Постепенно моя жизнь начала обустраиваться на новом квантовом уровне. Похоже, не только элементарные частицы имеют двойственную природу. Частица-волна или человек-квант. Мы тоже, подобно электронам, существуем на своего рода стационарных орбитах. Любое изменение орбиты вызывает у нас чувство дискомфорта, независимо от того, повышается квантовое число, а следовательно, социально-личностный статус, или наоборот, понижается. И только заново утвердившись на новой стационарной орбите, мы говорим себе «фух», переводим дыхание и начинаем новую жизнь.

Дима по-своему прав. Перестав вертеться, уйдя с квантовых орбит, можно стать ядром или центром вселенной, вокруг которого будут плясать новые электроны. Надо только обладать массой покоя, что, увы, дано далеко не каждому. У меня, судя по всему, массы покоя не было, и мне, словно мотыльку, чья лампочка перегорела, необходимо было лететь во тьме в поисках новой пустой орбиты соответствующей мне величины, чтобы вновь обрести себя или хотя бы иллюзию себя, что меня вполне устраивало.

Таким центром был Дюльсендорф. Светланка не была, да и не могла стать центром в силу своей природной слабости или отсутствия массы покоя. Она была транспортом или той силой, что, придав правильное ускорение, вывела меня на новую орбиту вокруг Дюльсендорфа.

Наталья для меня тоже никогда не была центром, да и вращались мы в несколько иных плоскостях, которые, не спорю, пересекались, после чего расходились вновь.

Настоящим центром стала для меня Мага, моя милая Мага, поэтому её потеря и явилась потерей всего. Я потерял свой центр, своё вращение, своё квантовое число. Я готов был вращаться вокруг чего угодно, даже вокруг Светланы, для которой при других обстоятельствах сам мог бы стать иллюзией центра.

Что же касательно Дюльсендорфа, то он был не просто центром, а центрищем, некоей чёрной дырой, пожирающей всё, что приближалось к нему достаточно близко. Я был слишком слаб, слишком инертен, слишком поглощён своими проблемами, чтобы не то что попытаться вырваться из-под его влияния, а даже заметить, что несусь с бешеным ускорением по уменьшающейся спирали.

Мы бежали к нему со всех ног, стоило калитке между мирами образовать достаточную щель, чтобы можно было протиснуться. Это была паранаркотическая зависимость, которая, тем не менее, мною совершенно не осознавалась. Я просыпался утром, выпивал кофе, после чего сразу же звонил Светланке. Она назначала мне встречу у Лысого, и мы шли к Дюльсендорфу, или приглашала к себе в однокомнатную квартиру, слишком нежилую для настоящего дома. Скорее всего, квартира появилась специально для наших встреч, и будь я хоть чуть-чуть повнимательней… но, кроме постели, меня тогда мало что волновало. Я спешил слиться с ней в любовных объятиях, иногда не удосужившись даже как следует раздеться. Стоило ей оказаться в пределе досягаемости, я буквально взрывался страстью, хотя на расстоянии мог о ней даже и не вспомнить ни разу за весь день. О Маге я почти что не думал, за исключением приступов сожаления, когда в очередной раз остро осознавал, что ничего подобного в моей жизни больше не будет, а будет лишь стихающая боль утраты. Зато дама с вуалью вновь заняла первое место в моём сознании. Я буквально осязал связь между Дюльсендорфом, экспериментом и ей.

Я прочно осваивал свою новую орбиту. Наталья меня покинула окончательно и бесповоротно. Она съехала к родителям, оставив мне старую квартиру, кстати, мою. Себе же она купила новую, улучшенной планировки, которую теперь приводила в божеский вид бригада строителей. Она сама занималась разводом, который был нужен ей, чтобы выйти замуж за своего принца на белом «Мерседесе». Я был за неё искренне рад. На работе меня отправили в отпуск за свой счёт, что тоже не могло не радовать. Работал я исключительно ради стажа: на то, что они называли зарплатой, можно было скромно существовать дней пять, если не платить за коммуналку. Шабашек у меня хватало, к тому же они отнимали не так много времени. В общем, я был совершенно свободен.

Я начал привыкать к Дюльсендорфу, к его квартирке, к манере поведения, манере говорить. Он больше не вызывал во мне брезгливого отвращения, перестал быть неким запредельным тараканом в супе. Он стал для меня пришельцем из других миров. Он рассказывал удивительную, невероятную, страшную историю, в реальность которой я не мог поверить. Слишком уж была она невероятна для нашей реальности, хотя в нашей реальности, а особенно в той её части, что носила название СССР, возможна любая мерзость со стороны правительства, включая всевозможные эксперименты над своим народом. Хотя, с другой стороны, в плане правительства наша страна в принципе ничуть не хуже, да и не лучше других.

«Тогда я вёл свободный образ жизни или попросту бродяжничал, – рассказывал Дюльсендорф. – Иногда устраивался на работу, иногда занимался шабашками, не без того, но большей частью старался не утруждать себя заботой о хлебе насущном. Я был бродягой-романтиком, таким, какими в своё время были Горький, Шаляпин и многие другие. Я упивался свободой духа, предпочитая её благополучию тела. Выглядел я всегда прилично, более того, всегда имел чистую рубашку в запасе и новые носки. Пить я почти не пил, вернее, пил, но как любой нормальный человек.

Не помню, куда мы тогда шли. Нас было человек пять весёлых парней. Шли мы, скорее всего, на юг, туда, где светит солнце, где плещется море и где можно было иногда закосить под отдыхающих в столовой одного из бесчисленных санаториев или домов отдыха.

Застряли мы в каком-то зачуханном городишке с незапоминающимся названием. С электрички нас сняли, пообещав отправить в милицию, на автобус денег не было, автостопом ехать в ночь было гиблым делом. Решили переночевать в городе, утром провести операцию «Пушнина» – собрать и сдать бутылки, если ничего иного не подвернется под руку, и разделиться. Место следующей встречи решили обсудить утром. Немного поблукав, мы обнаружили весьма подходящий дом под снос, куда было не так уж и трудно проникнуть.

Мы только-только успели расположиться на ночлег, только-только закончили ужин: хлеб, кильки, дешёвое вино, одна бутылка на всех, чисто для аппетита, – как к нам нагрянули гости. Их было человек пять в милицейской форме, но без оружия и знаков различия.

– Всем оставаться на местах!

Какой там на местах. Руки в ноги, и кто куда – к этой братии лучше не попадаться. Я, естественно, попытался вскочить на ноги, но не тут-то было. Меня словно бы парализовало. Я не то что бежать – пошевелиться не мог. Я был словно во сне, когда все движения либо нарочито замедленные, либо совсем замираешь на месте, и надо срочно что-то делать. Потеряв равновесие, мы, как кули с дерьмом, повалились на землю, а они, не торопясь, они совсем не торопились, взяли нас под руки, вывели из здания и погрузили в машину, такую же, как пьяноуборочный комбайн, но совершенно без окон. И только после того, как за нами захлопнулась дверь и защёлкнулся замок, в жаркой, воняющей пылью и бензином темноте будки к нам пришёл мучительный страх неизвестности и чувство абсолютной беспомощности. В тот момент я бы с радостью сдался в руки милиции, настоящей советской милиции с настоящим советским правосудием. То, что они были кем угодно, но только не ментами, было понятно даже дошкольнику. Менты так не умеют. Менты сначала всей толпой тебя ловят, потом бьют, потом… ГБ-шники? Возможно, и они, но зачем мы им сдались, и откуда у них такая сила?

Неизвестность пугала, и чем больше я об этом думал, тем сильнее меня охватывал страх. Боялся не только я. Мы все сидели тихо в тёмной будке, боясь даже громко дышать, словно невидимость в этой темноте нам могла хоть как-то помочь. А может, мы были там всё ещё под воздействием силы? По крайней мере, мы сидели тихо и не мешали процессу транспортировки.

Нас везли долго. Очень долго. Конечно, темнота и страх превращали каждое мгновение в вечность, но даже с учетом этого нас везли как минимум день. Целый день без остановки, без воды, без пищи, не выпуская даже в туалет. Скорее всего, мы делали под себя, не замечая этого, потому что к концу поездки запахи были невыносимыми.

Наконец, машина остановилась, с лязгом открылась дверь. Яркий свет заставил закрыть глаза.

– Выходи.

Инстинктивно, прячась от света, мы забились в самый дальний конец будки, сжались в комочки и закрыли глаза, точно слепые котята. Кто-то запрыгнул в будку. Меня без церемоний, но и без лишней жестокости извлекли из машины. Тело было ватным и совсем не слушалось. Ноги подкосились и я сел на землю. Глаза всё ещё оставались закрытыми. Через несколько секунд покоя я смог открыть их и осмотреться:

Мы находились на сравнительно большой ровной асфальтированной площадке размером с теннисный корт. Скорее всего, это и был корт, только без сетки и разметки, или разметка была, я уже сейчас не помню. Корт был огорожен мелкой рабицей. Вокруг были деревья. Огромные липы, берёзы, сосны. И цветы. Здесь было море цветов. Воздух благоухал.

– Стройся, – приказал человек в милицейской форме.

Мы кое-как построились.

– Направо. За мной, шагом марш.

Шагом марш у нас, конечно, не получилось, но мы покорно шли за ним. По бокам от нас и сзади шли конвоиры, настроенные совсем не дружелюбно.

Нас вывели из корта и по выложенной плиткой дорожке привели в небольшое здание, стоящее особняком. Это была баня. Не настоящая баня со всеми её атрибутами, а, скорее, душевая на несколько кабинок. Там нам приказали раздеться. Все наши вещи сразу же сгребли в большой контейнер для мусора. Потом под присмотром милиционеров мы долго мылись с мылом. Душевые были чистыми и просторными, вода самой приятной температуры, мыло и шампунь из дорогих. Затем, уже в другом предбаннике, нас встретили люди в белых халатах. Передав нас, менты удалились. Нам выдали пижаму, новенькую и по размеру, привели в порядок волосы (там был и парикмахер) и запустили в соседнюю комнату, где нас посадили в удобные кресла возле журнальных столиков, на которых лежали журналы, газеты, брошюры и прочая обычная в таких случаях дребедень.

Примерно через равные промежутки времени, достаточно большие, чтобы устать от ожидания, один из нас скрывался за единственной, кроме входной, массивной дверью, откуда никто не возвращался назад.

– Ты, – сказал мне санитар, говоря тем самым, что теперь моя очередь.

Я не спеша поднялся с кресла.

– Быстрее! – Он подтолкнул меня к двери.

Я оказался в большом, просторном кабинете, больше напоминающем ангар, битком набитом оборудованием, вокруг которого с деловым видом сновали люди в белых халатах. «Вот тебе и поликлиника для опытов», – подумал я, но улыбаться даже в душе мне совсем не захотелось.

Медосмотр. Меня почти что разобрали на части, меня крутили, вертели, сажали на тренажёры, обвешивали проводами, просвечивали, выкачивали кровь, мочу, выдавливали из меня дерьмо… О подобном осмотре мне даже читать не приходилось. Космонавтов, скорее всего, и тех так не осматривают. Затем, когда я уже был готов отдать богу душу, меня усадили за стол, вручили карандаш и бесконечное количество анкетных бланков с бесконечным количеством дурацких вопросов типа: «Что Вы предпочитаете: гольф или теннис?»

Наконец, весь измочаленный, я предстал перед очами председателя комиссии, который, бегло глянув на меня и даже не глядя в моё дело, нехотя бросил:

– Дверь № 1. Смотри, не перепутай.

Из этого кабинета действительно было два выхода или две двери. Дверь № 1 и № 2. Что было за второй дверью, я, слава богу, так и не узнал. А вот за первой дверью находилась ещё одна приёмная, где меня угостили бутербродами и кофе, а потом позволили подремать в кресле. Оттуда, из приёмной, я отправился совсем не в кабинет, меня так никто и не принял, а в большую просторную столовую, где уже был накрыт стол на троих. Двое отсеялись в процессе отбора.

– Не повезло ребятам, – сказал кто-то из нас, глядя на великолепие в тарелках.

Не повезло. Нам всем не повезло, и неизвестно, кому не повезло сильнее: нам, оставшимся в живых, или им. Хотя я до сих пор не знаю, что с ними стало. То, что они погибли, – это факт, но убили ли их сразу или пустили на иной, не менее безжалостный эксперимент…

После ужина, это был ужин – медосмотр продолжался целый день, – нас поместили в большую больничную палату, где мы вырубились, едва добрались до постелей, чистейших постелей на удобных больших кроватях.

Подняли нас в 8 часов утра. Полчаса на умывание и одевание (нам выдали спортивные костюмы и кеды) и построение у главного входа. Всего нас было человек сто – сто пятьдесят, мужчины, женщины, дети. Минут пять на построение, затем бегом, но не быстро (мы не в армии), а трусцой, не торопясь, для поднятия настроения. Затем зарядка на живописной лесной поляне, за которой кроме санитаров наблюдали пара белок, заяц и ещё один небольшой потешный зверёк. Звери здесь были ручными.

После зарядки душ и завтрак – овсянка, бутерброд с джемом и чашка горячего крепкого чая. Столовая поразила меня чистотой, уютом и комфортом. Вечером мне было уже не до таких вот подробностей. Удобные мягкие кресла, белоснежные скатерти, стерильный, чище, чем в операционной, пол, вымытая до блеска посуда. И цветы. Море цветов в причудливых горшках и кадках. Даже на каждом столе стоял цветок в красивом горшке. Рвать цветы, как нам сказали позже, было запрещено.

После зарядки мы вернулись, до следующих распоряжений, в палаты. Делать было совершенно нечего, и я, вспомнив, как Карлсон жаловался Малышу на бессонницу (ночью я сплю, до обеда тоже, а вот после обеда не могу глаз сомкнуть), лёг вздремнуть до этих самых следующих распоряжений. Сквозь сон я слышал, как санитары выкрикивали фамилии.

– Дюльсендорф!

– Что?

– Дюльсендорф! Тебе особое приглашение надо? – услышал я над собой недовольный мужской голос.

– Извините, я задремал.

– Поднимайся.

– Куда?

– К главному.

Я быстро поднялся на ноги.

– Я готов.

– Пошли.

Санитар провёл меня через весь корпус и оставил в огромной приемной, где в неприступной крепости из техники и телефонов сидела строгого вида молодая тощая особа.

– Дюльсендорф, – сказал ей санитар и вышел.

– Садитесь, – сказала она, так и не взглянув в мою сторону.

Я сел в мягкое удобное кресло и уставился в никуда.

– Дюльсендорф!

От неожиданности я подпрыгнул.

– Вас ждут, – сказала она, также глядя куда-то в сторону.

Я для приличия постучал и, не дожидаясь приглашения, вошёл внутрь.

Кабинет был огромным, просторным, выполненным в мягких тонах большей частью серого цвета. Возле огромного окна стоял большой стол с мягким удобным креслом, стоившим, наверно, целое состояние. Рядом со столом стояли тоже удобные, дорогие кресла, но попроще. Вдоль стен были стеллажи с книгами, папками, кассетами и прочей ерундой. Излишеств в кабинете не было. Всё было выполнено в стиле изысканной простоты.

За столом сидел мужчина в белом халате, удивительно похожий на доктора Айболита из чёрно-белого детского фильма. Он что-то сосредоточенно писал.

– Здравствуйте, – сказал я нерешительно.

– Здравствуйте. Проходите, присаживайтесь, – он показал рукой на кресло сбоку стола.

– Папироску? – Он протянул мне пачку «Герцеговины флор» – точь-в-точь такие курил Сталин.

– Не откажусь.

Он дал мне прикурить, и я затянулся дымом дорогого хорошего табака.

– Как вам тут у нас? Нравится? – Он улыбнулся обворожительной улыбкой и посмотрел на меня добрыми, удивительно добрыми, проницательными глазами.

Он смотрел на меня, и я полностью терял контроль… нет, не контроль… ладно, пусть будет контроль. Он смотрел на меня, и я чувствовал, что меня накрывает волна неведомого мне ранее экстаза. Этот человек, совершенно незнакомый, чужой человек с добрыми глазами становился для меня самым родным, самым близким существом на всём белом свете. Он был моим богом, этот человек с внешностью доброго доктора. Он – Бог, мой единственный Бог, которому я готов был служить всю оставшуюся жизнь. Прикажи он, и я, не раздумывая, покончил бы с собой или убил бы кого угодно, даже родную мать. Он же улыбнулся мне ещё раз своей обворожительной улыбкой и совершенно спокойно, без грома и молний или неземного света, который обычно сопровождает явления бога, спросил:

– Как устроились?

– Замечательно, – ответил я, – лучше, чем в раю.

– Лучше, чем в раю? – Он ещё раз улыбнулся. – Что ж, рад, что вам здесь понравилось, м…

– Дюльсендорф, Карл Дюльсендорф.

– А я профессор Цветиков, или Марк Израилевич Цветиков, если вам так удобней.

Если мне так удобней! Мне! Я чувствовал себя… пылинка на его туфлях по сравнению со мной казалась мне целой вселенной! Этот человек полностью покорил меня, уничтожил, сделал фанатичным почитателем себя. Даже сейчас, спустя много лет, спустя годы и годы анализирования тех событий, я чувствую в душе трепет и благоговение, когда говорю об этом человеке. И это несмотря на то, что именно он обрёк меня на бесчеловечные мучения эксперимента, к тому же из-за него погибли моя беременная жена и неродившийся ребёнок.

– Нас ждёт большое будущее, Дюльсендорф, – сказал он мне, давая понять, что наш разговор окончен, – помните об этом.

Обед прошёл в неестественной тишине. Все переживали встречу с Цветиковым, по крайней мере, так мне тогда казалось. Нас стало значительно меньше. Человек двадцать так и не попали на обед, царствие им небесное. Возможно, их расстреляли тут же, в лесу, или прокатили на спецмашине, которые частенько применялись у нас в эпоху построения большевизма. Этакая душегубка на колёсах, когда выхлопные газы подаются прямо в будку. Хотя вряд ли. Скорее всего, они тоже пошли как материал для какого-то эксперимента.

После обеда было кино. Показывали один из тех голливудских фильмов, где о развитии сюжета и финале можно узнать уже буквально с первых титров. Я сыто дремал в мягком кресле кинотеатра, изредка обращая внимание на экран. Я был счастлив. Почти. Что-то в глубине души не давало мне покоя. Какая-то тревога прочно удерживала моё сердце.

– Сразу после еды построение возле столовой! – прокричал дежурный санитар и закашлялся.

Шёл пятый день нашего заточения, пятый день жесточайшего отбора. Каждый день отсеивалось по несколько человек, и к этому дню нас осталось: 20 мужчин, 20 женщин и 10 детей возрастом от 8 до 14 лет.

В столовой все только и говорили о предстоящем построении, означающем только одно: перемены. Одни ждали перемен, другие боялись, третьи старались ни о чём не думать, четвёртые…

До меня долетали отдельные фразы из всеобщего гула голосов.

– Настало время, – произнёс напыщенно толстячок с багровой лысиной.

– А что вы такой торжественный? – вступила в разговор бесцветная дама средних лет в больших, портящих её очках.

– Ну как же? Время миссии наступило, – ответил мужичок и посмотрел на даму так, словно она одна не знала о миссии.

– Какой миссии? Вы о чём? – не унималась дама.

– Ну как же… Нас собрали, выбрали лучших…

– Вот-вот, – перебил его молодой парень спортивного вида, – отобрали, весь вопрос в том, для чего?

– А может, нас всё-таки отпустят? – заметила девица лет 16 с прыщавым лицом.

– Щас, догонят и ещё отпустят, – оборвала её дама в очках, – так бы тебя тут кормили, чтобы отпустить.

– Всё ж лучше, чем неизвестность, – вздохнул старичок с семитским лицом.

Всё верно, неизвестность была хуже всего. С самого утра у меня болела душа, ныло сердце и было повышенное желание сбежать, спрятаться, забраться под кровать. Это была паника соло, паника одного человека.

На построении санитары провели перекличку, потом пересчитали нас, словно мы могли куда-нибудь деться с этой подлодки, и только после этого повели в кинотеатр.

На сцену по случаю водрузили небольшую трибуну, возле которой стояли рослые санитары. Нас разместили в передних рядах. Через несколько минут на трибуну быстрой походкой взошёл сам Цветиков.

– Товарищи! – начал он свою речь. – Вас отобрали для добровольного участия в социально-психологическом эксперименте. Вам предстоит провести здесь какое-то время, строго выполняя все наши требования. Требований, или правил, будет немного, но каждое из них, я повторяю, каждое, обязательно для исполнения. Иногда правила будут меняться…

– Вы говорите, добровольного. А если я захочу отказаться? – перебил Цветикова здоровый битюг.

– Вы можете уйти.

– Что, просто встать и уйти?

– Сначала вам надо будет подписать некоторые бумаги, и всё, собственно. Хотите выйти из эксперимента?

– Да нет, я просто так, – смутился битюг и поспешно сел на место.

– Ещё вопросы есть?

Больше вопросов не было.

– Тогда я продолжу. Причиной проведения эксперимента стал рост преступности как у нас в стране, так и во всём мире. До сегодняшнего дня не было придумано ни одного более или менее удачного способа борьбы с преступлениями. Все усилия общества направлены на наказание лиц, уже совершивших преступление, или на жалкие потуги профилактики преступности. В результате, даже в идеальном случае мы имеем уже факт совершённого преступления, то есть урон уже нанесён и теперь общество вынуждено тратить значительные средства на поимку, суд и содержание преступника в течение срока, предусмотренного законом, после чего он выходит на свободу ещё более матёрым преступником. Мы же решили принципиально иначе обозначить проблему. Для нас преступник – это фактически больной человек, неспособный адаптироваться в существующих условиях обитания. Следовательно, преступность, как и любую другую болезнь, следует диагностировать и лечить. Никаких судов, никаких сложных доказательств виновности. Выявление на самой ранней стадии развития симптомов болезни и лечение в специальных медицинских учреждениях. Вот цель нашей с вами работы. В чём же состоит суть данного конкретного эксперимента, я, увы, не вправе вам сообщить.

После этих слов профессор быстрым шагом вышел из зала.

– А теперь, – прокричал дежурный санитар, – вы должны заполнить анкету и подписать кое-какие бумаги. Те же, кто не желает участвовать в эксперименте, могут подойти ко мне.

Говорят, что человек, как и любая другая скотина, способен чувствовать приближение опасности. Наверно, это так, потому что никто из нас не отказался от эксперимента, ибо это была бы неминуемая смерть. Теперь-то я знаю, что стало с теми беднягами, которые оказались негодными для участия в эксперименте.

Вечером нам устроили небольшую вечеринку с пивом и танцами. Эксперимент начинался утром.

Утром нас разбудила весёлая музыка, которая была повсюду. Радиоприёмники были установлены в каждой комнате, включая ванную и туалет, да и на улице почти на каждом столбе висел репродуктор. Это был не то марш, не то фокстрот, я сейчас уже и не помню.

– Доброе утро, дорогие участники эксперимента! Поздравляем вас с первым днём этого великого события нашей жизни, – говорил весёлый мужской голос точно как в радиопередачах для пионеров, – сегодня суббота, день первый. Теперь каждое утро мы будем называть день недели и число, показывающее количество дней от начала эксперимента. С новой эрой – эрой эксперимента! Итак, повторяю, сегодня суббота, первое число. У вас есть тридцать минут на зарядку и столько же на утренний туалет. Да, чуть не забыл, начиная с сегодняшнего дня, зарядка является добровольной и становится личным делом каждого из вас. После зарядки праздничный завтрак с шампанским, но не злоупотребляйте. Впереди у вас тяжёлый организационный день. По окончании завтрака всем необходимо собраться в кинотеатре для получения дальнейших инструкций. Удачи.

Радио замолчало. В груди вновь проснулось то неприятное чувство, которое не покидало меня с момента ареста. Оно засыпало, просыпалось, превращалось в панический страх, утихало до еле ощутимой тревоги, но бесследно не исчезало никогда. Чтобы как-то развеяться, я умылся холодной водой (ненавижу эту процедуру), быстро собрался и вышел из дома. У входа в нерешительности толпились почти все. Народ по инерции вышел на зарядку, но, не увидев дежурного санитара, командующего построением, люди, словно стадо баранов, оставшихся без вожака, сбились в кучу, не зная, что им теперь делать. Они жалобно блеяли и жались плотнее друг к другу.

Я сделал несколько взмахов руками и побежал. Стадное чувство мне было незнакомо.

– Карл, ты куда? – услышал я удивлённый голос.

Ко мне подбежал Жора Михеев, неплохой, но совершенно безвольный тип.

– На зарядку, – спокойно ответил я.

– Но… – он не знал даже, что сказать, бедняга.

– С сегодняшнего дня зарядка является личным делом каждого, – передразнил я голос диктора и, видя его непонимание, добавил, – каждый делает зарядку, когда хочет, как хочет и если хочет.

– Это точно?

– Точнее не уточнишь.

– Так можно того, вообще ничего не делать?

– Сколько угодно.

– Отлично! – сказал он, остановился и тут же закурил.

Завтрак действительно был великолепным. Особенно удивило меня шампанское. Согласно этикетке, это было самое обычное «Советское шампанское», но вкус… Я вспомнил, как когда-то давно меня угостили правительственной, из обкомовских, колбасой. Там тоже, кроме названия, не было ничего общего с народным прототипом.

Сразу после еды нас собрали в кинотеатре. На этот раз говорил дежурный врач:

– Дорогие друзья! Разрешите вас поздравить с началом эксперимента и пожелать успехов, успехов и ещё раз успехов. Сегодня наш с вами первый день. Сразу отсюда вы пойдёте в соседнее здание, которое с завтрашнего дня будет играть роль поликлиники. Там вы пройдёте регистрацию, получите свой первый аванс, запишетесь на работу, получите адрес и ключи от квартиры. Далее, сегодня для вас открываются и будут работать все магазины. Вы сможете купить в рамках своего аванса, что пожелаете. Жить сначала вы будете по двое. Ключи и адреса выбираются в случайном порядке. Потом сможете всё это сами изменить. Единственно что, вам придётся после каждой перемены места жительства сообщать свой новый адрес дежурному врачу или санитару. Работа, как и зарядка, теперь являются добровольными, но отныне вы будете проживать здесь за свой счёт. Также вы сможете покупать каждый раз обеды или заказать оптом комплексное питание, гарантировав себе регулярную еду и отсутствие головной боли по поводу пропитания. Ваши комнаты оснащены по минимуму всем необходимым, включая минимум одежды. Остальное вы сможете докупить в магазине. Так же, как и везде у нас, есть свои законы. Для вас это инструкции. Их надо соблюдать неукоснительно. Нарушение инструкции – это особо тяжкое преступление, которое будет караться достаточно серьёзно. Также обязательным для вас будет посещение терапии или особых киносеансов. Пропуск терапии, наверно, самое тяжкое нарушение распорядка. Со временем инструкции будут изменяться, о чём мы будем вас информировать заранее по радио. Также на территории эксперимента будут работать круглосуточные кафе и рестораны. На этом всё. Можете быть свободны.

Все вскочили как угорелые и побежали занимать места в очереди. Я же решил не спешить. Я был уверен, что здесь давно уже всё распределено, включая квартиры и рабочие места, так что спешить было нечего. Я, не торопясь, вышел на улицу, сел на лавочку и закурил.

– Вы позволите? – это был Цветиков.

– Конечно, садитесь. Здравствуйте.

– Здравствуйте.

Мы обменялись рукопожатиями.

– Ничего, если я вас буду звать Дюльсендорфом? Нравится мне ваша фамилия. Звучная и необычная. Как и вы сами.

Я не знал, что во мне показалось ему звучным и необычным, но решил ничего об этом не говорить. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы денег не просило.

– Хотите чаю? Настоящего хорошего чаю?

– Индийский?

– Зачем. Грузинский, но собранный вручную, когда надо, как надо, кем надо и где надо.

– Не откажусь.

Он махнул рукой, и перед нами возник небольшой стол с чаем и пирожками.

Чай был действительно замечательный. Свежий, горячий, крепкий. С богатой вкусовой гаммой. Чай был приготовлен по всем правилам, так, как мне объяснял когда-то один бродяга. Не люблю слово бомж. Бомж – это как-то унизительно. А бродяга… Джек Лондон, Шаляпин, Горький были бродягами. Так вот, чай надо заваривать крепким и пить крепким и свежим, не разбавляя водой. Если же от чая вдруг затошнит, значит, всё, норма. Тогда надо взять хлебную корку, макнуть её в соль и съесть. Тошнота пройдёт. Цветиков пил именно такой чай. Нам подали его в дорогих чашках тонкой работы. Цветиков ненавидел стаканы. Он всегда говорил, что чай из стаканов пьют только комиссары и пассажиры поездов. Приличные же люди пьют чай или из чашек, или из пиал.

– Мы на вас возлагаем большие надежды, – сказал мне за чаем Цветиков.

Я внимательно на него посмотрел.

– Я не могу сказать вам больше, тогда эксперимент потеряет свою чистоту, единственно, о чём бы я хотел вас попросить, – это отнестись со всей серьезностью к происходящему. Конечно, многое вы не будете понимать, многое покажется вам неприемлемым, но вы не должны забывать, что это эксперимент, направленный на благо человечества, и если некоторые моменты способны приносить боль, то скальпель хирурга тоже приносит боль, однако же это боль во благо. Помните это, Дюльснендорф.

Разговор был окончен. Я ещё выкурил сигарету и отправился на регистрацию. Передо мной ждала своей очереди пара неудачников, торчащих всё это время в душном коридоре. Эти тоже спешили получить свою похлёбку первыми, но волею судьбы оказались разве что впереди меня – человека, который никуда не спешит. Я не участник собачьих бегов. Пусть другие носятся за пластиковой костью на потеху зевакам, я же давно потерял интерес к этим химерам.

Регистрация напоминала медкомиссию в военкомате. Та же очередь, те же сквозные кабинеты, из одного попадаешь в следующий, и т. д. Я получил свой расчётный номер, получил ключи, получил аванс – тетрадный лист, на котором прописью было написано «сто рублей» и стояла печать. Получил разнарядку на работу. Мне надлежало работать по улучшению территории. Замечательно. Ничего не имею против труда по силам на свежем воздухе. Перетруждаться, естественно, никто не собирался.

Уладив формальности, я отправился домой. Мне досталась маленькая однокомнатная квартирка на третьем этаже с крохотной кухонькой, маленьким балкончиком, совмещённым санузлом и небольшой комнатой на все случаи жизни. Квартирка была недавно отремонтирована, и в ней ещё пахло краской. Не понимаю, по какому принципу подбираются и вообще производятся все эти отвратительного цвета обои, линолеумы, краски…

В квартире было всё необходимое. Даже посуда и постельное бельё. Можно было вполне отказаться от бега с препятствиями по магазинам, толкотни с согражданами и прочей общественной жизни.

Соседа моего ещё не было, и я решил его подождать. Я лёг на кровать, закурил и уставился в потолок. Всё вроде бы складывалось хорошо. Эксперимент мне начинал даже нравиться, но что-то продолжало сосать у меня под ложечкой.

Вскоре, пыхтя и отдуваясь, в квартиру ввалился сосед. Это был лысеющий мужчина лет пятидесяти в метровой толщины очках. Не то чтобы мы с ним не были знакомы – в наших условиях это было практически невозможно, но, если я не ошибаюсь, мы ни разу не обмолвились словом. Я не особо лез со знакомствами, да и он держался большей частью в стороне. Он, словно муравей дохлую гусеницу, тащил невообразимых размеров и формы свёрток с покупками: в основном всякие причиндалы для дома, которыми обычно занимается хозяйка, пирожные к чаю и фарфоровую кису, которую мы тут же окрестили Будённым. Сразу было видно, что он домашний, хозяйственный человек, представитель одной из ныне современных семей, где муж и жена незаметно поменялись ролями.

– Подождите, я помогу.

– Валентин. – Он протянул мне руку, когда куль (единственное пришедшее на ум определение его свёртка) был втащен в квартиру, а его содержимое благополучно разложено по полкам.

– Дюльсендорф, – почему-то назвал я фамилию, – вообще-то меня зовут Карл, но Дюльсендорф мне нравится больше. – Я пожал его руку.

– Будем знакомы.

Я что-то похожее пробурчал в ответ. Ненавижу фразы типа «очень приятно» или «рад был познакомиться». Пошлятина, но в подобных ситуациях лично мне ничего оригинального в голову не приходит.

– Давай, может, по пиву? – предложил я.

– Пойдём, – охотно согласился он.

Кафе было несколько. Маленькие, на четыре-пять столиков, они казались естественным элементом ландшафта среди цветов и деревьев. Уютные столики идеальной чистоты, мягкие удобные кресла, приятные официантки. И пиво, настоящее вкусное пиво. Такое пиво я пил только один раз, когда попал на день рожденья к дочке директора пивкомбината. Тогда он нас угощал пивом из своей «особой бочки».

Мы заказали пиво и сосиски. Сосед попытался было сам за себя заплатить, но я пресёк эту его попытку на корню.

– Вы и так, наверно, потратили весь аванс на благоустройство жилья. Я же не догадался даже бутылку взять, так что угостить – это моя почётная обязанность, и не возражайте.

Он и не возражал.

– Честно говоря, я думал, что будет хуже, – разговорился сосед за второй кружкой пива, – после того, что мне наговорили, здесь просто рай.

– Вам говорили об эксперименте? – чуть не подпрыгнул я.

– Да нет. Я понятия не имел об эксперименте, а когда меня взяли, думал, всё, конец. Там бы я не выжил.

– Влипли куда-то?

– Именно влип как кур в ощип. У меня жена, дочки. Надя и Галя. Замечательные. Умные девочки. Работал я на заводе технологом. Зарплата, сами понимаете, какая. Звёзд с неба не хватал, пресмыкаться не пресмыкался. В партию вовремя не вступил. Семью же содержать надо. Вот я и подрабатывал, печатая на печатной машинке. Деньги не большие, но вместе с зарплатой уже что-то. Однажды мне принесли какую-то книгу, затёртую третью или четвёртую машинописную копию, настолько неразборчивую, что о многих словах приходилось догадываться. Деньги пообещали хорошие. За это меня и взяли. Оказывается, мне подсунули запрещённый самиздат, который, получилось, я распространял. Следователю я рассказал всё сразу, не дожидаясь, когда начнут обрабатывать. Он выслушал меня внимательно, потом предложил на выбор: добровольное участие в эксперименте или пребывание в местах заключения по всей строгости закона. Здесь на меня не то, что судимость… здесь я вроде как герой.

Мы выпили ещё, и его окончательно развезло. Он принялся рассказывать мне о жене. Жену он любил до обожания и в то же время боялся. Дома всё делал сам, не представляя себе жизни вдали от обожаемого каблука. К тому же по его словам она была красавица, а он никакими такими достоинствами не отличался. В общем, она могла бы найти себе другого, но выбрала его, за что он и был ей несказанно благодарен.

Самое главное и самое неоценённое человеческое благо – это стабильность. Мы способны привыкнуть к любой жизни, к любым мало-мальски подходящим условиям для существования, если у нас для этого есть необходимое количество времени. Можно жить в богатстве, в нищете, прикованным к инвалидному креслу или постели. Люди умудрялись жить даже в лагерях смерти, и некоторые из них живы до сих пор. Нас угнетают бедность, одиночество, отсутствие любви или здоровья? Нет и ещё раз нет! Нас угнетает потеря, реальная или вымышленная, когда мы в мечтах имеем то, что приходится терять по возвращении в реальность. Но дайте немного времени, и мы уже не помним имена любимых, без которых не могли прожить и минуты. Конечно, есть любители перемен, но их перемены не более чем стабильное изменение условий бытия, и стоит нарушиться этой текучей стабильности, как весь мир для них превращается в хаос.

Постепенно жизнь входила в своё русло. Работа была совсем не пыльной, правда, творческой её тоже трудно было назвать. Обычно приходилось выполнять задания, требующие однообразного, монотонного труда. Это с лихвой компенсировалось зарплатой, которой хватало за глаза. Шмотки меня не интересовали, выпивка и дорогая жратва требовались не так уж и часто, а больше тратить было не на что. Я выкупил отдельную комнату и был сам себе хозяином.

Каждый обустраивался как мог. Многие брали на воспитание детей, увеличивая за счёт этого жилплощадь, да и пополнение в семейный бюджет было немаленьким – детям платили очень даже приличное пособие. Некоторые из нас поженились, разменялись и жили семьями. Были дамочки, открывшие настоящий бордель. Брали они по-божески, да и дело своё любили, так что популярность их быстро достигла максимального значения. Захаживал к ним и я, если не мог найти какую-нибудь бесплатную блядь. Таких у нас, как, собственно, и везде, было достаточно. Были у нас и откровенные алкаши, которые нигде не работали, жили скопом в самой отвратительной квартире, сдавая в наём остальное жильё, за что и пили.

Главным недостатком нашего бытия были махровое однообразие и мёртвая скука. Дни протекали как один бесконечный день. Работа, терапия, кино, кафе, секс… мы медленно двигались по кольцевой, наматывая оборот за оборотом. Я чувствовал, как мозги заплывают жиром, я тупел, тупел день ото дня. Я даже начал получать удовольствие от этих дурацких фильмов, которые нам показывали каждый вечер. Казалось, что скука была одним из условий эксперимента. У нас не было ни газет, ни журналов, ни телевидения, не говоря уже о книгах. Радио транслировало только местные новости и дурацкую, лишённую всякого эстетизма музыку, от которой начинало сводить зубы уже с утра. От скуки мы попытались заняться художественной самодеятельностью и даже выпустили один номер стенгазеты, но нам это тут же запретили:

– Эксперимент не предусматривает подобной активности с вашей стороны, – такими были их объяснения.

Чтобы совсем не свихнуться от скуки, я занялся спортом. Кроме зарядки, которой я занимался в любую погоду и с любым настроением, я каждый вечер ходил на спортивную площадку. Я занимался йогой, бегал, отжимался от пола, подтягивался на ветках, качал пресс. Из нескольких простыней я соорудил что-то вроде каната, привязал его к дереву и лазил по нему каждое утро. Я выпахивался на износ, до появления того кайфа, который приносит только регулярный спорт. Я приходил с тренировки, принимал душ, выпивал в кафе чашечку кофе с пирожным, выкуривал сигарету и отправлялся спать, если, конечно, в мои планы не входила личная жизнь. Тогда я либо снимал скучающую дамочку и вёл её к себе, либо шёл в бордель. После секса я мгновенно проваливался в сон, в очередной кошмар, которые меня преследовали с начала эксперимента.

То я проваливался глубоко под землю, настолько глубоко, что у меня закладывало уши. Я блуждал по подземным коридорам, тщетно ища выход и всё больше увязая в этой подземной паутине. То я от кого-то убегал, и мои движения были мучительно медленными, слишком медленными, чтобы спастись. Почти каждую ночь я продирался сквозь колючие заросли или пытался преодолеть огромные старые заборы, готовые вот-вот упасть. Я начал кричать по ночам. Я не понимал, что со мной происходит, не понимал до поры до времени.

– Уважаемые участники эксперимента! Всем приготовиться к проверке. Вам надлежит в течение трёх секунд подняться с кровати, отойти от неё на два шага и ждать комиссию. Члены комиссии откроют дверь своим ключом, так что беспокоиться не надо. Не надо волноваться. Это обычная проверка. Выполняйте все требования членов комиссии, и всё будет нормально, – выдало радио равнодушным мужским голосом.

Было раннее утро – до официального подъёма оставался час-полтора.

Минут через пять ко мне в комнату вошли три санитара.

– Карл Дюльсендорф? – спросил один из них, наверно, старший.

– Да.

– Предъявите, пожалуйста, свои деньги.

– Минуточку.

Я открыл ящик стола и достал несколько листов бумаги.

– Вот.

– Больше нет?

– Больше нет.

Они направили на мои деньги специальный фонарик, и на обычной с виду тетрадной бумаге появились водяные знаки и моя фамилия. Изучив деньги, они прошлись с каким-то прибором по квартире.

– Большое спасибо, гражданин Дюльсендорф, – сказал мне старший, отдавая деньги, – извините за беспокойство.

– А что произошло? – спросил я, понимая, что обычной проверкой это быть совсем не могло.

– Это не в нашей компетенции, – сказал старший и вышел вместе с остальными из квартиры.

Я сел на постель и закурил.

– А теперь, уважаемые участники эксперимента, можете собираться на завтрак. Спасибо за сотрудничество. После завтрака общее собрание в кинотеатре. Спасибо за внимание, – произнесло радио и замолчало.

Столовая гудела. Все только и говорили, что о сегодняшнем происшествии. В центре внимания был мой бывший сосед с огромными линзами очков. Пользуясь случаем, он рассказывал всем и каждому о причине сегодняшней проверки. Вот уж действительно пятнадцать минут славы.

До меня доносились только обрывки разговора, поэтому некоторые подробности я упустил, но вот общая картина происшествия: Выпивали они, значит, с девочками. Два на два. Он, как хозяин, уединился на кухне, предоставив в расположение гостей свою комнату. Ночью они разошлись, и дёрни его черт полезть за чем-то в шкаф с чистым бельём. Бельё он нашёл, а вот денег недосчитался. Ушёл целый непочатый лист. Аванс или получка. Он, недолго думая, к санитарам. Они его успокоили, приказали сидеть тихо и помалкивать, а сегодня утром во время проверки взяли вора, что называется, с поличным.

Народ негодовал. Украсть деньги! И это возмущались люди, далеко нечистые на руку в прошлой, свободной жизни, люди, для которых обчистить ближнего всё равно что сказать «здрасьте». Здесь же это было ЧП. У нас не было криминала. Даже бытового хулиганства не было. Мы настолько отвыкли от этих обыденных атрибутов той, прежней жизни, что находились в состоянии шока ещё несколько дней.

Конечно, всем нам приходилось слушать истории про «те времена», когда дома не запирались, а если хозяева уходили из дома, то закрывали дверь на крючок. Честность? А что было красть? Что было красть, если ни у кого ничего не было, а если и было, то в одном экземпляре на всю деревню – попробуй потом покажи. Конечно, были и чужаки, которые часто ходили по тем дорогам, но стоило кому-нибудь обнаружить пропажу, как чужак навсегда исчезал среди бескрайних просторов «тех времён». Поэтому чужаки тоже не особо крали. У нас не крали по тем же самым соображениям, а вот, поди ж ты, нашёлся умник, устроил нам, что называется, почин. И вроде бы приличный был мужик.

Цветиков, выслушав все за и против, приговорил вора к пятнадцати суткам карцера.

Все пятнадцать суток мы сетовали на то, что наказание слишком уж мягкое и теперь пойдёт-поедет, но когда через пятнадцать суток мы увидели вора…

Мы его не узнали. Он был старым, седым, трясущимся и совершенно сумасшедшим. Тогда мы ужаснулись самой возможности попасть в карцер.

Это происшествие на какое-то время вырвало нас из мёртвого оцепенения скуки, но, поднявшаяся было пыль времени, осела на свои места, и мы вновь погрузились в тихую, полужвачную жизнь.

Проснулся я совершенно разбитым. До подъёма было ещё полчаса. Всю ночь меня терзали кошмары. Как я уже говорил, эти сны изводили меня с самого первого дня эксперимента. Со временем я немного привык к ним, и хоть сценарии сновидений продолжали приходить ко мне из фильмотеки фильмов ужасов, сам элемент ужаса или кошмара из них исчез. Той же ночью волна непреодолимого страха накрыла меня вновь. Мне снилась глубокая яма в рыхлой жирной земле, даже, скорее, не яма, а зыбучий чернозём. Я целую вечность проваливался сквозь мягкую, рыхлую чёрную землю. Наконец, движение прекратилось. Я оказался у входа в небольшой грот, в который можно было протиснуться только на четвереньках. Я полз, чувствуя всю тяжесть нависающей надо мной земли. Не помню как, скорее всего, внезапно, как это часто бывает во сне, я очутился в большой, бесконечно огромной пещере. Раздался писк миллиона глоток, и на меня накинулось полчище летучих мышей. Я пытался отбиться, но это было всё равно что отбиваться от снежной лавины. Тогда я лёг на пол пещеры и закрыл руками лицо. Я лежал, а мерзкие твари больно ранили меня своими когтями и зубами. Я уже начал прощаться с жизнью, когда они вдруг исчезли так же внезапно, как и появились. Я стоял на полу из белого мрамора, а мои руки. Руки буквально раздулись от гноя до неимоверных размеров. Пальцы шевелились, но были как бы не моими. Тогда я крепко сжал палец, чтобы выдавить гной. Ноготь поднялся шубой. Из-под него хлынул поток гноя. Тогда я начал нервно выдавливать гной из всех пальцев обеих рук…

Я лежал на спине, тяжело дышал и смотрел в потолок. Страшно хотелось курить, но сил на то, чтобы взять сигарету, у меня не было. Я был полностью раздавлен и выпит сном. Наконец, пересилив себя, я поднялся, на ощупь, не включая света, нашёл брюки и достал пачку сигарет. Глоток дыма принёс облегчение. Я жадно, большими частыми затяжками выкурил сигарету и закурил ещё. Вторую сигарету я курил уже медленно, наслаждаясь вкусом табака и наблюдая, как в моё тело возвращается жизнь.

Обойдусь сегодня без зарядки, – решил я, – лучше лишние полчаса поваляться в постельке. Я никогда не насиловал тело. Конечно, лень приходилось преодолевать частенько, но с голосом плоти я старался не спорить. Тело умней головы. Для меня эта мыль всегда была аксиомой. Я не признаю ни диеты, ни режимы питания, ни, упаси боже, режим дня. Всё это не что иное, как навязывание воли глупого ума разумному своим генетическим разумом телу. Вместо того чтобы учиться различать малейшие голоса тела, мы заковываем его в кандалы распорядка, разрушая мост к самому себе ещё с раннего детства.

– Внимание всем! – рявкнуло радио громче обычного. – После завтрака всем собраться в кинотеатре. Повторяю, всем собраться в кинотеатре. Неявка… – но тут что-то щёлкнуло, и радио замолчало.

– Вот тебе, батенька, и сон в руку, – сказал я себе и начал собираться на завтрак.

Моё предчувствие разыгралось с новой силой. Душа выла, как собака на луну в холодную долгую ночь.

Народ, а что, собственно, с народа взять, гудел, как потревоженный улей. Мнения разделились. Одни решили, что нам объявят об окончании эксперимента и отправят по домам – счастье не вечно. Другие готовились к приятному сюрпризу, конфетке за хорошее поведение. Третьи воспринимали ситуацию как контрольный промежуточный замер, точно мы свиньи на ферме.

Я сидел, механически ковырялся вилкой в тарелке и пытался побороть страх, готовый перерасти в неконтролируемый панический ужас. Я боялся сам не зная чего. Я чувствовал себя беспомощным существом перед невидимым и оттого ещё более страшным врагом.

В кинотеатре энтузиазм трудящихся заметно поугас. И было от чего. В зале было полно санитаров, вооружённых большими дубинками с электрозарядом. Такой мало того что получаешь порцию хорошего тумака, так ещё и приличный удар током на закуску. Жуткая вещь. Подобные декорации совсем не способствовали распространению оптимистичных настроений. Все сразу как-то поутихли, расселись по местам и стали ждать новостей.

Наконец на трибуну взошёл профессор Цветиков.

– Здравствуйте, товарищи, – начал он свою речь. В зале прошёл гул облегчения. Все сразу решили, что это что-то вроде комсомольского собрания. Сначала слушаем докладчика, потом преем в прениях, потом домой, так как какая может быть работа после собрания.

– Дорогие товарищи, – продолжил Цветиков, хлебнув воды из чистейшего стакана, – разрешите поздравить вас с окончанием первой фазы эксперимента.

Снова прошёл шумок, дескать, всё правильно, первая фаза закончена, а, следовательно, будет как минимум ещё и вторая, а если повезёт, то третья, четвёртая и так до бесконечности.

– Что я могу сказать? Конечно, до того момента, когда я смогу обнародовать результаты эксперимента, ещё далеко. Но я вами доволен. По большей части вы были молодцами. И я за вас рад. Более подробно, к сожалению, я не могу вам ничего рассказать. Увы, таковы требования эксперимента. Итак, первая часть эксперимента подошла к концу. Сегодня начинается вторая часть. Под кодовым названием «Лазарет». Сразу отсюда вы переходите в медпункт, проходите медкомиссию и поступаете в стационар. Там вы и будете проходить вторую фазу эксперимента. Там же вас ознакомят и с новыми правилами. У меня всё.

Нас вновь крутили и вертели на всех мыслимых и немыслимых тренажёрах, вновь брали кровь, откуда только можно, вновь задавали сотни вопросов. К концу экзекуции я уже с трудом мог вспомнить своё имя и год рождения. Я был олицетворением усталости и страха. Казалось бы, медосмотр – вторая фаза эксперимента, но с каждой минутой, с каждой галочкой и неразборчивой подписью в моём деле страх становился всё сильнее и сильнее. Даже усталость на него не действовала.

В стационаре, который находился здесь же, на втором этаже, нас переодели в больничные пижамы, отобрав всё, включая зубные щётки и запасные трусы.

– Вам выдадут всё, что нужно, – только и сказал угрюмый санитар с огромным животом.

В его глазах не было и следа дружелюбия, а если взять во внимание увесистую дубинку, которой он недвусмысленно поигрывал… В общем, охотников задавать дополнительные вопросы не было.

Нас построили вдоль угнетающе зелёной стены. Все тот же угрюмый санитар называл фамилии и номера палат, после чего учтённый счастливчик получал салфетку с порядковым номером, которую надо было пришить сзади к пижамной куртке. Затем санитар зачитал нам новые правила, которые сводились к одному пункту: «Вождь всегда прав». В расшифровке это выглядело примерно так:

Нам надлежало строго подчиняться санитарам и выполнять любое их распоряжение; надлежало выполнять все предписания врача; запрещалось без особых распоряжений покидать палату; также нам запрещалось говорить.

За малейшее нарушение правил – карцер.

После того как мы подписали бумагу, в которой говорилось, что мы ознакомлены с правилами эксперимента и добровольно (попробовал бы кто отказаться) обязуемся выполнять эти правила, нас развели по палатам – одиночным камерам два на два с голым антисанитарного вида матрасом на полу. Окон в палате не было, электричества тем более. Единственным источником света было небольшое оконце в двери, куда проникали жалкие остатки тусклого света из коридора. Зато обед подали в номер. Приоткрылась дверь, и мне в комнату всунули миску без ложки с жуткой кашей на воде.

Страх мой, как это ни странно, после такого поворота событий исчез. Конечно, настроение подобное положение вещей вряд ли кому могло улучшить, но теперь я знал врага в лицо, а это что-то, да значило.

Ночью меня разбудил крик. Кто-то истошно кричал и бился в истерике. Не выдержали, видать, нервы у бедолаги. Раздался выстрел, оборвавший крик, затем второй, контрольный.

Ещё через минуту лязгнул дверной замок.

– Встать!

Я поднялся на ноги.

– Выходи.

Я повиновался.

– Стой, – приказал санитар, когда я вышел из палаты, – шаг вправо и замер.

Я встал справа от двери, прижавшись спиной к стене. Точно также стояли и все остальные. На лицах был испуг.

Двое добровольных участников протащили за ноги труп, оставляющий следы крови на полу. Их сопровождал санитар с дубиной.

Другой, с пистолетом в руках, нервно ходил перед строем, зло глядя в наши лица, словно хотел ещё на ком-то продемонстрировать действие своего оружия.

– Бешенство – болезнь заразная, – прошипел он, – мы будем отстреливать любого, кто проявит симптомы болезни. Всем понятно?

Нам было понятно всем, поэтому мы стояли, не шелохнувшись, боясь отвести глаза от страшного оружия.

– Ты и ты, – ткнул он, не глядя, пистолетом в строй, – убрать здесь всё. Остальные по камерам.

«Конечно, многое вы не будете понимать, многое покажется вам неприемлемым, но вы не должны забывать, что это эксперимент, направленный на благо человечества, и если некоторые моменты способны приносить боль, то скальпель хирурга тоже приносит боль, однако же это боль во благо. Помните это, Дюльснендорф», – звучали в моей голове слова Цветикова. Я повторял их мысленно вновь и вновь, словно в этих словах была разгадка, способная подарить мне жизнь. А ещё я думал, что люди переживали гестапо, да что там гестапо, НКВД с нашими советскими лагерями, а там было страшней.

По утрам, накормив какой-то баландой, нас выводили на работу. Нам надлежало вычерпывать воду ведрами из одного колодца и выливать её в другой. И так целый день с коротким перерывом на скудный обед. Наиглупейшая, надо сказать, работа, к тому же колодцы были сообщающимися, что делало наше занятие ещё более тупым и бессмысленным. И никакой остановки. Стоило кому-нибудь замедлить работу, как санитары тут же набрасывались на него с дубинками, избивая до полусмерти, а если это не помогало, а это никогда не помогало, отправляли в карцер. Тогда-то мы узнали, что это такое, от редких счастливчиков, вернувшихся оттуда к нам. Карцером были небольшие ниши, в которых можно было только лежать. Человек замуровывался там, в абсолютной темноте и тишине. Не знаю, какую надо иметь психику, чтобы выйти оттуда нормальным. Представьте себе: страх, голод, жажда, полное отсутствие времени, отвращение оттого, что надо ходить под себя и во всём этом лежать до бесконечности. К тому же я не уверен, что после того, как на свет божий извлекался очередной клиент, это заведение чистилось.

Увеличилось время терапии. Теперь мы по несколько часов подряд смотрели на экран, на котором в совершенно странном порядке мелькали вспышки, фигурки, надписи. После сеанса терапии многих из нас приходилось вести под руки. Многие стали писаться и кричать по ночам. Мы медленно теряли человеческий облик, превращаясь, нет, не в животных – тварей, в которых превращались мы, могли породить только люди.

Тем же, кто мог сопротивляться давлению, в ком ещё оставалось хоть что-то от человека, вводили внутривенно какую-то дрянь, от которой забывалось всё. Хотелось сразу всё: сидеть, лежать, бежать, молчать, говорить, спать, бодрствовать… ты пытаешься делать сразу всё, при этом буквально зависаешь, как компьютер. Фактически ты застываешь без движения в какой-нибудь жуткой позе, пока тебя не отпустит. Такие уколы делали перед сном, чтобы «счастливчиков» утром уже можно было вновь гнать на работу.

Я был на грани срыва, а если вернее, то далеко уже за той гранью, которая отделяет человека от… Как человек, как личность я перестал существовать. Всё во мне было уничтожено, оставались только инстинкты, и эти инстинкты не захотели умирать, не захотели сдаваться.

Инстинкты решили пойти по пути лояльности. Инстинкты поняли, что я должен стать идиотом, патриотически мыслящим идиотом с патриотических плакатов. Я преданно смотрел в глаза санитарам, благодарил за те жалкие крохи, что нам давали на обед, проявлял энтузиазм. Да, я устал и вымотан, говорил я всем своим существом, но я понимаю, что всё это во благо эксперименту и человечеству, и пока я живой, я буду выполнять свой долг.

А тут и облегчение свалилось. Нас перевели на другую работу. Теперь надо было сидеть за столом и сортировать цветной рис, такой, каким обычно пользуются тибетские монахи для создания своих мозаик. Целый день мы сортировали этот чёртов рис, рисинка к рисинке, чтобы в конце рабочего дня санитар, оценив нашу работу, высыпал всё на наших глазах обратно в общую кучу.

Несмотря на весь идиотизм такой работы, я старался как мог. Рисинка к рисинке, рисинка к рисинке… Я старался как мог, и вскоре санитары перестали следить за моей работой. Нет, я не пытался лебезить или подхалимничать, не пытался просить пощады или выклянчивать более человеческие для себя условия существования. Я всеми силами старался выполнять свой долг. Всё для эксперимента!

С вдохновением Толстого, творящего «Войну и Мир», я собирал возле лавочки шелуху от семечек по одной, как и было приказано, и относил их в урну, где они должны были лежать наружной стороной вверх. За мной никто не наблюдал, по крайней мере, визуально, но я всё равно старался до мельчайших деталей следовать приказу. В поле зрения появились два санитара. Определённо, они шли ко мне.

– Дюльсендорф!

Я встал по стойке смирно.

– Пойдём.

Они повернулись и пошли, а я засеменил следом. Санитары ни разу не оглянулись, чтобы удостовериться, что я за ними иду. В последнее время они доверяли мне на все сто.

Меня привели в баню. Надо сказать, что со времени перехода в стационар нас ни разу не купали и не меняли нам бельё, а в последнее время запретили пользоваться туалетом. Приходилось всё делать у себя в палате, но это уже не вызывало никаких чувств. Мы были настолько грязными, что даже вши бежали от нас.

– Вымойся как следует, – приказал мне санитар.

«Неужели расстрел?», – промелькнуло у меня в голове. Мне было уже всё равно.

После бани была парикмахерская.

– Сделай с ним что-нибудь, – ответил санитар на вопросительный взгляд парикмахера.

– Я могу только наголо. Такое…

А после парикмахерской меня привели к самому Цветикову, один взгляд которого вернул меня к жизни.

– Здравствуйте, Дюльсендорф, заходите, присаживайтесь. – Он вышел мне навстречу и протянул руку, которую я уважительно, но без подобострастия пожал. – Как настроение?

Я вопросительно кивнул, дескать, мне никто не разрешал говорить.

– Ах да, инструкция, – вспомнил Цветиков. – Какой же вы у нас, право, дисциплинированный, Дюльсендорф. Я отменяю инструкцию, запрещающую вам говорить. Трудно было?

– Очень, – признался я.

– Вы, наверно, на нас злитесь.

– Сначала злился, а потом вспомнил ваши слова о том, что в любом случае это эксперимент, направленный на благо людей, и что я сам согласился в нём участвовать, добровольно, я понял, что, хоть я и не понимаю, почему нас поставили в такие условия, я должен знать, что это продиктовано необходимостью эксперимента, пусть даже не сознаваемой мной необходимостью.

– И что потом?

– Потом я решил быть полезным в меру своих сил.

Главное было не врать. Я не мог врать под его пристальным взглядом. Правда, только правда и ничего, кроме правды!

– Поздравляю, Дюльсендорф. Вы достойно выдержали все испытания. Для вас вторая фаза эксперимента закончена. Как вам это удалось?

– Не знаю, – честно признался я.

– Ваш опыт очень важен для нас. Поэтому…

– Я действительно не знаю. Это произошло как бы само собой.

– Всё верно. Как бы само собой. Сознательно вы бы не смогли просчитать правильную стратегию. Только само собой, только инстинкты и подсознание. Что ж, добро пожаловать, коллега».