В шестом часу утра государь Александр Павлович покинул Смоленск и отправился спешно в Москву. В четыре часа он ещё провёл небольшое краткое совещаньице, на которое пригласил генералов Винценгероде и Оленина, а также флигель-адъютантов Бенкендорфа и Волконского.

По окончании той памятной встречи Его Величество произнес наставительную речь и потом всех нежно облобызал. Он окинул присутствующих обнадеживающим и одновременно глубоко тревожным взором. А генерала Винценгероде государь крепко обнял и даже прослезился, прошептав: «Прощай, друг мой. Даст Бог, свидимся при более весёлых обстоятельствах».

Как только коляска, увозившая государя, скрылась из виду, генерал Винценгероде незамедлительно призвал к себе братьев Лесли и сказал, что срочно ожидает обещанного конного отряда (20 всадников) для поддержки своего обсервационного корпуса.

К вечеру этого же дня братья Лесли доставили отряд даже не из требуемых двадцати, а из шестидесяти конников, который они при участии ещё двух сестер своих и родителя набрали из своих дворовых и полностию вооружили на свои собственные средства.

Из имения Копыревщина, принадлежавшего генералу Дмитрию Егоровичу Лесли (отцу) было взято 12 конных.

Из имения Гусаково, принадлежавшего Егору Дмитриевичу Лесли, было взято 20 конных.

Из имения Петрово, принадлежавшего Григорию Дмитриевичу Лесли, взято 16 конных.

Из имения Кимборово, принадлежавшего Петру Дмитриевичу Лесли, было взято 19 конных.

Из имения Станьково, принадлежавшего Александру Дмитриевичу Лесли, было взято 20 конных.

Из имения Озеренск, принадлежавшего Варваре Дмитриевне Энгельгардт (Лесли), было взято 10 конных.

Елизавета Дмитриевна Апухтина (Лесли) из своего конного завода прислала 40 лошадей.

Отряд, сформированный семейством Лесли, генерал-адъютант Винценгероде отдал в распоряжение генерала Евгения Ивановича Оленина, стоявшего на самой границе Смоленской и Могилевской губерний. Непосредственно осуществлено это было 11 июля, а решено днем раньше, а именно — десятого, сразу же по отъезде государя.

Как только Александр Павлович покинул Смоленск, тут же возобновилась и паника, причём, в удесятиренном, если не более, размере. Губернатор барон Аш приказал расставить на заставах патрули, кои останавливали беглецов и силою возвращали их обратно в город. При этом сам барон Аш распорядился отобрать у крестьян семьсот подвод и лошадей, дабы вывезти казенное имущество и чиновников, что ещё более усилило панику. Барклай де Толли, двигавшийся со своей первой армиею к Смоленску, отменил это распоряжение, добавив, что крестьянам подводы надобно вернуть, а казенное имущество надобно вывозить тайно по ночам.

В общем, паника росла не по дням и не по часам, а буквально по секундам.

Помещики, прибывшие в Смоленск на встречу с государем, в основном уже десятого разъехались по имениям своим, но кое-кто ещё и остался в губернском городе. Остался Голынский (его могилевские имения были уже заняты французами), болтался и Павел Иванович Энгельгардт, у него будто какая-то тяжба была в судебной палате. И вообще, он ждал Пореченского уездного предводителя Баранцева, Тот тоже ещё торчал в Смоленске, а вместе они весьма активно обсуждали, как устроить в их Пореченском уезде ополчение. Кроме того, в Смоленске они надеялись добыть по протекции губернатора не менее пятнадцати возов с оружием.

Предводитель Сергей Иванович Лесли собрал снова на совет смоленскую шляхту, ибо обстановка катастрофически ухудшалась, неприятельские полчища неотвратимо приближались. Совет однако получился довольно-таки грустным.

Один помещик (из Энгельгардтов, кстати) кричал, бесстыдно разыгрывая благородное негодование: «Господа! Как же мы смеем жертвовать жизнью других и делать ополчение? Это же антигуманно. Мы должны беречь соотечественников наших».

Прохор Иванович Булатов решил трусость и низость свою спрятать за маскою рачительного хозяина. Он выдал следующее: «Как давать людей в ополчение. Ежели теперь время сенокоса?» Ему, правда, Павел Иванович Энгельгардт прорычал в ответ: «Ну что ж, заготавливайте сено для неприятеля».

А один принимал как будто идею ополчения, но только с какими-то своими особыми условиями. Он заявил: «Я согласен на ополчение, но только по моему плану». Баранцев, пореченский предводитель, крикнул ему: «По чьему угодно. Только надо поскорее собрать людей и вооружить!»

А один помещик (это был неуемный и невозможный Голынский) ехидно осведомился: «Где же хваленые ваши братья Лесли? Они первые стали кричать об ополчении, их и надобно выбрать в офицеры».

Тут уже не выдержал и сам Сергей Иванович Лесли. Он отвечал: «Мы здесь ещё толкуем. А они уже сражаются».

«Да где же они сражаются?» — всё так же ехидно продолжал осведомляться Голынский.

«В составе корпуса генерал-адъютанта Винценгероде».

Голынский умолк, будто воды в рот набрал, но недоброжелательная улыбка продолжала змеиться на узком личике его. Вообще, об сем субъекте ещё будет у нас особый разговор.

Поразительно, но его издевательские, изменнические речи в тот раз, кажется, почти никого не возмутили, ибо многие из помещиков в ту страшную для нашего отечества минуту, признаюсь, думали лишь о себе и собственных выгодах и никак не желали жертвовать своим имуществом для своих же, хотя его с легкостью мог забрать себе неприятель (и забрал потом).

Правда, один человек всё же подошел к Голынскому и тихо шепнул ему: «Гнида, задушу». Голынский в страхе и ужасе отшатнулся.

Этот человек был Павел Иванович Энгельгардт, помещик Пореченского уезда Смоленской губернии, владелец сельца Дягилево и ещё кое-какой мелкой землицы.

Голынский не зря в ужасе отшатнулся от него. Павла Ивановича едва ли не все в губернии сторонились и побаивались. С ним шутки были плохи. Он ведь мог и лапу свою приложить. Запросто. Тем более сие касалось такого скользкого и неопределенного типа, каковым являлся Голынский.

Да, он был богатейший землевладелец Могилевской и Смоленской губерний. Но Павел Иванович Энгельгардт это совсем не брал в расчёт. У него были свои критерии оценки человеческой личности и значимости её. И по этим критериям помещик Голынский был полнейшее ничтожество, иуда собственною персоною.

В общем, после «ласковых» слов, зловещё пошептанных ему на ухо, Голынский спешно ретировался из залы, где столь горячо обсуждался план смоленского ополчения.

С исчезновением, даже, пожалуй, что и бегством Голынского, подполковник Энгельгардт совершенно успокоился и принялся и далее опорожнять знаменитую свою флягу.

Павел Иванович вовсе не слыхал, что Голынский, выбегая из залы, тихо, невнятно приговаривал: «А Наполеон всё равно выше Александра! Наполеон выше Александра! Выше Александра!» А то бы, без сомнения, Голынскому досталось. Энгельгардт был весьма скор на расправу; не зря его называли «смоленским медведем». Но Бог на тот раз негодяя миловал.

Беседа дворянских представителей тем временем продолжалась. И идея смоленского ополчения, хоть и с бою, но в итоге была всё же большинством голосов одобрена.

Но было ясно и то, что пожертвовать достоянием своим — уже не говорю жизнию, — увы, готовы были далеко не все из присутствовавших на многолюдном собрании у Сергея Ивановича Лесли, что неимоверно того опечалило.

Правда, он заметил вслух, громко, отчетливо, выходя из залы, где всё происходило, говоря с чувством, вызовом и нескрываемой гордостию:

«Зато есть хоть у нас братья Лесли, наши смоленские рыцари, истинные рыцари, без страха и упрека. Они вполне оправдают здешнюю шляхту и пред Государем нашим и даже пред самим Господом!». Против этого дворянским представителям нечего было возразить, хотя сей откровенный дифирамб семейству Лесли, по правде сказать, далеко не всем из них пришёлся по душе. Кое-кто даже стал порицать губернского предводителя, что он слишком уж возвеличивает своих родичей, но это было совершенно несправедливо, гнусно и порождено самою чёрною завистью, и ничем иным.

В некотором роде братья Лесли и в самом деле давали в 1812 году шанс смоленскому дворянству не покрыться позором.

Да, когда основные корпуса «Великой армии» наводнили губернию, многие помещики бежали (ещё предварительно даже), но многие и остались и стали всемерно вредить врагу.

Так, в Сычёвском уезде дворянский предводитель Николай Нахимов, городничий Павел Карженковский и квартальный надзиратель Леонов организовали из местных дворян и полицейских чинов партизанский отряд. И ещё возникло множество такого рода отрядов, действовавших смело и дерзко.

И всё же ИМЕННО братья Лесли и ещё до царского манифеста от 6 июля 1812 года, до того, как государь призвал созвать ополчение, выдвинули идею собирания на Смоленщине ополченских отрядов и сами стали формировать один из таковых.

Именно отряд братьев Лесли был присоединен к регулярным войскам, которые как раз и встретили у городка Красный «Великую армию».

И, наконец, именно братья Лесли первые стали жертвовать ради войны своим достоянием и вооружили отряд на свои собственные средства, привели отборных лошадей из фамильных заводов, что сильно изумило и озадачило тогда не одного смоленского помещика.

А поддержку братья Лесли на самом-то деле получили лишь после того, как генерал-адъютант, барон Винценгероде был самим государем Александром Павловичем оставлен в Смоленске для организации сопротивления внутри наполеоновых войск. И генерал-адъютант стал буквально требовать от смоленского дворянства создания ополченских отрядов.

И первыми к генерал-адъютанту российского императора явились именно братья Лесли — все четверо. Причём, немалое число смоленских помещиков их тогда явно осуждало, считало выскочками. Однако все без исключения российские представители рода Лесли встали на сторону братьев и особливо родной отец их — отставной генерал-майор Дмитрий Егорович.

Горячий патриотический порыв братьев Лесли, столь сильно проявившийся в июльские дни 1812 года — это было тогда самое настоящее событие и, может быть, даже событие национального масштаба. А его как-то подзабыли теперь что ли.

Да, помнят как будто, но в то же время и не помнят, а вернее «растворяют» во всех остальных партизанских отрядах, которые потом только ведь появились.

Нынешние представители рода Лесли гордятся, конечно, славными, героическими предками своими, но открыто хвалиться стыдятся. А остальным как будто и дела нет до братьев Лесли, истинных смоленских рыцарей. Такие вот невесёлые дела с памятью нашей.

Попробую сейчас хоть чуть-чуть, хоть в самом общем виде исправить положение, хотя у настоящего повествования есть собственный герой. Но чего не сделаешь ради торжества справедливости.

Итак, несколько необходимых отступлений, посвящённых братьям Лесли, первым ополченцам 1812 года.

На самом-то деле сии отступления совсем не необходимы. Просто я никак утерпеть не могу и поведаю хоть немного о четырёх героях земли смоленской, прямых потомках шотландского рыцаря Александра Лесли.

Он сначала был нанят поляками, вступил наёмником в их армию, попал в плен под Смоленском, был отпущен, а потом вернулся на Русь, поступил на царскую службу и бился не раз за Смоленск уже со стороны русских и был даже сделан впоследствии (уже при царе Алексее Михайловиче) смоленским воеводою, перейдя в православие со всем семейством своим.

Прямые потомки этого самого смоленского воеводы и ринулись в 1812 году против наполеоновых полчищ, обороняя от врага родную смоленскую землю. Интересно, что во главе этих Лесли тоже стоял Александр, как и его предок, рыцарь, перебравшийся на жительство в московское царство.

И безо всякого сомнения, Александр Лесли — герой 1812 года — отличнейшим образом сознавал и гордился, что он продолжатель дела того самого шотландского рыцаря, перешедшего на русскую службу и не раз защищавшего Смоленск от неприятеля.