Глава пятая. Слово о помещике Голынском
Как уже выше было сказано, помещик Голынский был определён в Верховную комиссию, устроенную новой властью в Смоленске, то бишь по воле генерал-интенданта Армана Виллебланша, ежели не самого военного губернатора, бригадного генерала Жомини.
Но если бы только это…
Был Голынский ещё назначен (именно назначен, а не избран, как было бы положено) маршалом Смоленской губернии, иначе говоря, стал на несколько месяцев, до самого изгнания французов, губернским предводителем дворянства взамен беззаконно отставленного Сергея Ивановича Лесли.
Однако дело даже не в одних этих назначениях и должностях, а в тех неисчислимых безобразиях, что творил в 1812 году сей польский дворянин.
Вообще, Голынский работал на французскую администрацию Смоленской губернии просто истово, со всею неисчерпаемой подлостию гнилой своей натуры.
Более того: он находился в состоянии перманентного упоения. Ещё бы! Кровь предков взыграла в нём со всею ретивостию… И Голынского можно понять.
Наконец-то, у поляков появилась возможность дорваться до Смоленска по-настоящему. Они думали, что теперь-то, при содействии непобедимого Наполеона, они захватят этот могучий город-крепость уже навсегда. Прежде они Смоленск не раз захватывали, но русские всегда отбивали его. И тут вдруг появляется реальная перспектива…
Вот Голынский и стал вдруг проявлять летом и осенью 1812 года бешеную активность.
Но надо начать всё по порядку, ибо скандальная известность сего Голынского началась-то ещё в царствование строгого императора Павла Петровича.
Как уже было сказано, Голынский был крупным землевладельцем Могилёвской губернии; причём, основные, центральные имения его находились на самой границе со Смоленской губернией.
Голынский имел множество дел по соседству, регулярно наезжал в уезды сопредельной губернии и имел в городе Красном довольно поместительный особняк. Разъезжал он всегда с большой свитой услужителей, которые сильно напоминали разбойников с большой дороги.
Со смоленской стороны имения Голынского граничили с землями Азанчевского, тоже чрезвычайно состоятельного помещика: они шли просто межа с межой.
Как-то Голынский приобрел у Азанчевского сто саженей дров. Они по уговору были выложены в определённом месте, прямо на границе имений, откуда люди Голынского их и должны были забирать. Так по началу и делалось. Однако вскорости люди Голынского стали водить не только выложенные дрова, а ещё и бревна, и прямо из леса, принадлежавшего Азанчевскому. Приказчик последнего постоянно ставил это на вид, но на людей Голынского сия мера никоим образом не действовала.
Азанчевский решительно потребовал от Голынского, дабы расхищение его леса было прекращено. В ответ Голынский согнал к границе имений множество своих крестьян, и они всё возили, возили. Тогда Азанчевский обратился в суд. Началось следствие, а это дело, как известно, долгое и порой даже нескончаемое.
Тогда Азанчевский припрятал скот, забредший на его луга из имений Голынского. Голынский, не долго думая, приказал своим людям зайти на территорию Азанчевского и увести оттуда из скотного двора целое стадо.
Следствие всё не двигалось, и Азанчевский загнал к себе табун лошадей Голынского за потраву на своих полях. Голынский дождался удобного случая и чрез своих людей, известных разбойников, сделал то же самое. Но он не собирался успокаиваться на этом, ибо рассердился не на шутку, нрав-то горячий, шляхетский.
В убогой, вздорной головушке Голынского созрел план мести, и он, немедля, приступил к его воплощению.
До Азанчевского дошли слухи, что Голынский собрал у себя из всех своих имений до трёхсот человек пеших и двести конных крестьян, вооружённых не только палками, но ещё ружьями и саблями. И тогда Азанчевский заявил в полицию, что жизни его угрожает опасность. Однако исправник Краснинского уезда, в коем проживал Азанчевский, совсем не взволновался сим известием. Правда, послал всё же туда станового, дабы он принял меры к защите.
Между тем, неутомимый Голынский, прихватив с собою до ста человек «свиты», поехал в имение к Азанчевскому. Вошел он один, а «свите» велел затаиться поблизости и поставил ещё верхами несколько человек охраны и сигнальщиков. В общем, готовилось разбойничье нападение по всем разбойничьим правилам.
Настал вечер. Азанчевский сел пить чай в обществе станового, который был прислан для его защиты. Однако, как только во двор усадьбы вошел Голынский, становой тут же спрятался за печь. Азанчевский же продолжал спокойно пить чай, хотя бегство станового сильно его изумило.
Голынский вошел и поздоровался, как прежде здоровался со своим соседом, до начала их междоусобной войны.
Азанчевский привстал и, не в силах скрыть озабоченности, осведомился:
«Позвольте узнать, любезнейший, с каким намерением вы пожаловали ко мне?»
«С одною целию — навестить соседа», — последовал ответ.
При этих словах Азанчевский расплылся в счастливой улыбке и молвил:
«А когда так — милости прошу со мной чай кушать».
Уселись, пили, долго спокойно беседовали, как будто меж ними чёрная кошка и не пробежала.
Потом Голынский встал, церемонно откланялся и просил теперь Азанчевского к себе чай откушать.
Азанчевский, довольный установившимися мирными как будто отношениями, ответствовал так:
«С огромным удовольствием, любезный сосед».
Тут Голынский заявил:
«В таком случае пожалуйте сегодня. Прямо сейчас!»
«Не могу. Уже поздно», — стал отнекиваться Азанчевский.
Голынский продолжал настаивать, однако Азанчевский всё не соглашался. Убедившись в непреклонности своего соседа, Голынский, сей сумасшедший поляк, прорычал вне себя от бешенства:
«Коли так… Эй! Люди! Ведите его!»
Это был призывный клич, и он был услышан. Подоспевшие мигом люди Голынского схватили Азанчевского, связали, уложили в телегу, и она тронулась в имение Голынского. Стояла уже глубокая ночь, никто ничего не заметил.
Кстати, буквально перед тем днем Голынский подал заявление в суд, в коем было сказано, что у него украдены три лошади, там же были приобщены и приметы лошадей.
Вернувшись к себе от Азанчевского, Голынский сел пить чай. Тут слуги вводят к нему Азанчевского, но он уже был в рубище, в ветхой крестьянской одежде.
Слуги докладывают Голынскому:
«Барин, вот мы поймали человека, укравшего у вас лошадей. Нашли и лошадей. Мы вернули. Во дворе лошадки».
Голынский, обращаясь к Азанчевскому, строго, даже сурово спрашивает:
«Кто ты такой и почто украл лошадей моих?»
Азанчевский спокойно и рассудительно отвечает:
«Эй, Голынский, перестань. На свою голову беду накличешь».
Голынский пренагло смеётся в ответ, ни слова более не говоря.
Азанчевский продолжал, изо всех сил стараясь быть возможно более спокойным:
«Да, теперь я весь в твоих руках. Делай, что хочешь со мною. Ты всё можешь теперь. А смотри: кончится худо для тебя эта история. Я-то прощу, а государь у нас строгий: не простит».
Однако Голынский продолжал дудеть в ту же дуду, делая вид, что вообще не слышал последних слов Азанчевского:
«Что ты вздор городишь? Нас с панталыку не собьешь. Лучше признавайся, зачем лошадей крал, кто твои сообщники и кто ты сам такой».
Но и Азанчевский от своего не отступал:
«Перестань же, Голынский! Все прекрасно знают, что я не конокрад, а дворянин, помещик, землевладелец Краснинского уезда Смоленской губернии».
Голынский, однако ж, тоже не собирался отступать:
«Так ты не признаешься, кто ты есть и как украл лошадей моих?»
А потом обернулся к своим слугам и приказал:
«Отведите его, да караульте строго. А завтра с утра повезем этого конокрада в земский суд».
И в самом деле, на следующее утро Азанчевского повезли в Мстиславль, к деревянному полуразвалившемуся убогому домику, хотя и двухэтажному, в коем ютился суд.
Азанчевского люди Голынского привязали к телеге, положили на спину, руки растянули наподобие креста и прикрутили. Так и повезли. Позади вели мнимо украденных лошадей.
По дороге встретилась корчма. Кортеж остановился. Управляющий Голынского купил в корчме водки. Азанчевскому, которому с утра не дали никакой еды, насильно открывали рот крючком и вливали в горло водку. Поехали дальше, опять встретилась корчма и опять повторялась та же процедура. И так несколько раз. Когда, наконец, доехали до Мстиславля, и ввели Азанчевского в здание суда, он уже на ногах не держался и не понимал, кто он и откуда.
Стали Азанчевского допрашивать, как и где он украл лошадей. А он, будучи мертвецки пьян, болтает невесть что. И решили отправить его под тюремный замок — пускай проспится.
На третий день Азанчевского опять привели в суд. Он, уже трезвый, стал рассказывать, что он помещик Краснинского уезда, владелец таких-то имений. В зале стали смеяться: никто ему не поверил. Стоит в рубище, весь оборванный, испитой бледный, с избитым, окровавленным лицом, — ну, какой же это Азанчевский?
Голынский уже торжествовал. Но на беду его мимо Мстиславля проезжал сосед Азанчевского, и зашёл он в суд и подтвердил, что человек в рубище всё-таки Азанчевский, а не конокрад. И Азанчевского отпустили.
Придя в себя, он подал на Голынского жалобу. Получился настоящий скандал, и весьма громкий. Известие дошло до императора Павла Петровича. Тот шуток не любил, как известно, и велел доставить к нему Голынского.
Император велел всыпать ему триста палок, а потом засадить в каземат. Его выпустили лишь после восшествия на престол Александра Павловича, когда были прощены многие преступники.
Вот что эта была за личность — Голынский.
До 1812 года сидел он тихо. А как французы пришли, опять всплыл.
Голынского включили в Верховную комиссию при военном губернаторе Смоленска, назначили предводителем дворянства. И стал он разъезжать по губернии с различными поручениями французского начальства, агитируя за Наполеона и за признание его власти. Но это ещё не всё.
Одной агитации за французов Голынскому показалось мало. И пошел он далее: начал бить партизан, и совсем не без успеха.
Один случай получил тогда достаточно широкую известность. Губернатор Жомини даже обещал представить Голынского к награде.
Помещик Краснинского уезда, Василий Петрович Энгельгардт (между прочим, родич Павла Ивановича) вооружил 19 своих дворовых из села Путятино и во главе этого отряда стал рыскать в поисках мародёров, ловил, расстреливал, отбирал награбленное. Прослышав об этом, Голынский наехал со своими разбойниками и наголову разбил отряд Энгельгардта.
Когда русские войска в ноябре 1812 года прогнали французов из Смоленска, Голынский проселками выехал из города в своей карете, прихватив с собою одного из адъютантов Наполеона.
Голынский был уже совсем близко от своего имения, как наехали казаки, остановили, стали расспрашивать, кто такие.
Голынский объяснил, что он помещик Могилевской губернии и возвращается к себе (всё это было чистейшей правдой), и его уже хотели отпустить. Но тут казаки выяснили, что спутник Голынского по-русски ни слова сказать не может.
Тут казаки поняли, что дело неладно, накинулись на Голынского, отстегали нагайками и отправили, куда следует.
Впрочем, император Александр Павлович, как известно, указом от 30 августа 1814 года, в день своих именин, освободил от следствия всех российских дворян и чиновников, которые в 1812 году пошли на службу к французам. Не исключено, что отпустили тогда и Голынского.
Конечно, отпустили. Всех ведь без исключения отпустили. Чего ж было и его держать?
Тем более, что Голынский был богатейший помещик, человек хоть и не уважаемый, но весьма солидный, от громадных имений коего шёл большой доход в российскую казну.
А опасности от Голынского, ото всех его измен уже не было ровно никакой — Бонапарт ведь был лишен трона и заперт навсегда, до смертного часа своего на острове Святой Елены. Вот и отпустили Голынского. Помиловали подлеца.
А теперь возвращаемся, наконец-то, к нашему главному герою и трагической его судьбе — к подполковнику Павлу Ивановичу Энгельгардту, своего рода антиподу Голынского: один российский помещик против другого, верноподданный против изменника.
Случай Голынского, как мне кажется, ещё более должен оттенить подвиг Энгельгардта, точнее и ярче обозначить значение его.
