Глава 1
Помещение было… унылым. Всё верно, именно унылым. Потолок с большими жёлтыми пятнами – починить крышу рук ни у кого нет. Жуткой расцветки крашеные стены. Почему-то в казённых учреждениях всегда такие. На полу затоптанный, местами до дыр, линолеум. Столы. За столами люди. Едят, выпивают. Ведомственная столовая, не иначе. Но не обеденный перерыв. Не похоже на обеденный перерыв. Да и выпивка на столе. Музыки нет, а у нескольких женщин головы покрыты чёрными платками. Похороны, а вернее, поминки, решил я.
За нашим столом трое. Я и двое молодых людей. Один высокий, плотный, но не толстый. Аккуратная стрижка. Волосы с обилием седины, несмотря на то, что на вид ему не более тридцати. Второй немного моложе. Тоже плотный, но несколько ниже первого. Волосы светлые. В парикмахерской был, наверно, полгода назад. Вспомнив Шекспира, я окрестил их Могильщиками: седого Первым, а лохматого Вторым.
Я возник, появился, материализовался, что называется, вдруг, в самом разгаре поминок, уже за столом, с рюмкой в одной и вилкой с салатом в другой руке. Судя по тому, что никто не тыкал в меня пальцем, никто не крестился и не кричал: свят, свят, свят, – никто не пытался запустить в меня тарелкой или ещё чем-нибудь более внушительным, моё появление осталось никем незамеченным. Это могло означать только одно из двух: либо повальная материализация была здесь чем-то предельно будничным, либо для всех остальных все шло своим чередом и только в моей голове напрочь отсутствовала информация обо всём, что было до момента материализации. Я был… Если бы телегерои обладали сознанием, а включение и выключение телевизора было бы рождением и смертью… В общем, меня включили посреди фильма или передачи.
К счастью, моё подсознание или инстинкты (пусть спецы разбираются) оказались сильней рассудка, который в первые минуты жизни вообще впал в состояние жуткого коллапса. Подобные приколы оказались ему не по зубам, и если я не начал бузить, то только потому, что сработало что-то внутри, что-то, знающее, как нужно себя вести. В результате я повёл себя так, словно и для меня всё было в полнейшем порядке.
Для стороннего наблюдателя, знающего, в чём дело, я мог бы показаться эталоном выдержки, тогда как на самом деле это не более чем вовремя сгоревший предохранитель, – мелькнуло у меня в голове, и я улыбнулся.
– Наверно, думают, что грудь – это самая сексуальная часть у женщины. Грудь и задница, – прочавкал Второй Могильщик с набитым ртом.
– Вот ты, Геныч, как предпочитаешь лицезреть прекрасных дам? – спросил меня Первый Могильщик.
– Я… Снизу вверх. Начиная с ног. Обожаю красивые женские ноги с маленькими ступнями и аккуратными щиколотками, – ответил я, заикаясь, как задумавшийся о чём-то своём школьник, которого спросили вдруг, о чём только что шла речь.
– А я в первую очередь в глаза смотрю. Если у бабы глаза пустые, то это голый номер, – сообщил Второй Могильщик.
– И чем, по-твоему, у неё должны быть наполнены глаза? – спросил Первый Могильщик.
– В глазах должны быть исключительно бабские блудливые искры. Тогда это седьмое небо, иначе…
– А по мне, так все одинаковые, – как-то слишком мрачно произнёс Первый Могильщик.
– Нет, Андрюха, ты не прав.
Отлично. Значит, Первый Могильщик – Андрей.
– Каждому своё.
– А где здесь можно пописать, будучи приличным человеком? – прервал я их спор.
– Сортир там, по коридору и до конца, – объяснил Первый Могильщик.
Сортир был маленьким, плохо окрашенным в белый цвет, но чистым или почти чистым. Сделав то, зачем ходят в сортир, я обшарил свои карманы. Два платка, немного денег, так, мелочёвка, и паспорт. Замечательно!
Карпухов Геннадий Сергеевич. 1969 года. Не женат. Детей нет. Прописан… На фотографии полное лицо, высокий широкий лоб…
В совсем уже маленьком предбаннике над умывальником висело грязное, местами ржавое зеркало, откуда на меня пытливо смотрело лицо, очень похожее на то, что было на фотографии. Только теперь оно было цветное, небритое, с выражением растерянности в глазах.
– Ты это брось, Карпухов Геннадий Сергеевич, – сказал я себе и на всякий случай умылся.
Пока я искал поверхностный ответ на главный метафизический вопрос, Могильщики переключились на политику.
– …на выборах один раз. В восемнадцать лет, – рассказывал Второй Могильщик. – Нам сказали, что в первый раз будут давать подарки. Дали. Зачуханную гвоздику, скорее всего, б/у, и книжку, наверно, самую дешёвую. С тех пор я на выборы не хожу. А если серьёзно, то любое правительство – это правительство.
– Да, но своим неучастием ты фактически благословляешь их на те же самые маразмы. Бездействие тоже может быть преступным, – оппонировал Могильщик Первый.
– Это как стихийное бедствие. Наводнения, землетрясения, смерчи. От этого можно только уйти, и то не всегда. Бороться с этим бессмысленно.
– Хочешь приравнять политическую жизнь к стихии?
– А это и есть стихия. Человечество как таковое имеет огромнейшую инерцию, и однажды выбранный путь или направление развития фактически превращаются в константу. Политик не делает политику. Он следует за ней, и в этом смысле любые перестановки не имеют практического значения.
– А что, выпить как бы уже всё? – поинтересовался я.
– Вроде как по три положено. Поминки всё-таки, – пояснил Второй Могильщик.
– Тогда, может, закончим поминать и пойдём ещё выпьем?
– Куда? – с интересом откликнулись на моё предложение Могильщики.
– А пойдём ко мне, – предложил я.
– Речь вождя была встречена бурными аплодисментами, – прокомментировал Второй Могильщик.
Снаружи нас встретила осень. Замечательная золотая осень, когда ещё тепло, но уже не жарко, когда трава продолжает оставаться зелёной, а листья только начинают желтеть, когда пиджак днём – это, скорее, для приличия, а не потому, что холодно, хотя по утрам да и по вечерам уже становится свежо.
Как я предполагал, мы действительно были в заводской столовой. Грязные корпуса, высокий кирпичный забор, давно уже нуждающийся в ремонте. Несколько ёлочек возле главной проходной… Таковы провинциальные гиганты индустрии.
– На автобусе или пешком? – спросил Первый Могильщик.
– Автобус в такую погоду? Да за одну только мысль об этом тебя надо как врага народа… – живо отреагировал Второй Могильщик.
Идти было здорово. Ноги сами несли меня в нужном направлении, к тому же друзья наверняка знали, где я обитаю, так что шансы заблудиться и навеки пропасть среди просторов родного города сводились к нулю. К тому же прогулка в хорошую погоду есть наилучшая тренировка для мозгов.
Жил я на втором этаже практически на центральной улице. Хрущёвский дом, трёхкомнатная квартира. Вполне даже ничего.
– …тошнит, – изливал душу заметно пьяный Второй Могильщик, – куда ни плюнь – везде политика, экономика, милиция, КГБ, президенты, священники. Везде эта ёбаная цивилизация. И самое ужасное, что ничего уже изменить нельзя. Что, однажды выбрав свой путь, человечество уже не сможет свернуть никуда. Мы так и будем двигаться дальше, калеча себя, калеча других, уничтожая всё на своём пути, будем и дальше заковывать всё в бетон и пластик, пока что-нибудь не сметёт нас с лица Земли. Меня тошнит от того, что стоит перестать идти в ногу, как тебя тут же заносят в разряд якобинцев или психов с последующими попытками вылечить, исправить, направить на путь истинный. А если тебе плевать на национальность, плевать на государственные интересы, плевать на нравственность, плевать на попов, ты вообще враг. Даже террористы и революционеры не настолько бесят этих зажирающихся скотов, как те, кто хочет просто спокойно жить: есть, пить, испражняться, любить, заниматься чем-нибудь интересным… Если ты хочешь жить, не зная названия страны и фамилии президента, не хочешь ничего слышать о Библии и их боге…
– А кто будет любить Родину? – спрашивал его Первый. Судя по всему, это была очередная, пять тысяч какая-то, серия их спора.
– Вот именно, кто будет любить Родину?.. Кто будет рисковать жизнью ради цветной тряпки или вставать только лишь потому, что кто-то решил вдруг исполнить не самую лучшую песню с напыщенным текстом и помпезной мелодией?
– Идиотизм есть краеугольный камень любой государственности. К тому же не забывай о таком явлении природы, как культура. Или ты отказываешь человечеству и в этом?
– Культура в высоком понимании слова никогда не принадлежала человечеству. Более того, если культура и смогла развиться, то исключительно вопреки или по недосмотру большинства. Практически ни один настоящий творец не избежал определённого прессинга со стороны общества. И это необязательно гонения. Это могла быть и нищета, и всеобщее презрение… А сколько их было уничтожено, принесено в жертву химерам и предрассудкам, которыми нас до сих пор заставляют восхищаться. Порядочность, честь, совесть, принципиальность… Они косят лучших из лучших с проворством чумы. Пушкин, Лермонтов, Сократ, Архимед…
– Это всё хорошо, но как быть с массовой культурой? – подначивал его Первый Могильщик.
– Массовая культура – это вообще нонсенс. Это суррогат, имеющий к культуре такое же отношение, как уксус к вину. Культура всегда была, есть и будет явлением элитарным. Максимум на что способна массовая культура – это на так называемые события в виде Бритни Спирс, Аллы Борисовны и всяких там событий года типа «Титаника» и «Властелина Колец».
– Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа… – сказал я, скорее всего, сам себе.
– Народ – это только народ. Не больше, но и не меньше. И самая большая глупость – это так называемое воспитание народа или просвещение, как любили говорить пару веков назад. Народу же это все нахрен не надо. Ну и что, что эсеры были левыми, а Гей Люссак не был геем? Учиться десять лет для того, чтобы уразуметь, что Толстой – это муть и в «Войне и мире» нет поручика Ржевского? – накинулся на меня Второй Могильщик.
– А ты читаешь Толстого? – удивленно спросил Первый Могильщик.
– Я?! – Он посмотрел на того как на идиота.
Разговор прервал звонок в дверь.
– Привет.
На пороге стояла молодая женщина в хорошем костюме и дорогих туфлях. Короткие светлые волосы, красивое лицо.
– Привет.
Повинуясь инстинкту или интуиции, я обнял её и поцеловал в губы совсем не по-дружески.
– Ты откуда?
– Из парикмахерской. Маникюр с педикюром. Ты небритый. Фу. Чего не побрился?
– Не брилось. Хочешь – побреюсь сейчас.
– Брейся.
Я зажёг колонку и поплёлся в ванную. Бриться я ненавижу, и только ради прекрасной дамы…
– Дай сюда. – Она отобрала у меня станок. – А то порежешься как всегда.
Она тщательно умыла меня горячей водой, намазала пеной и приступила к бритью. Получалось, надо сказать, у неё замечательно.
– Всё. Можешь умываться.
Лицо немного пощипывало.
– Вот теперь с тобой можно и целоваться.
– Пойдём в спальню.
– А они?
– А они подождут. К тому же им есть, чем заняться.
Это была сытая нежная любовь, медленная, неторопливая, без бурной страсти и резких движений, без слов и дурацких стонов, без суеты. Мы занимались любовью так, как наслаждаются прекрасным десертом после идеального, сытного обеда или ужина.
Мы остановились возле постели и около минуты просто смотрели друг другу в глаза. Затем медленно, нарочито медленно обнялись и…
Я целовал её лицо, её глаза, щёки, волосы, шею, губы. Я целовал, едва касаясь её губами. Именно так ей нравится больше всего. Её зрачки реагировали на каждое прикосновение. Они то сужались, то расширялись, словно меха, раздувающие пламя, что превращает женщин в богинь. Наши руки…
Моя рубашка и её кофточка оказались на полу одновременно. Меня словно бы ударило током, когда наши тела соприкоснулись без посредника-одежды, мешающего наслаждаться общением плоти. Мы крепко прижимались друг к другу, наращивая страсть долгими поцелуями, превратившимися в один затяжной поцелуй…
Я расстегнул юбку и, опустившись на колени, стал снимать её и колготки до колен, до её красивых коленок, после чего она села на край кровати и протянула мне ноги, чтобы я смог довести до конца процесс раздевания. Я сел возле неё на пол, взял в руки её миниатюрную, красивую ножку. Я нагнулся к её ступне и начал медленно целовать щиколотку, подошву, пальчики, пятку. Я ласкал её ноги одновременно и по очереди, а она лежала, откинувшись на спину, и иногда тихонько постанывала от удовольствия. Затем я начал подниматься все выше и выше, одновременно стянув ногами штаны вместе с трусами. Добравшись до колен, я прервался, чтобы снять с неё трусики, которые она у меня тут же забрала и спрятала под подушку.
Её святая святых. Я буквально впился в неё губами, как вампир впивается в прокушенное горло жертвы. Я ласкал ртом её губы, клитор, лобок…
– Иди ко мне, – приказала она, затем вытерла мне губы своими трусиками.
– Помоги.
Когда всё было на месте, она свела ноги…
– У тебя был в детстве калейдоскоп? – пытал Второго Могильщика Первый. Они продолжали свой бесконечный спор.
– Был.
– Символическая штуковина. Такая же, как лотос. Только там цветок, растущий из грязи, а здесь… Битое стекло, бумага, несколько зеркал… Фигня. Посмотришь – красиво, начнёшь разбираться, разбирать… Так и тут. Только ты разобрал свою игрушку и теперь режешься об острые кромки. Скоты-политики, гады-менты, сволочи-чиновники, садисты-врачи… всё это острые кромки, позволяющие создавать рисунок. Ты смотришь на них по отдельности, как в детских сказках: злой волк обижает бедного доброго зайчика. А попробуй истреби волков. То-то и оно. И каждая тварь на своём месте. Мы такая же экосистема, где каждый на своём месте делает своё дело, и делает так, чтобы уцелеть, чтобы семью накормить и чтобы кому-то другому не попасться на зуб. А то, что взятки берут, так нам бога молить надо, чтобы брали. Представь себе, что перестанут брать. И что тогда? Что может быть страшнее чиновника, с которым невозможно договориться? А зачем ему с тобой договариваться, если он не берёт? Зачем идти тебе навстречу? Зачем думать, как можно тебе помочь? Инструкция 223322. Кошмар, страшнее, чем у любого Кафки! Ты так хочешь жить?
– Вот и я говорю, что ничего изменить нельзя, что один раз выбранный когда-то путь будет довлеть теперь над человечеством до самого конца.
– Нельзя изменить мир. Можно под него подстроиться. А ещё лучше, подстроиться так, чтобы быть бесполезным, незаметным, ненужным, – вступил я в разговор.
– Правильно, Геныч, врежь ему! – обрадовался Первый могильщик.
– У Джуан-цзы есть история об одном горбуне. Одни его жалели, другие смеялись над ним, а когда началась война, забрали всех, кроме него. А война была такой, что все там погибли. Только он и уцелел. Джуан-цзы любил рассказывать эту историю. Будьте, говорил он, как тот горбун, совершенно бесполезными. Только совершенно бесполезный человек может быть свободным, – продолжил я.
– Это вопрос социальной адаптации. Ты либо способен жить в окружающей действительности, либо нет. Те же, кто не могут приспособиться, – погибают. И если в дикой природе они мрут от голода или попадают к кому-нибудь на обед, то здесь начинаются пьянство, наркотики, суицид. А идиоты-родители пытаются оградить ребёнка от действительности, НИКАКОГО НАСИЛИЯ НА ЭКРАНЕ, а потом это чадо вырастает. Получает путёвку в жизнь, и всё… доза или петля. Или отцовский пистолет, чтобы забрать с собой побольше мудаков-одноклассников или просто случайных прохожих…
– Проводишь меня? – засобиралась Жанна (если кто не понял, так звали мою любимую).
– Может, останешься? – попросил я.
– Ты же знаешь, я люблю ночевать дома.