и произносит, как колокольчик прозвенел:

— Спасибо вам, дяденька!

Рассмешила она этим своим «дяденька». Отвечаю сквозь смех:

— На здоровье, тётенька!

Взмахнула от удивления ресницами и залилась звонким смехом. А я уже посуровел и строго так спрашиваю:

— И чего же ты удумала в такую темень одна гулять?

Но меня она, похоже, совсем не боится, отвечает так же весело:

— Так и не гуляю я вовсе. Я домой от подружки иду.

— Ну ежели от подружки, тогда конечно, — соглашаюсь я с её непробиваемым по своей наивности аргументом. — Пойдём, провожу, что ли?

Помог ей отряхнуть полушубок, и она пошла впереди, а я, стало быть, сзади в боевом охранении. Недолго шли. Встали у низкого палисада, за которым тускло светилось одно из трёх выходящих на улицу окон деревянного дома.

— Вот я и пришла.

А мне что ответить?

— Прощай, — говорю, — тогда.

Замешкалась, может что сказать хотела? Но видно передумала или постеснялась, махнула рукой и пошла к калитке. А я стою дурак дураком и сам себе думаю: «А ночевать-то ты на улице собираешься?»

— Постой, — кричу, — красавица!

Остановилась, повернулась, смотрит вопросительно.

— Не подскажешь, — спрашиваю, — где человеку приезжему переночевать можно?

Задумалась. От напряжения мысли аж губку нижнюю прикусила. Сверяется со сценарием? Наконец нашло на неё просветление. Оставила губу в покое и ответила довольно решительно:

— А у нас и переночуете!

А мне ещё поиграть хочется. Спрашиваю, как бы в сомнении:

— А удобно, родители против не будут?

Изобразила и она сомнение, потом обнадёжила:

— Отец у меня, конечно, строгий, но как прознает, что вы для меня сделали, смилостивится.

Ну смилостивится, так смилостивится. Топаю за ней в хату. Через сени входим в большую комнату и застываем у порога.

— Тятенька, я гостя привела!

Крикнула вроде и весело да как-то неуверенно. Какой у них мудрёный сценарий! В комнате полумрак. От керосиновой лампы много ли света? Из-за стоящего у дальней стены стола поднимается мужик и идёт к нам. А девчонка тараторит, что твой пулемёт, и про то, как напали на неё по дороге домой лихие люди, и про то, как я её спас. Закончила фразой:

— Спаситель мой – человек приезжий. Пусть он у нас переночует?

Мужик подошёл совсем близко, встал, глядит исподлобья. Однако в конце дочкиного рассказа лицом подобрел и руку протянул.

— Добро пожаловать! — говорит.

Девчонка явно обрадовалась такому исходу и стала раздеваться, ну и я следом за ней. Тапочек мне не предложили, да они тут и не нужны. Кругом чистота и порядок. На полу тонкие половики. Иду по ним к столу. По пути бросаю взгляд на стену. Чуднó, однако! ОНИ меня что, не только в пространстве, но и во времени «переместили»? Вся стена оклеена старинными картинками. Тут и корабли, и экипажи, и портреты разные. Ба, да это, кажись, Скобелев. А это никак Николай Александрович Романов собственной персоной? А вон новогодняя открытка. И надпись буквами дореволюционного алфавита: «С Новым, 1916 годом!» Спасибо, что подсказали. Буду теперь знать, в каком году предстоит мне действовать. В углу иконы, как я их сразу не заметил? Садимся за стол. Девушка, а она действительно красавица, хлопочет, накрывая на стол. Артист – непрофессионал так не сыграет – изображающий хозяина дома, одет, видимо, по моде тех времён. Стоп! Так и я ведь не хуже. Ну, Побегайла, ну сукин сын! Так это что, с самого начала была подстава? Работа, охота, прикид на старинный лад, преферанс на царские деньги? Чегошь такого-эдакого от меня хотят при такой-то подготовке?

Тем временем стол накрылся по всем правилам русского хлебосолья. Огурчики да помидорчики солёные, капустка квашеная да с клюковкой, брусничка мочёная, грибочки, сало копчёное да колбаска домашняя, ну и хлебушек душистый. И всё, заметьте, своё, не магазинное! А вот и водочка по стопочкам! Не знаю, может какого продвинутого историка такая реконструкция и привела бы в уныние, а по мне так всё очень убедительно. Девушке водки не предложили. И правильно, детей тогда в строгости держали.

Выпили мы по одной, закусили, хозяин и говорит:

— Я так понимаю, на улице вам не до знакомства было, а теперь так в самый раз. Я машинист паровозный Василий Митрофанович Знаменский. Это дочь моя, Варвара. А вас как звать величать?

— Глеб Васильевич Абрамов. Род занятий, как бы это точнее выразиться… — путешественник я. Возвращаюсь теперь из дальних странствий. В ваших краях оказался случайно. Были у меня с собой вещи да ружьишко. Теперь осталось одно ружьишко. Вещи мои кто-то из напавших на вашу дочь умыкнул при бегстве. А там и документы были.

— Дела… — сочувственно покачал головой Василий Митрофанович. — Видишь, Варька, как человек от твого безрассудства пострадал? А ведь упреждал я тебя беспутную.

— Тятенька! — вскричала, вспыхнув, Варвара. — Зачем вы меня при постороннем-то человеке позорите?

Я наблюдал за разыгранной передо мной семейной сценой и радовался. Когда я последний раз на спектакле-то был? А тут оказался прямо на сцене да при таких актёрах. Как натурально играют! Кончилось тем, что Варвара убежала готовить для меня комнату, а Василий Митрофанович доверительно забасил:

— Ты, Глеб Васильевич, извини, что Варвару при тебе пожурил. Девка она хорошая, да и дочь послушная. Она ведь после того, как схоронили мы Марьюшку, жену мою и мамку её, за хозяйку в доме. Почитай уж два года.

Василий Митрофанович взгрустнул и вновь наполнил гранёные стопочки. Мы выпили и он продолжил:

— Я ведь при работе своей нечасто дома бываю. И за Варюху у меня душа болит. Прознаю, кто на неё напал, убью! А тебе ещё раз поклон низкий.

— Да, ладно, дело прошлое, — пробормотал я.

— Замуж её надо отдать, — пооткровенничал Василий Митрофанович. — Когда она при муже, мне покойнее будет.

— А что, есть жених на примете? — полюбопытствовал я.

— Да есть тут один, — неопределённо ответил Василий Митрофанович. — Мастеровой из железнодорожных мастерских. Вот ежели бронь не отымут да на фронт не пошлют, на следующий год свадьбу сыграем.

Какой фронт? Ах, да, у них же по сценарию Первая мировая война идёт.

Вернулась Варя и сказала, что комната для меня приготовлена. Я непроизвольно зевнул. Василий Митрофанович разом засуетился.

— И то верно. Спать пора. Я, Глеб Васильевич, с утра пораньше в поездку отбуду, так ты у нас ведь поживёшь денька три?

— Вполне возможно, — неопределённо ответил я. — Если не стесню.

— Да Бог с тобой, какое стеснение, живи, сколько надо, — замахал руками Василий Митрофанович. — Ну стало быть, ещё увидимся.

Комнатка, куда меня проводила Варвара, была невелика. И почти половину её занимала кровать, на которой было навалено такое количество пуховиков и подушек, что я даже растерялся. Часть подушек я переместил на одинокий стул, а пуховики сбрасывать на пол не решился. Разделся, потушил лампу и одним прыжком вознёсся на пуховую гору. Вот это кайф! Куда там ортопедическим матрацам!

Давно я так отменно не высыпался! И понежился бы ещё в постели, кабы было с кем. А так встал, натянул штаны и прошёл в горницу. Варвара уже хлопотала подле стола. Поулыбались друг другу, поздоровались, и я пошёл умываться.

За завтраком говорили о пустяках, потом я спросил:

— А скажи мне, далеко ли отсюда до города Барабинска?

Мой вопрос явно озадачил девушку.

— Так нет здесь такого города, — немного растеряно ответила она. Весь наш край зовётся Бараба. А ближний город – Каинск. Верстах в десяти отсюда. А тут станция – Каинск-Томский.

Мною начало овладевать раздражение. Устами этой девчонки меня пытаются убедить, что никакого пространственного перемещения не было, а было лишь временное, но не мнимое, а взаправдашнее, и я теперь – подумать только! — в 1916 году. И Куйбышев не Куйбышев, а Каинск, и Барабинск не город, а посёлок при станции.

Видимо, мои мысли отразились на лице. Варвара забеспокоилась, — боится провалить задание? — робко предложила:

— Не желаете, Глеб Васильевич, по центру пройтись?

А что? Хороший способ распознать их «потёмкинскую деревню». Ладно ночь, на свету-то я ИХ маскировку враз разоблачу! Согласился и пошёл одеваться.

Сначала шли в тылу вокзала. Со станции доносились исключительно паровозные гудки. Меня начало разбирать веселье. Так бы и поверил во всё, но идём-то мы по тротуару! — пусть он и под снегом. А вот как ковырну сапогом и уткнусь носком в асфальт! И ковырнул, и уткнулся, но не в асфальт, а в дерево. Да-а… тут они меня умыли. Мог быть тогда здесь деревянный тротуар, как есть мог! А мы уже отвернули от вокзала и идём туда, где народу погуще. А как вышли на площадь, так я чуть в снег и не сел! Народ, дома, вывески – всё оттуда, из прошлого! Вот только не станет никто ради меня такой огород городить, ни при каком раскладе! А это значит…

Стою, как вкопанный, и, как через вату, слышу взволнованный Варин голос:

— Глеб Васильевич, что с вами?

Собираю остатки воли в кулак, трясу головой и отвечаю:

— Ничего страшного, сейчас пройдёт, – смотрю на взволнованное личико, через силу улыбаюсь:

— Бывает со мной такое. Уже почти прошло… Скажи-ка мне, где у вас можно газету купить?

— Так на почте. — Предлагает: – Хотите, я сбегаю?

Нащупываю в кармане монеты, протягиваю ей горсть.

— Сбегай, голубушка, не сочти за труд, — и откуда мне такие слова на язык идут?

Выбрала несколько монет, убежала. А я стою и от воздуха морозного постепенно прихожу в себя. Ну вот, вроде оклемался. Теперь все мысли прочь, кроме как о дне текущем. Ночью поразмышляю! Возвращается Варя, протягивает газету. Смотрю на дату. 5 ноября 1916 года. Вчера у нас было 17-ое… Куда подевались две недели? А какая, на хрен, разница? Главное – год 1916! Нет, это до вечера, иначе сорвусь прямо тут, на улице. Сворачиваю газету, сую в карман, поворачиваюсь к Варе.

— Ну что, Варвара Васильевна, продолжим прогулку?

Так погуляли, что к вечеру мне стало стыдно. Лежу сейчас на мягких перинах и вспоминаю Варины глаза. Что же ты Глеб Васильевич наделал? Зачем влюбил в себя девчонку? Скажешь, ничего особенного? Ну приударил слегка, чтобы заслониться от тоски великой. Ну одарил сладостями да безделушками. Эка проблема! Для двадцать первого века, да, не проблема. Подарила бы тебе какая ветреница взамен ночь, а с утра упорхнула бы и имени не оставила. Разве что номер мобильника помадой на зеркале. Взял бы салфеточку и стёр бы и номер, и её из жизни – вся недолга! Но тут-то начало века двадцатого. Тут такие знаки внимания так просто не оказывают. И раз приняла их барышня, значит ясно дала понять: неравнодушна она к тебе. А тебе это надо? А почему нет? Варя девушка красивая и, что важно, чистая. И коли попал я в такой переплёт, мне что, оставшийся век одному куковать? А почему ты так уверен, что попал сюда один? Вспомни про вспышку, явно не от фотоаппарата, на берегу Оби, и колокол… А потом погиб Ёрш, и Ольга обмолвилась, что не верит, что это его тело лежит в гробу. Ольга… Ведьма моя ненаглядная. Где ты сейчас? Может в поисках муженька своего непутёвого пробираешься меж мирами? И ребята: Колька, Мишка – все, кто был тогда под прицелом объектива тоже здесь, или скоро здесь будут? Есть у тебя на этот вопрос однозначный ответ? То-то и оно… Так и маялся между Ольгой и Варей, между тем веком и этим всю ночь, забывшись тревожным сном лишь где-то под утро. А когда встал и подошёл к зеркалу, что висело на стене в бывшей Вариной светёлке, ставшей теперь моим пристанищем, то увидел то, чего раньше не заметил: Глеб Абрамов стал как будто значительно моложе. Нет, не может быть. Да, точно! Небольшой шрам на правой скуле, правда, и раньше был еле заметен, но теперь-то исчез вовсе! А ему вроде как лет пять? Долой тельник! Все свежие шрамы как корова языком слизнула! Погоди, а где тот, чуть левее и ниже левого соска. И его нет? А это, почитай, все двенадцать лет! Остальные на месте. Выходит ТЕ, кто со мной так пошутили, в качестве моральной компенсации, скинули с меня годков десять с гаком? Ну хоть что-то.