11

Замороченный романтикой рабочих окраин Иван Метелкин сорвался, как гайка с резьбы, с насиженного его предками места на земле, кормившей Россию, закрутился среди удалых барачных ребят, проходя пробу на крепость.

Проба была, правда, не всегда высшей марки, но была такой, какой была.

– Эй, шухаренок! – сковырнул Ивана с полуночной, уляжистой кровати на ледяной пол его сосед по комнате – Колыван.

Голос у Колывана – как калитка ржавая под ветром, но рука твердая и ухватистая, покрытая порыжевшей порослью, жесткой, как прошлогодняя трава.

Эта рука не дает Ивану увернуться.

Над дощатым столом, мерцая в порожних бутылках, на тонком электрическом шнуре висит в черном щербленном патроне электрическая лампочка. На столе, рубашкой кверху, веер карт.

По всему видать – игра в разгаре.

Кроме Колывана под лампочкой – еще трое незнакомых Ивану парней лет под тридцать.

Намотавшись за день в монтажной бригаде, Метелкин после работы еле донес себя до кровати, а тем временем, как всегда, за столом начиналась обычная пьянка.

Игру, затяжную и азартную, Иван проспал. Теперь куча мятых бумажных денег выросла на кону.

В картежных делах молодой монтажник не участвовал, да и кто бы его туда взял? Здесь шел разговор серьезный. За одну игру Метелкину надо было бы полгода болтить, не разгибаясь, рожковым ключом 36×42 двутавры да швеллера на верхотуре, или махать кувалдой, подгоняя сварные стыки металлоконструкций.

Иван со своим соседом по койке работал в одной бригаде, вернее, работал Метелкин, а Колыван больше по больничным листам в общаге ошивался. Где-то на зоне, у «хозяина» в отсидке, он получил «тубика», и теперь ему в санчасти дают бюллетень по первому требованию.

Где бывший зек берет деньги, Метелкин не спрашивал, и правильно делал – не суйся, куда собака свой нос не сует.

Деньги у Колывана всегда были. Водились деньги. И туберкулеза у него никогда не было. За долгий тюремный срок он хорошо «косить под тубика» научился. В этом он был мастер. Бывало, потрет ниткой зубы, а потом продернет сквозь кожу на шее – вот тебе и карбункулы месяца на два.

Своего молодого соседа тоже учил, но, правда, только теоретически.

Любимые поговорки Колывана: «Работа не Алитет, в горы не уйдет», и «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!»

В комнате они с Метелкиным жили вдвоем, хотя рядом пустовали еще две койки с продавленный сетками, но к ним начальство больше никого не подселяло.

Митрич, комендант общежития, с Колываном большие товарищи. Говорили, что они когда-то подельниками были, вот отсюда и простор в комнате.

Митрич в картежных играх никогда не участвовал, а выпивать – выпивал.

Придет, бывало, пошепчет что-то Колывану на ухо, выпьет стакан граненый с краями вровень, понюхает мякиш хлеба, помнет, покатает его между пальцами, отложит в сторону и уйдет.

А после уже игра начинается.

Крутая игра.

Иногда целыми сутками швыряют карты, заставляя молодого парня бегать за водкой.

Попробуй, откажись и не пойди!

Вот и стоит Иван, переминаясь, на холодном полу. Время – час ночи, а утром снова на работу, ковать свой железный венец.

«„Я в рабочие пойду, пусть меня научат“, – научить бы этого поэта-стихотворца, вручив ему вместо авторучки лом с кувалдой или кайло», – думает молодой монтажник, протирая глаза. Молчит.

Колыван берет, не глядя, щепотью мятые рублевки и – сколько ухватил – сует Ивану за вырез майки.

В такое время водки с огнем не найдешь, и парень вопросительно смотрит на своего старшего товарища.

Лицо Колывана в щетинистой заросли – как хлебное поле после жатки. Под набрякшими от выпитого за вечер веками огромные белки в капиллярной сетке – паутина кровавая.

Сколько Иван Метелкин с ним живет, он его ни разу не видел в хмельном благодушии, которое обычно наступает у нормальных людей. Колыван, когда пьет, свирепеет пропорционально количеству выпитого. Свалить его бесполезно. Они с алкоголем близнецы-братья. Друг друга на лопатки никак не положат. «Иммунитет», – мудро говорит Колыван.

Вот и сейчас было видно в его напряженных глазах мысль тяжелую и прямую, как стального проката рельс.

– Топай в дежурную аптеку за «аллелсатом», – приказывает он.

Из всех пузырьков Колыван любит именно «аллелсат» – чесночный препарат убийственного действия на чистом спирту, после которого невозможно отмыть стакан. Даже стекло пропитывалось невыносимым прогорклым запахом.

– На все? – оттягивает время Иван.

Вопрос конечно риторический.

– Сделай так, чтобы я больше тебя не видел! – Колыван заворачивает средний палец правой руки за кукиш, приготавливаясь дать щелбана неразумному.

Палец у соседа, как стальной пруток. Ивана сдувает ветром, и вот он уже на улице.

А на улице жуть и темень. От барака, то есть общежития, до аптеки с ночным дежурством – как до Владивостока. Одному идти страшновато. Троллейбусы уже не ходят. Час туда, час обратно.

Ежась от полночного озноба, прикидывает Иван, по какой улице ближе бежать.

Напротив, возле женского общежития, на лавочке под желтым воспаленным фонарем – одинокая маленькая фигурка. Это, наверное, опять Анюта, лаборантка с растворобетонного цеха. Она проходит практику от строительного техникума на железобетонном заводе, построенном недавно для новостроек Талвиса.

Тогда на окрестностях города возводились новые районы. Надо было обеспечивать жильем вчерашних сельских жителей, ринувшихся со всех сторон в город.

Сидит девочка, опасливо поглядывает по сторонам. Анюте часто приходится коротать поздние вечера на улице – у соседок по комнате снова гости.

Ее по малолетству и неопытности выдворяют на улицу. Заботятся о моральном облике комсомолки. Пока еще не по ней вся эта взрослая игра, борьба под одеялом.

Подходит Иван – точно, Анюта. Сжалась в калачик, колени уперла в подбородок и сидит, дожидается, когда там, в общежитии, закончатся игрища и скачки, и можно будет идти спать. Сигнала из окна комнаты ждет.

Увидев Метелкина, Анюта опустила на землю ноги и одернула платьице.

– Не пускают? – говорит Иван как можно веселее.

– Я и сама не хочу! Вот на воздух вышла. В комнате душно.

Смотрит на нее Метелкин Иван: дрожит вся, глаза тоской набухли.

Ему неуютно, ей неуютно.

– Айда со мной в аптеку!

– Ты что, заболел? – в ее голосе просачивается сестринская заботливость.

– Ага, – старается пошутить Иван, – Колыван заболел. Язву лечить желает. За пузырьками послал. Айда?

– Айда, – вздохнув, соглашается Анюта.

Иван в восторге. Берет Анюту за руку. Впереди ночь и длинная дорога, но им вместе уже хорошо.

Вернувшись, Метелкин высыпал под одобрительный матерок Колывана пузырьки, опорожнив карманы от аптечной отравы, и завалился спать, беззаботно и легко, под суконное сиротское одеяло.

Спал, как говорится, без задних ног. Сон был единственной отрадой в то время.

Спал Иван, и слава Богу, что спал…

Утром захлебнувшегося в собственной крови Колывана с перерезанным горлом санитары, перевалив с пола на брезентовые носилки, увезли в морг, а Метелкина милиция прихватила на всякий случай с собой. Мало ли люди какие бывают? Не смотри, что смирный, деревенский…

Но все обошлось.

– Ступай, крути гайки! – через месяц сказал Ивану на прощание следователь. – В другой раз – смотри!

– Буду! – хмыкнул Метелкин и резко затворил за собой дверь.

В каком временном пространстве осталась Иванова молодость, несуразная и ликующая пора жизни? В каком уголке Вселенной? С ума сойти! Зачем учился? Зачем ломал голову, осваивая инженерную науку, интегральные и другие исчисления после рабочего дня, усталый и яростный? Вечерний институт осилить не каждому дано.

После первой же сессии одна треть студентов-переростков отчислялась за неуспеваемость, а Иван удержался. Зубами цеплялся, на волоске висел. Но осилил, защитил диплом…

А что теперь?

– Трезор!

– Гав! Гав-гав!