Острые пики пронзали небо насквозь, растворялась в синей дымке заснеженная горная извилистая цепь. Прохладные свистящие ветры гуляли по долинам, перенося опадающую листву с места на место. Плывя над бесконечной тёмной бирюзой дальних вод и сливаясь с бледным холодным небосводом, громоздились мрачноватые рыхлые тучи, одна на другую. Птицы оглашали безграничное пространство протяжными криками; осень и зима на вершины приходили раньше, чем на побережье.

С высоты птичьего полёта этот горный участок, ветвящийся ущельями, распадками, представлял собой обширную долину, заваленную пожелтевшей листвой, с тёмными бездонными пропастями да кривыми логами. «Страна ранней осени» как нельзя лучше приспособлена под изнурительные тренировки. Здесь, среди безлюдных огромных гор, заросших берёзами и соснами, измученных ветрами и дождями холмов со старой бамбуковой порослью, да изолированных от мира на века одиноких деревушек, хранивших допотопный уклад и неинтересных ни одному алчному феодалу, вырастали лучшие мастера рукопашного боя, способные, пожалуй, завалить любого тэнгу. Здесь, высоко в горах, в хмурых неприветливых лесах, в холодные дни и леденящие ночи, тела и души воинов закалялись, точно раскалённая сталь самурайского клинка. Буси крепли духом, «как цветочное вино в дорогом прозрачном сосуде, выставленное под лунный свет» — сказал бы Шиничиро. Да его не пригласили…

Одни воины прибывали в «Страну ранней осени», чтобы стать сильней и выносливей, светлей и крепче, а затем возвращались, откуда пришли. Другие — обретали второй дом на высотах, среди монахов ямабуси, постепенно, год от года, превращаясь в подобие яма-уба, третьи скрывались от правосудия в пещерах или в одиноких забытых деревеньках. В горы по традиции уходили умирать старики, не желавшие дожидаться, когда будут выставлены на смерть родственниками вон из жилищ — древняя традиция! Ямабуси были проводниками в горы устремляющихся к просветлению мирян, сюда, в горы, монахи относили поминальные записки и священные дары, что передавали умершим предкам крестьяне.

По старинной традиции, настоятели додзё рукопашного боя проводили здесь, в «Стране ранней осени», советы, соревнования, обряды посвящения и испытания мастерства высших данов, обменивались с монахами-воинами опытом и учениками, порой оставались навсегда, дабы прожить остальные годы в гармонии с миром.

В Японии трудно найти гору без храма на ней, принадлежащего синто или буддизму, или обеим религиям одновременно. И здесь, на горе Исикари, алея вратами тории, стоял небольшой синтоистский храм Дунгбен. С давних пор в храме проживал и священнодействовал монах по имени Бенйиро, что значит «наслаждающийся миром». Принимал у себя в дому Бенйиро всякий люд и разную нелюдь, и зверей и птиц. Докатывались сюда и бури мирских потрясений, но уже совсем на излёте — ободранными, полудохлыми от голода и страданий доползали сюда осколки мощных враждующих родов. Здесь самураи находили мир, через эти самые тории, врата, проводил их Бенйиро в совершенно иную реальность, где совсем не оставалось места былым разногласиям. В алтаре хранился древний пергаментный свиток — настолько древний, что настоятель Дунгбен боялся и смотреть на него — не то, чтобы притронуться к обветшалой коже. Свиток считался самым важным из многочисленных цукумогами, обитавших в храме — старые сандалии, часы, фонарь, чётки, халат для кимоно и зонтик.

Но, даже не заглядывая в писания, Бенйиро представлял себе, что содержалось в свитке. От пергамента того свет мудрой ясности и чистоты невидимо лучился, он наполнял окрестные горы, и в процессе медитации, раскрывающей сознание, просветлённый человек становился един со всем, что ни есть на земле. Бенйиро знал и любил эту местность — все горные виды с высоты, все ущелья, уводившие куда-то вниз, во тьму и беспокойство неурядиц. Он сам облазил все ущелья и туннели, ощупал каждый камень, приласкал каждое дерево, прикормил каждого демона.

С давних пор — когда так повелось, Бенйиро и не помнил — навстречу осени к храму Дунгбен поднимались группы людей из долин и с побережья. Они ненадолго вносили в размеренную жизнь Бенйиро забавную сутолоку — совсем как макаки, что обитают на деревьях вокруг озера Яро. Все эти люди во многом облегчали настоятелю уход за садом — таскали воду, мели дорожки, подрезали и пропалывали, собирали урожай, словом, помогали по хозяйству. А в свободное от работ время дрались. Случалось, и нередко, кто-нибудь из драчунов оставлял сию юдоль и отправлялся к праотцам.

Нынешняя осень была не исключением. Назвавшие себя Зотайдо два брата привели десятка полтора учеников. Постарше — их тренировал лысый человек с повадкой дракона-волка — жестокие бойцы, не слишком трудолюбивые, но выносливые, старательные. Шестеро помоложе — ярые, жёсткие, но не увидел в них Бенйиро жестокости. В них, молодых, ещё жива была восторженность детства, и красота природы им была ещё открыта.

Сами по себе горы — пространство, у которого необычная геометрия, оттого усталый человек с равнин скоро теряет чувство равновесия и у него кружится голова. Выше в горах труднее дышать, чем в низине. Организм быстрее устаёт, а оттого в движениях появляется несогласованность, неловкость. Кто преодолеет себя — приобретёт особую выносливость и сможет ориентироваться в режиме действий на повышенных нагрузках. Это качество превращает бойца в опасную машину убийства. И это единственное, чему мог научить Суа он, Зотайдо Шуинсай.

Тренировки начинались ранним утром. Не особенно изнуряющие, ведь впереди ещё целый день хозяйственных забот. В основном Шуинсай гонял учеников по пересечённой местности, учил ориентироваться в пространстве. Вечером же преподавал молодым бойцам тактику синоби — необычную для додзё Ампаруа, где ребятишек обучали только боевым навыкам буси, хоть и называли «ниндзя» — ради прилежания. Ночь была короткой передышкой и опять на ранней заре — подъём, пробежка и недлинный ритуал «вдыхания света» с благодарностью Аматерасу.

Со склона сквозь чахлую высокогорную поросль едва виднелся далёкий хмурый берег Восточного моря. Мастер Шуинсай, постояв немного и напрасно поискав глазами Ампаруа, вдохнул чистого похолодевшего воздуха, спустился в распадок и сел на листву, поджав под себя ноги. Завязал глаза, прислушался: только шум «прибоя», создаваемый собственным кровотоком, да горный унылый ветер… да близкий шорох за колючим кустарником за спиной! Перестав улавливать шорох, он резко отклонился назад, лёг на спину и поймал ногу Суа — в который раз атака в прыжке не вышла. Вскрикнув от боли, девушка упала в листву. Шуинсай снял повязку и строго заметил:

— Изучи местность перед боем. — раз… Никогда без отвлекающего манёвра не прыгай на медитирующего ниндзя, тем более, на мастера! — два.

— Да, учитель, — поднявшись, покорно ответила Суа. И приготовилась отжиматься на пальцах.

— Два круга вокруг того березняка с ношей из камней, — махнул рукой он, подозвав невысокого худого корейца. — Пак, проследи, чтоб до захода солнца Суа вернулась в деревню Хайкан. — Утром продолжим.

— Да, сэнсэй. — Суа выглядела — само почтение.

— Сэмпэй… — строго поправил мастер. — Не доберёшься вовремя в деревню, не получишь еды.

Паку не пришлось выдвигаться на поиски Суа. Девушка прибежала на закате, стесав коленки и локти — падала не раз и ушибалась о валуны. Ничего себе, правда, не вывихнула, не сломала. Выбилась из сил, болели мышцы, ломило кости, подкашивались натруженные ноги, сипело горло. Отдышалась и успокоила бешено колотящееся сердце она нескоро — никогда Кендзо не гонял её, принцессу, столь жестоко! Суп из морских водорослей и два небольших рисовых колобка с начинкой из окуня показались ей божественным кушаньем. Но перед ужином принцесса, босая, ещё принесла несколько вёдер воды и развела огонь. Она сердилась на саму себя, но терпела — только бы ежедневно видеть Шуинсая…

Накрывшись оленьими шкурами, Шуинсай, Суа и ещё несколько учеников, трое юношей и две девушки, сидели вокруг костра около огромной хижины, что предоставил им Бенйиро. Пили горячий бульон и молчали. Костёр потрескивал, время от времени, когда подбрасывали хворост, выстреливал рубиновыми искрами. Золотистый мерцающий свет играл на задумчивом лице мастера, переливался позолоченной сталью на седеющих висках. Ученики выжидающе смотрели на него. Суа, расправила плечи, вздохнула. Оборвав гнетущую тишину, Шуинсай заговорил:

— Задача, в общем, несложная. Вы должны пройти дистанцию по ущелью и лабиринт туннелей. Каждому дадут небольшой кусок карты с маршрутом, на карте указаны места расположения трофеев — нэцкэ.

— Что за нецики такие? — поинтересовалась Маи, яркая и смелая красавица. — Как их носят?

— Это такие застёжки на пояс… со старой родины. — Пояснил Шуинсай. Он показал висевший у него на поясе кисет, перехваченный шнурком. Узел шнурка был спрятан внутри небольшой костяной безделушки, изображавшей радующегося жирного монаха.

— Как живой! — позавидовала девушка. — А можно будет такую оставить себе?

Шуинсай покачал головой, продолжая инструктаж.

— Лао по шее надаёт — он сам вырезает нэцкэ, нервы лечит; всегда берёт их с собой на испытания и сам расставляет. Попросите хорошо — может, и подарит… В общем, так. Соберёте и принесёте трофеи в храм — значит, прошли испытание. Но! Понадобится выносливость, способность мгновенно ориентироваться и безупречная реакция. Страховки не будет, не надейтесь. Больше скажу: вам нужно опасаться учеников Лао. Сами видите — дядьки взрослые, серьёзные, злые. Служили в войске. Разбойничали. Хуже того — учились у Лао. Поэтому никто из них не постесняется убить вас, чтобы отнять кусок карты с отметками трофеев или вашу добычу. И никто не станет их за это карать, потому что испытание — игра со смертью. Вам придётся опасаться и друг друга, потому что сдавший трофеев больше всех — быстр, осторожен, удачлив, умел. Обладающий этими качествами получает пояс высшей ступени, а это учитывается при назначении мастером в додзё или на должность в полиции и армии императора.

Он говорил холодно и отрешённо, глядя расширенными глазами в огонь костра.

— Можно отказаться сейчас или никогда. Вы достаточно взрослые, чтобы выбрать путь в жизни. Когда-то ваши родители выбрали свою стезю. Они точно так же решали, остаться на пути воина, или сойти, ведь добывать пропитание можно по-разному: крестьянским трудом, ремёслами, или торговать… Теперь настало время думать вам.

Ученики оживлённо заговорили, закрутили головами. На лбу юношей проступила испарина, бросило в холодный пот. Они пытались сохранить спокойствие, скрыть тревогу под маской уверенности. Но тщетно — напряжение и невольные движения руками выдавали. Девушки озадаченно озирались по сторонам: умирать не хотелось. Бросали вопрошающие взгляды на парней, но те, замкнувшись, старались не смотреть им в глаза. Взгляды одних потупились, а у других — вспыхнули искрами, но никто не отказался. Их было пятеро, не считая Суа, и каждый давно вынашивал честолюбивую мечту — стать мастером, прекрасно понимая, что чувства не должны взять верх над целеустремлённостью.

— У одного из вас, — оглядел Шуинсай девушек и юношей, — появится комната в трёх додзё и собственный отряд учеников. А ты, Суа, старшая из всех, пока думай. Если тебе не нужно место мастера, тогда что держит тебя?

Под проницательным взглядом учителя она поёжилась… нахмурилась.

— Я уже подумала, сэмпэй, не нужно снова и снова повторять, — недовольно ответила девушка, скинув оленью шкуру с плеч на землю. Решительности ей было не занимать.

— Итак, — промолвил Шуинсай, кивнув. — Утром взойдём на Исикари в храм Дунгбен, чтобы просить богов о благосклонности, а оттуда сразу же…

Раздалось ритмичное цоканье, будто конь бодро шёл по горной дороге. Вскоре возле костра появился бородатый старик в мешковатой одежде, и штанах, плотно обмотанных до голени. Сбросив со спины связанный верёвкой хворост, он проворно подхватил его, наклонившись. Стало заметно: он гораздо ниже ростом, чем выглядел — стоял на высоких гэтта. Шуинсай позвал, предложив выпить горячего.

— Посидите с нами, Бенйи-сама! Всё в заботах, всё вы где-то пропадаете. Нынешней осенью мы встречаемся, кажется, в третий раз. Даже поговорить не удаётся.

— Наверное, четвёртой встрече, Шуи-сан, вовсе не бывать, — улыбнулся монах, потряс бородой.

— Кто знает, дорогой, Бенйи-сама, кто знает? — развёл руками мастер, поднявшись. — Хотя… — Шуинсай иронично улыбнулся. — В прошлый раз вы задавались этим же вопросом!.. А, по-моему, выглядите великолепно.

Настоятелю шёл девяносто третий год.

— Не так уж, Шуи-сан! Здоровье не то, что прежде, — признался он грустно. — Кашель душит — порою так, что до земли сгибает… — выйдя на свет костра, старик испытующе оглядел компанию учеников, приятно удивлённых знакомством.

Есть люди на свете, которым стоило перешагнуть особую точку во времени, как возраст переставал влиять на внешний вид. Сей период миновал и настоятель храма Дунгбен. На вид ему — не больше семидесяти. Но руки — жилистые и крепкие, толстые в запястьях, как ствол бамбука, полусогнутые, с лёгкостью держали охапку хвороста. Плечи старика — широкие и покатые, а сам он грузный и чуть сутулый, а шея прямая и мощная, бычья. В ушах, несоразмерных лицу, сверкали чистым янтарём круглые серёжки.

— На здоровье жалуетесь, а хворост собираете охапками! — обронил Катсу, сидящий рядом с Маи. Шуинсай зыркнул на него, невежу.

— Хи-хи-хи… — Бенйиро ничуть не обиделся. Вытянул ветку из принесённой им кучи и подбросил в костёр, взметнув искры. — То уже не старые ноги носят меня, а душа. Душа-то не ходит по горам, усталости не знает. Душа-то к миру прилежит, который настоящий. А этот мир — всё тут нам только кажется: горы, ветер, холод, далёкое или близкое, красивое или безобразное. Я скоро совсем уйду туда, где свет неразличения.

— Как ску-учно! — Маи надула губки.

— Бенйи-сама, — любознательного Катсу зацепило что-то в словах монаха. — Если всё здесь иллюзия, почему бывает больно, когда случайно, не глядя и не ожидая, обо что-то ударишься? Мы же не видим того предмета, что в нас летит — значит, не порождаем иллюзий.

— Твоё сознание думает, что оно ограничено лишь тем, что видит сию минуту. Это иллюзия омрачённости. — Монах старался объясняться предельно конкретно. — На самом деле твоё сознание безгранично, и оно — не «твоё», оно общее для всего мироздания. Иллюзии порождает само Сознание Мироздания, которое целиком в тебе не помещается, и потому появляется ограниченность — ты сознаёшь себя отдельным от всех существом.

— И то, что мы здесь сидим у костра — иллюзия? — Катсу «несло».

— Конечно, — утвердительно кивнул монах. — Ты видишь не всё и не всех, так сказать, «присутствующих»… Вот ты видишь, например, белую крысу? Нет? А крыса тут!

Бенйиро протянул руку по направлению к Катсу — на раскрытой ладони монаха уютно устроился белый комочек.

Было так: много лет назад в пристройке-складе храма Дунгбен завелись крысы. Бороться с хвостатыми безобразниками старик не стал — Дайкоку рассердится, ведь если бы крысы не прогрызали дырочки в его мешке, волшебный рис не просыпался бы людям в руки достатком и богатством. Перенеся мешки в хижину, залатал их, оставлял на складе горсточки риса и проса. Крысы рис съедали в первую очередь, а просом лакомились неохотно. Вскоре корм кончился, грызуны постепенно перебрались в дом — старик выделял им маленькие порции каждый день, наблюдал. Они настолько привыкли кормиться под его присмотром, что потом не показывались, если тот отсутствовал. А когда находился рядом, аппетит у крысок был отменный и настроение — прекрасное: они, чувствуя добрую ауру кормильца, дружно жили и весело попискивали под печью.

Бенйиро привязался к ним, дал имена. Пятнистого звали Киёши, он долго спал и гулял только ночью; тёмно-коричневого — Риота, он, толстый и нахальный, играл в догонялки с братьями и пищал тоньше других, а белого, как молоко, да худенького, шустрого — Сява.

Смешно сказать, эти трое по характеру были копиями сыновей Бенйиро! Когда становилось грустно, одолевала тоска по детям, отправившимся со старым Уэсугой, ещё до нынешнего Ёсисады Хадзиме, воевать на «Острова непокорных», он разговаривал с крысками, изливал им душу. Бенйиро чувствовал при этом, что разговаривает с родными детьми — не только чувствовал, был уверен в том, что неспроста такое совпадение обнаружилось в его стариковской жизни… И они, его сыновья, вытаскивая острые бледно-серые от пыли и золы мордочки из-под печи, шевелили усами и выходили. Сява любил старика не только из-за обильного угощения, но и нравилось ему спать на оленьей накидке, в которую хозяин заворачивался на ночь. Белый крысёныш по-настоящему доверял настоятелю и не боялся выбираться из укрытия даже днём.

Жена старика, пусть ей на райских кущах Ракуэна ложе будет осыпано лепестками сакуры, не понимала дружбу с крысами. Она, женщина добрая, испытывала отвращение к голохвостым — в прошлой жизни, наверное, была мышкой, а ведь мыши с крысами не ладят… Иногда кто-нибудь из сыновей-крысят требовал обеда или ужина раньше времени, выбегал из-под печи и носился по полу хижины. Тогда она сердилась: кричала и визжала одновременно. Как-то пустила в дом кота. Одного хвостатого гостя кот задушил, двоих — напугал. Старик понял: их сын погиб… Бенйиро пару раз наградил жену оплеухой, загрустил. Прогнав кота, ждал. И дождался… Вернулась белая крыса.

Рин, жена Бенйиро, умерла от продолжительной неизлечимой болезни, и Сява-сан мирно жил со стариком уже сорок лет.

— Столько не живут, — громко сказала Суа. — Крысы, — добавила она, поймав на себе недоумевающие взгляды товарищей. До них начинало доходить, что именно Суа сказала: «старик Бенйиро — лжец»!

Сява злобно вытаращил на Суа чёрные бусинки, шевельнул усами.

— Хи-хи-хи, — старец закатился тоненьким смешком. Поднёс крысу к себе, накрыв рукавом кимоно, и тут же развёл обе руки в стороны. Суа вскочила, как ужаленная — из-за пазухи у принцессы выпала… белая крыса.

— Сява-тянь, сынок, поди ко мне, — под общий хохот позвал монах. Крыс вальяжно шествовал мимо костра к Бенйиро. — Сява-сан не простая крыса, он — хэнгэ, демон.

Погрызенной головкой сыра желтела луна. Серебряные крошки звёзд сияли в небе сквозь тонкую прослойку бледных облаков, похожую на газовую ткань. Звёзды отражались на дрожащей поверхности воды небольшого высокогорного озера Яро. Из него ученики Шуинсая днём черпали воду вёдрами и заливали в систему бамбуковых трубок, которая доставляла её в бассейн у хижины, где сейчас для них готовилась общая баня.

В середине просторной комнаты располагалась каменная печь с котлом, в который изливалось несколько трубок. Дым поднимался свободно вверх и выходил из отверстия в высоком потолке. Вокруг печи было просторно. Пол, устланный шкурами, мягкий, точно шерстяной ковёр. Места на шкурах старик отдал гостям, а сам предпочёл циновку.

Котёл закипал медленно, но его хватало, чтобы долить кипятком большую ёмкость для общей бани. И взрослые, и подростки без различия пола — раздевшись, мылись в ушатах, а после степенно забирались в сэнто, горячий парящий бассейн и устраивались на приступке, окунаясь по плечи. Самураи ничуть не опасались «потерять лицо» — мечи явно мешали, и они снимали оружие. Суа, по идее, совсем не имела права показываться перед низкорождёнными без одежд, но тут ситуация позволяла: принцессы Ямато могли принадлежать божествам как жрицы, но не заниматься боевыми искусствами!.. Поэтому раздеться и голышом влезть в общую баню уже не казалось Суа таким уж невозможным делом. В конце концов, она ведь ни с кем не целуется — чего тут неприличного! К тому же вместе со всеми — мужчинами, мальчиками и девочками — в бассейне расслаблялся и её Шуинсай…

После водных процедур запахло смесью влажной соломы с глиной и паром. Новизна необычной обстановки захватила гостей, они не могли уснуть. Внутри отдельной нока, в темноте, пронизанной янтарным светом из отверстий в ткани, прикрывающей выход и два окна, перешёптывались юноши, похихикивали девушки, царило оживление, точно накануне праздника. Шуинсай, закутавшись в шкуры, сидел и разговаривал со стариком, интересуясь его детьми да рассказывая про жизнь свою и брата. Суа глядела во тьму потолка и не без интереса слушала беседу. Ей нравился бархатный голос мастера, чудилось: она знала его давно, в какой-то из прошлых жизней он уже принадлежал ей. Или она ему… Старик, ничуть не стесняясь девушек, похвалялся своей не угасшей мужской силой, что явила себя в бане, а Шуинсай рассмеялся от души и поделился знаниями в области стимулирующих трав и продуктов.

— Всегда ли саке расслабляет его? — подумала Суа. — Он достаточно выпил, но вёл себя безупречно. Во дворце, среди притворщиков, ленивцев и чревоугодников, становилось тоскливо, только несколько приближённых брата заслуживали уважения.

Старик неожиданно замолк и громко засопел.

— Так… — вдруг серьёзно сказал мастер, повернувшись. — Спать!

Ученики перестали возиться, затихли. Суа вспоминала, лёжа на толстом мате без сна, как однажды после обильного ужина приближённые сёгуна разошлись по домам, а сам Хадзиме, отослав евнуха и наложниц, взял лампу и пришёл в комнату сестры. Суа готовилась ко сну, сидя перед круглым серебряным зеркалом. Удаляя косметику с лица влажным платком, сделала вид, что не заметила брата. Отложив платок на низкую тумбочку, разглядывала в зеркало лицо.

— Здравствуй, Суа. — Хадзиме наклонился над ней. Она отвернулась, скривив губы — от брата пахло саке и луком. Он положил руку на её открытое белое плечо, поцеловал в шею, встал на колени и обнял за талию. — Я удручён.

— Ты всегда не в духе, когда заходишь ко мне! — не стерпев, ответила она свистящим шёпотом, следила за его раскрасневшейся щекой. — Долго мне терпеть такого брата?.. Долго мне притворяться сестрой не твоей, а полоумного Тоды?

— Не груби Белому Тигру! — Хадзиме схватил её за левое запястье, потянул на себя, заключая в объятия. Сопротивляясь, Суа оттолкнула его, прошипев змеёй:

— Братец, ты дождёшься!.. Больше не вынесу домогательств, я — не одна из твоих шлюшек, ты не вправе владеть мной, опротивел! Однажды я тебя убью, клянусь!

— Конечно, — усмехнулся он, поднявшись. — Твои многолетние тренировки… Будь ты сильнее хоть самого Кендзо и любого из его бандюг, но ты — женщина! Мои наложницы бесплодны, или хуже — рожают девок. Близится круглая дата со дня разгрома Белым Тигром эмиси Хоккайдо, а также — Праздник Весеннего равноденствия Сюмбун-но хи, и по традиции каждый высокорождённый даймё являет солнцу и народу наследника. У меня — никого, я в глубоком отчаянии!

— Не они приносят испорченные плоды, а ты!.. Или забыл о выкидыше… от тебя, братец? — Суа проговорила с невыносимой горечью.

Плотно сжав губы, он удержался от грубого ответа. Суа встала, глядя на него остановившимся взглядом.

— Ты снова захотел меня, слизень несчастный? — нутро заныло в ожидании неминуемой ссоры, которая случалась регулярно на протяжении многих недель. — Мне безобразно чувство, когда касаешься и мнёшь моё тело. Ты не Сусаноо, я — не Аматерасу! Ты, шутя, перекусишь моё ожерелье, но мне — ни за что не перекусить твоего меча! Детей у нас не будет!!!

Оранжево-жёлтый свет догоравших свечей играл на её крепких круглых плечах, придавая матовой коже розовый оттенок.

— Пожалуйста, Суа, любимая, только ты в силах спасти род Белого Тигра, — Хадзиме пал ниц перед ней, и, подняв голову, умоляюще попросил: — Мне нужен здоровый наследник. Ты — моя надежда!

— Смотреть на тебя невыносимо, — покачала она головой, нахмурившись. — Поделись одной из своих наложниц с вассалами, чиновниками или генералами. Да, твой любимчик, Мицухидэ, что постоянно тебя спасает, играючи решит и такую твою проблему… Поражаюсь, как ты не привёл его сегодня… ко мне!

— Ты — дерзкая нахалка! — выпалил Хадзиме, и, задрожав от злости, бросился на сестру с кулаками. Она ловко поймала руку и крутанула в запястье — ошеломлённый сёгун свалил перегородку, прорвав шёлковую обивку. Некоторое время он лежал, непонимающе глядя в потолок. Затем встал, мазнул сердитым взглядом прибежавших ёдзимбо, и покинул комнату, дрожа от гнева…

Впервые за долгое время Суа приснился цветной сон, в котором она лежала на поляне, залитой солнцем, среди лилий, белых и красных роз. От аромата приятно кружилась голова, сквозь красочную пелену нереальности она чувствовала тепло, подобное тому, которое испытываешь, находясь с дорогими людьми. Рядом сидела мама, одетая как крестьянки, а папа и Шуинсай вместе носили охапки душистого сена, заготовленные на зиму для коровы. Суа знала, что её собираются отдать в храм, чтобы она стала мико и не пачкала руки крестьянским трудом… Но вдруг рядом появился брат Хадзиме и сказал, что договорился с богатым господином, который согласен взять её, Суа, себе на содержание — в качестве майко, в обмен на её девственность.

Суа проснулась от громких криков испуга: девушки визжали, сбившись в кучу, прикрывшись шкурами. Парни сонно переглядывались. Утренние бледно-синие лучи солнца, струившиеся в окна, выхватили белую толстую крысу с длинным розовым хвостом. От пронзительного девичьего визга крыса заметалась из угла в угол, и, наконец, спряталась под печь. В хижину вбежал мастер Шуинсай, следом — старик Бенйиро. Первый недоумевал, второй тонко расхохотался.

В это утро они так и не смогли отправиться на Исикари. В Дунгбен принесли известие — на деревушку Хайкан, что располагалась далеко внизу ущелья, западнее храма, напали горные бандиты: загнали в глубокую яму мужчин, забрали запасы риса, увели несколько голов скота, надругались над женщинами и детьми. Обещали вернуться, когда крестьяне соберут выкуп, и жители Хайкан понимали, что им несдобровать. Видя, как тренируются ученики братьев Зотайдо, посланники деревенского старосты решили обратиться за помощью к ним.

— Уходи, пока цела! — раздражённо вскричал Лао, подбежав к Суа, заглянул в лицо, едва не поцарапав седой щёткой усов. Перед глазами принцессы багровела неприятно вытянувшаяся помятая волчья физиономия мастера. Суа сохраняла спокойствие, стиснув зубы. От Лао разило саке и здешним деликатесом — маринованными ламинариями. Старший Зотайдо ярился — размахивал руками, толкался, гримасничал, но ученики привыкли к такой манере и не реагировали, они знали, что мастер столь необычным способом испытывал их на прочность. Шуинсай, наконец, остановил расходившегося брата.

— Никто не покинет отряд, слышишь, перестань! У каждого воина своё предопределение… — последние слова прозвучали глухо, и некоторые поняли, что подразумевал младший Зотайдо.

Мастер своего дела, помешанный на совершенствовании живых боевых машин, Лао проводил в тренировках дни напролёт. Учеников он считал статистическими единицами, «средством для достижения цели в руках умельца», и не более. В отличие от Шуинсая, Лао не дорожил никем из учеников, самоотречение считал «основой-наконечником воинского совершенства», не чувствовал вины за смерть, разговаривал только по мере необходимости, не вдаваясь в подробности, не приветствовал индивидуальный подход. Не испытывал Лао к ученикам ни дружбы, ни симпатии. Ничто не могло разжалобить старшего Зотайдо, казалось, по его венам бежала ледяная вода, а сердце — осколок гранита. Он мог дюжинами посылать на смерть, затем тренировать новобранцев и отправлять снова. Подчинялись ему беспрекословно, знали, что ослушание наказывалось.

— Вы погибнете, недоучки, — проговорил Лао жёстко, бросив в стоящих кучно учеников горсть камней. — Я уже вижу вас, мертвецов, в земле!.. Пшли вон!

Ученики молчали, глядя на мастеров, кто внимательными, кто преданными глазами. Лао, сев подле костра, поднял дожарившийся кусок говядины, удовлетворённо улыбнулся:

— Значит, готовы умереть? — торжество разгладило черты его лица. — Духом зрелый настоящий самурай всегда готов проститься с жизнью. — Лао поднял и оглядел лоснившийся от жира аппетитный кусок. — Жизнь — ничтожна! — откусил и поморщился: кусок не успел остыть. — Честь — вечна! — горячая сальная капля потекла по бороде.

— Но ВЫ — не самураи! — заорал Лао. — Только посмейте умереть! Думаете, смерть спасёт вас от меня? Х-ха! Если узнаю, что кто-то из вас мёртв — догоню и убью!

Отряд новоявленных свеженатасканных диверсантов и два мастера выдвигались к деревне Хайкан. Озёрные макаки тихо сидели на деревьях, провожая взглядами странных людей. До деревни путь не близкий. Ведя свою небольшую армию, Шуинсай и Лао делали привалы.

Белёсый туман плоскими слоями стлался над лощиной, которая постепенно окрашивалась багряным цветом, и вскоре тьма уже не превращала в человеческую фигуру каждый колеблющийся куст и корягу.