24
Проснулся Иван Захарович Метелкин в одном порыве, хорошо знакомом каждому, надравшемуся через край, человеку. Очнулся, словно вынырнул из бездны, – сразу и окончательно.
Похмельным синдромом Иван никогда не страдал, но сегодня у него с головой творилось такое, что хотелось, ухватившись за виски, снять этот чугунный колган-колокол с плеч.
«He голова, а седалище поносное!» – ржаво провернулось в мозгу. В пустыне Сахара влаги больше, чем у него во рту. Наждачный песок на языке. Провел по губам – рашпиль рашпилем.
«Так-так-так, – стучало в голове, – что же вчера было?» В чугунной коробке, где-то возле лба, снова провернулся коленчатый вал, вытаскивая из глубин памяти вчерашний вечер. Ничего! Провальная яма! В эту яму ухнула последняя надежда оправдать свое теперешнее состояние. С кем же он вчера так набрался, что в мозгу полное отключение, как в энергосистеме у Чубайса?
Фамилия Чубайс тут же вызвала у Метелкина такое же отвращение, как в жару глоток теплой водки.
Наверное, у перенасыщенного алкоголем организма при одной мысли о водке сработала защита, и Метелкина стошнило прямо на грудь.
Надо бы снять рубашку и прополоскать ее, но тело ему никак не подчинялось. Неимоверным усилием Иван поднял себя и, держась за стеночку, кое-как добрался до умывальника.
Сунув голову и уронив ее в широкую раковину, открыл кран холодной воды. Ледяная упругая струя ударила его железным прутом в затылок, отчего Иван болезненно застонал. Вода хлестала и хлестала по голове, лицу, затекала за воротник, бежала между лопаток. И только когда кожа на голове стала бесчувственной и онемела, он отключил воду.
Облегчение медленно проникало сквозь каждую пору на теле, возвращая его к жизни. Иван отерся висящим здесь же, над умывальником, полотенцем, снял рубаху и прополоскал ее в раковине, потом развесил на батарее отопления – ничего, высохнет.
От намокшего жесткого джинсового полотна рубахи сразу же пошел пар, наполняя каптерку Метелкина банным воздухом. Воздух был прогорклым и отдавал жестким перегаром.
Еле дотянувшись до форточки, Иван открыл ее, впустив в комнату сладостную, с утреннего морозца, свежесть. Дышать стало легче, но голове это мало помогло.
О том, чтобы вышибить клин клином, то есть глотнуть водки, не могло быть и речи. Может, Иван и ошибался на этот счет, но сейчас он крепил в груди уверенность, что до конца жизни ни в какую не прикоснется к губительному стакану. Как говорится, не пей вина, не будет слез. Вот и у него, Ивана, на душе слякотно, тревожно, вроде убил кого или зарезал ножом тупым…
Понятие «зарезал» ощутимо подействовало на психику, и Метелкин стал боязливо озираться по сторонам, боясь обнаружить расчлененный труп.
Порожняя бутылка на столе и всего один стакан красноречиво говорили: пил он долго и в одиночку, что за ним наблюдалось лишь в исключительных случаях. Пьяницей он не был и выпивку любил только в компаниях.
«Во, бля, так и алкоголиком стать можно, – простонал Иван, упираясь взглядом в мужскую сумочку-барсетку черной тесненной кожи, сыто пузатеющую на столе. – А эта чья будет? – он покрутил барсетку в руках, помял, рассуждая о качестве кожи. – Нет, в Турции такую не выделывают. Может, только в Арабских Эмиратах?.. А не вскрыть ли брюшную полость этой красавице?»
Опрометчиво поступил Иван Захарович. Опрометчиво.
Он потянул отливающий золотом «бегунок» на застежке «молния», едва сознавая, каким образом качество кожи соотносится с внутренним содержанием.
Только застежка распахнулась, на пол, как стайка синиц из мешка, вылетел ворох зеленых бумажек. «Мать твою, мать! Это же доллары!»
У неопохмеленного Метелкина закружилась голова.
Ругая себя за неловкость, он, ползая на коленях, стал собирать цветные дензнаки, ценнее которых богатые люди в теперешней России не хотят знать ничего.
«Да сколько же их тут?» – Иван чужих денег никогда не считал, и теперь считать не хочет. Что толку, если они чужие?!
Водворяя этих заморских птичек снова в кожаный мешок, Метелкин увидел пластиковую карточку водительского удостоверения, на имя Рафаила Моисеевича Когана, хотя с фотографии красовался Рамазан, Горун этот.
Иван застонал, как от зубной боли, сразу вспомнив вчерашний день, и как он прислуживал «большим людям» – депутатам или чиновникам из городской администрации, черт их знает. Такие люди все на одно лицо. Вспомнил, что он сам был далеко не сдержан в употреблении спиртных напитков.
Еще Ивану припомнился сон вчерашний.
Чудной какой-то сон, странный. Не приведи господи, если он в руку будет! Вроде лежит Иван в темном гробу, в черной провальной яме, а сверху, из темноты, вспышки какие-то, наподобие молний, но молнии шаровые эти долго не гаснут, и голос оттуда, грозный такой голос, говорит кому-то:
– Может, и этого давай замочим за компанию? Он только притворяется, что в отключке. Видишь, глаза у него, как шары бильярдные, под веками бегают! Замочить надо!
– Его не трожь! – раздался другой голос. – Нам довесок этот – как тебе третья нога. Он с амстердамского порошка сразу в осадок выпал. Там все чисто сделано. Предохранительные вставки в сети, видишь, перегорели. Умысел налицо. Корыстные цели. Ты кошель вахабита нашего оставь здесь, положи на стол рядышком. Мужик, он и есть, ломом подпоясанный. Таких денег никогда не видел. Возьмет. Не трожь мужика! – долдонил тот же голос. – Возьмет деньги обязательно! И наследит. Пальчики у него, как грабли. И дактилоскопии не надо, все и так видать. Туши фонарь. Пошли!
Голоса пропали.
Опять стало невыносимо тихо и черно, и горько оттого, что Иван, живой человек, по недоразумению в гробу лежит, из которого никак не выбраться, и безобразное чудище, грязное и липкое, перепончатыми лапками, как медными пятаками, придавило его измученные глаза.
Снова обрыв памяти. Снова яма, канава эта, бесконечная во времени и пространстве.
Наверное, так выглядит смерть…
Жутким холодом повеяло на Ивана от окна этого проклятого. Сон-то в руку оказался! Он действительно наследил – ведь трогал, мял и распоясывал кошель этот, где долларов – как страниц в Библии!
«Опять неувязочка! – схватился за голову Метелкин. – Почему правоверный мусульманин Рамазан ибн Абдулла в иудеи записался? Может, потомок хазар? Говорят, хазары тоже евреями были. Что могло заставить гордого джигита изменить вере своей? Не будет же человек с фамилией Коган Корану молиться, Мухаммеда за библейского пророка почитать? Наверное, фамилия эта – как индульгенция. Да и кто же у нас еврея в терроризме ваххабитском будет подозревать?» – наконец дошло до Ивана Захаровича, у которого в голове все гудели и гудели телеграфные столбы. Мочи нет.
Иван спешно, на всякий случай, протер рукавом мокрой рубахи матовую в пупырышках кожу барсетки. Потом вспомнил, что лапал эти проклятые доллары, собирая с пола, и совсем упал духом. Это сколько же времени потребуется, чтобы протереть каждую бумажку!
Метелкин подхватил комок промасленной обтирочной ветоши, решив, что после нее не только отпечатков пальцев не будет, но даже всех этих бородатых президентов на зеленых листах с вождями революции спутать можно…
За этим занятием его и застала чем-то встревоженная хозяйка заведения для взрослых, Вера Павловна, собственной персоной, спешно воротившаяся из родных мест.
– Иван, ты что? Сдурел спьяну?! Зачем валюту портишь? Это сколько же у тебя зелени этой?
Похмельная тревога еще не сошла с Метелкина. От неожиданного появления Верки он испугано дернулся, как от электрического тока, и деньги снова веером посыпались на пол из-под промасленных протирочных концов.
– Что с тобой, Иван Захарович? – Верка почему-то впервые назвала Метелкина по имени-отчеству. Зауважала, что ли, видя такое обилие денежных эквивалентов деревянному нашенскому рублю? Много. Действительно много, по любому – по черному или банковскому курсу…
– Верка, – выдавил хрипло Иван из пересохшего за ночь горла, – денег-то сколько у кавказца этого! В милицию бы сообщить надо, чтобы лишнего разговору не было. Криминалом здесь пахнет! А, Верка? – то ли спросил, то ли сказал утвердительно растерявшийся от неожиданных проблем Метелкин.
От волнения и похмельной жути он назвал свою благодетельницу, тоже впервые, расхожим именем Верка, вместо уважительного – Вера Павловна.
– О чем толкуешь, дурак! Какая милиция? Там пахан на пахане сидит и паханом погоняет. Милиция… Это же как зараза. Прикоснись только – чесотку подхватишь! Двух рук недостанет задницу чесать. Говори, что случилось?
А что ей скажет Иван? Ничего Иван сказать не может. Показывает виновато глазами на ощенившуюся долларами и сразу похудевшую зевластую суку – барсетку орла горного, удачно промышлявшего на русском базаре. Вон денег сколько!
Верка повертела в руках пластиковую карточку водительского удостоверения этого орла, что-то соображая. И по мере того как к ней приходило понимание ситуации, в глазах ее вырастал ужас.
Ивану, мельком заглянувшему в глаза своей начальницы, стало еще хуже.
– Ты про что, Верка? – уже догадываясь, но не представляя всего происшедшего ночью, дотронулся Метелкин до округлого, сразу же опустившегося Веркиного плеча.
«А все-таки красивая она баба!» – не к месту подумалось ему.
Глаза у Веры Павловны расширились, накладные ресницы стали похожи на черные крылья махаона, пьющего из голубого цветка нектар. От прихлынувшей крови лицо Верки раскраснелось, дыханье стало учащенным, как в любовной схватке.
Минуту она просидела так, молчаливая и отрешенная. Потом вдруг, сорвавшись со стула, швырнула на стол тонкие велюровые перчатки, которые комкала в руках, резким движением скинула прямо под ноги мех роскошной шубы и, коротко крикнув Метелкину «Пошли!», направилась в бильярдную.
Иван, оглядываясь на оставленные без присмотра зеленые американские «эквиваленты», потянулся за ней.
В бильярдной комнате все было чин чином: опрятно, чисто, вроде вчера здесь никого и не было. Может, Ивану все это толковище только приснилось? Даже слоновой кости шары, и те лежат на зеленом сукне в привычном треугольном порядке.
Верка распахнула дверь в сауну, по привычке щелкнув выключателем, но свет не зажегся. В потемках белой костью высвечивали пустые полки. Здесь тоже – ничего и никого. Осталось только проверить помещение бассейна.
Набухшая от постоянной влаги дверь трудно открывалась, и на этот раз Ивану пришлось плечом помогать встревоженной женщине.
Тяжелый банный дух сырым махровым полотенцем прошелся по искаженному, как от зубной боли, лицу Метелкина. Не вышедший до конца вчерашний хмель откликнулся эхом в затылке.
Иван машинально отмахнул от себя ладонью застоявшиеся испарения.
Над черной, как деготь, водой, в глубине обширного пространства, то ли от тонированных стекол на окнах, то ли от еще не разошедшегося как следует утра, было сумеречно и тихо. Так тихо, что слышались мерные удары капель, сочащихся сквозь дренажный клапан.
«Надо бы уплотнитель на золотнике заменить», – снова не к месту профессионально озаботился Метелкин.
Разве об этом ему надо было думать, когда там, в дальнем конце бассейна, в воде пузырилось нечто необъяснимое, словно полузатопленный плавательный матрац, из которого не до конца выпустили воздух, покачивался на черной глади?
Предмет был белым, как спальная простыня.
Иван, опередив свою спутницу, поспешил туда с намерением выловить этот странный предмет: «Бревно, что ли, там какое?»
Он потянулся было к камину за кочережкой, чтобы ей потом зацепить плавающую штуковину, но тут страшная догадка гвоздем прошила его мозг.
Верка стояла в дверном проеме, крича оглушенному Ивану, чтобы он открыл фрамуги на окнах, нужно, мол, проветрить помещение, да свету прибавить, здесь ни черта не видно!
Но Метелкин уже ничего не слышал, тупо уставившись на голое человеческое тело. Из воды торчал только стриженый затылок и часть спины чуть пониже плеч.
«Вот он, сон вчерашний! Не подвел! На мокрое дело пошли мужики прошлой ночью. Это же Горун плавает! Его череп бугристый. Точно, он! Какой же телефон милиции? Ноль один, ноль два, а может, ноль три, – возбужденно перебирал Иван в застопоренном мозгу прыгающие цифры. – Во влип! Теперь и меня допрашивать будут – чего, да как? Скажут: „Ты что, из корыстных побуждений Рафаила Моисеевича замочил? Или антисемитом состоишь? А теперь овцой прикидываешься? А ну-ка, ну-ка! Откуда у тебя американских денег столько? К вышке подлеца!..“ Ну что они в милиции дураки, что ли?» – успокаивал себя Иван. Он расскажет все, как было: пил с мужиками высокого чина, скапустился рано. А когда протрезвел, увидел на столе сумочку-барсетку этого… как его?.. Распустил молнию. А там доллары. Теперь вот Горун этот, ну, Рафаил, по паспорту… по водительскому удостоверению то есть, в бассейне плавает.
Метелкин, как увидел в тихой черной воде утопленника, так отключился: сразу стал наивней мужика деревенского, хоть и образование высшее.
Иван Захарович, Иван Захарович, ну кто в наших органах к тебе в понятие войдет? Убийство налицо? Налицо! Вот он, труп свежий еще. Свежее некуда. Кошель с американской валютой у тебя? У тебя! Пальчики-то, пальчики-то не до конца стер. Соляркой, говоришь, нечаянно замочил? Кого провести хочешь? Ты человека замочил, ублюдок, а не баксы эти! Из корыстных побуждений совершил умышленное убийство. Ты – инженер?! А, инженер… Проводок высоковольтный в бассейн сунул, значит, соображал, что делал. Сам, что ль, провод туда упал? А будешь вертеться и уходить от ответственности, мы тебе жопу отобьем. Это уж точно! Подписывай протокол, дело закрывать надо. А как ты думал? За досрочное раскрытие тяжкого преступления – премия полагается. Бери бумагу! Чистосердечное признание скащивает вину. Может, тебя к высшей мере и не приговорят. Расстрел у нас все равно пока в моратории. Доживай как-нибудь в тюрьме, зато почки отбитыми не будут, здоровеньким умрешь, зачем тебе с отбитыми внутренностями в тюряге гнить? Мы тебя отсюда все равно не выпустим. Бери ручку, подписывай! Мужики большие, говоришь, были… Ну, мужики-то большие, да ты маленький, с ноготок теперь. Подписывай – и все дела!
Такой разговор потом у Ивана Захаровича прокрутился в голове, когда он остыл и немного пришел в себя. Что черт не сделает, когда Бог уснет? Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!..
