6

Сейчас уже точно не припомню год, но случилось это еще в дни моего школьного детства. Как раз был период летних каникул, мы с отцом должны были лететь самолетом к родственникам на юг. Преодолев долгий путь до аэропорта, изнывая от жары в душном зале ожидания, я все же радовался этому приключению, крутил головой и с интересом разглядывал серебристые авиалайнеры за толстым смотровым стеклом.

Наш рейс по неизвестной мне причине задерживался. Помню, отец с кем-то разговаривал на повышенных тонах, стоя в шумной очереди возле касс. Потом нас проводили в огромное помещение с рядами кресел, как в кинотеатре, и с большими обзорными окнами, заменяющими одну из стен. Тут помимо нас уже были другие люди, кто-то спал, кто-то ел, шурша оберточной бумагой. Где-то под потолком приятный женский голос из громкоговорителя периодически делал какие-то объявления, которые всегда заканчивались мелодичным «тин-дин-дон».

Еще при входе в зал, я увидел за окном уходящее к горизонту взлетное поле, застывшие крылатые машины, возле которых суетились муравьишки-люди. Похожие на игрушечные, ярко разукрашенные машинки сновали туда-сюда, лихо выруливая на поворотах.

У меня перехватило дыхание, и я дернулся было ко всему этому великолепию, но сильная отцовская рука задержала меня. Отец сказал, чтобы я подождал. И я ждал, приплясывая от нетерпения на месте и бросая мучительно жадные взгляды на открывшийся вид, жалея, что с моего места так мало видно. А вот было бы здорово прижаться лбом к холодной поверхности стекла, прямо-таки носом…

Наконец отец нашел свободные места на одном из рядов, водрузил на сиденье свою большую спортивную сумку с нашими вещами и вновь велел ждать.

Что может быть хуже ожидания того, что скрывается совсем рядом, буквально в нескольких шагах? Что если рядом нечто, без чего ты, кажется, теперь не то что не уснешь, а вообще не проживешь?

О, как долго не было отца! Вечность, целую вечность он ходил где-то, словно специально испытывая меня. От скуки я начал вертеть головой, стараясь насытиться хотя бы окружающим видом.

Вокруг же текла своя неспешная жизнь. Зал ожидания был полон, он гудел сотнями голосов, он пах десятками запахов, он двигался в разных направлениях. Я сейчас не вспомню лиц, каких-то отличительных черт, но по своим ассоциациям могу сказать — в те года все одевались преимущественно в темные тона. Весь зал был серо-буро-черным. Редкие яркие цвета появлялись в этой однородной массе неожиданными болидами, сразу же выделяли из толпы, привлекали внимание. На таких людях взгляд останавливался сам собой, такие люди сразу же становились объектами оценивания.

Но то у взрослых. У детей было все куда проще — если яркий, значит свой. Значит ребенок. Значит можно поиграть, поменяться, похвастаться. Значит можно весело провести время, которое взрослые постоянно стараются занять чем-то унылым и скучным.

Потому я никак не мог обделить вниманием ту девочку, что сидела через три ряда от меня. Зацепившись взглядом за ее ярко-желтые банты в крупный красный горошек, которые торчали вместе с золотистыми хвостиками над рядами чемоданов и баулов, я даже привстал на цыпочки, чтобы разглядеть получше. Но девчонку почти полностью скрывала высокая спинка кресла.

Но эти банты быстро вылетели из головы, потому как вернулся отец, подхватил сумку, взял меня за руку и мы пошагали в камеру хранения. Минуя несколько лестниц и длинный переход, похожий на каменный туннель, оказались в зале пахнущим нафталином и пылью. Отец убрал сумку в ячейку, хмурый мужчина в выцветшем синем халате выдал ему металлический номерок и мы двинулись в обратный путь. Потом калейдоскопом еще несколько лестниц и залов — и вот мы уже в кафе, стоит за круглым столиком на длинной ножке. Не вспомню сейчас что ели и пили, но хорошо отложилась в памяти блестящая вазочка, в которой уютно лежали четыре шарика мороженного, политые сверху шоколадной глазурью. Глазурь так приятно контрастировала с белоснежной поверхностью пломбира, так ласкала взгляд, что я долго не мог решиться начинать есть эдакое чудо.

После кафе мы вернулись в зал ожидания. Из слов отца я понял, что самолет будет готов не ранее чем через несколько часов. В связи с этим я получил на руки целую горсть медной наличности на случай «купить чего и не доставать по пустякам» и относительную свободу передвижений в пределах видимости отца. Родитель отгородился от мира «Советским спортом» и я наконец позволил себе то, чего так давно ждал — я помчался к обзорному окну!

Я несся через весь зал ожидания, лавируя между людьми, обходя баррикады из чемоданов и сумок, перепрыгивая вытянутые в проход ноги. Сердце мое стучало, а на лице сама собой расползлась улыбка. И мир казался беззаботным, веселым, осязаемо светлым.

Уже на финишной прямой я не рассчитал скорость, обходя очередное препятствие, и со всего маху влетел в целую гору вещей. Приземлился на что-то мягкое, под грохот падающих коробок и пакетов, под чей-то удивленный возглас. Не сразу получилось встать, под ногами расползалось и разъезжалось. Наконец, выбравшись из этой западни, я замер в нерешительности — бежать дальше или все же как-то повиниться перед людьми, чей скарб я разбросал по всему проходу.

Кто-то засмеялся, кто-то пожурил, кто-то воззвал к современным ценностям. Люди, сидящие тут же, активно включились в действо, радуясь хоть какому-то событию в период тягостного ожидания. Почти каждый посчитал своим долгом отметить мое падение, пусть даже просто покачав головой. Понимая, что уж раз остался, то нужно загладить свой поступок, я стал судорожно подбирать вещи, чувствуя, как горят от стыда уши и щеки. Мне помогали.

Хозяевами вещей оказались немолодые уже мужчина и женщина. Мужчина был одет в коричневый «канцелярский» пиджак с нашитыми заплатками-налокотниками, помятый и с катышками на брюках. Он слабо улыбалась, как-то даже жалко, мелко кивал, будто извинялся перед всеми за такое количество вещей. Женщина в простом темно-зеленом платье с брошкой-паучком на плече и со строгим клубком волос на затылке, наоборот была сосредоточенна и сердита, лишь что-то бурчала себе под нос.

А вот их дочкой как раз и оказалась та самая девчонка со смешными бантами, которую я приметил ранее. Она не помогала собирать вещи и вообще не участвовала в происходящем. На ней было одетое не по сезону тонкое пальто в крупную клетку, худое лицо и огромные глаза, которые заставили меня замереть, забыв на мгновение обо всем.

Цвет глаз я не помню, да и не имеет это значения. Главным было то выражение, которое они транслировали окружающему миру. В них я увидел тоску, какую-то глубинную отстраненность, холодное безразличие. Право слово, у кукол был более теплый взгляд, чем у этой девочки. Я у взрослых никогда не видел таких глаз, а уж у детей и подавно. Не может быть у детей таких глаз, не должно быть.

Девчонка сидела, свесил ноги в красных сандалиях, сложив руки на коленях. Она смотрела куда-то сквозь меня, куда-то за пределы и зала, и аэропорта, и города.

Скажу честно — я испугался. Впервые испугался девчонки, которая была если и не младше, то моей ровесницей. Которая не пугала из-за угла, из темноты, а просто сидела и смотрела даже не на меня.

Но вместе с тем страх этот был из терпимых, из решаемых. Это как перед прыжком в воду с вышки. Я понял, что должен познакомиться. Не знаю почему, что-то такое почувствовал. Это наверное на уровне подсознания, на уровне восприятия. У детей еще не закостенелое миропонимание, не завешанное шорами и ярлыками.

Я подошел и поздоровался с ней. Я сказал, что меня зовут Игорь. Я извинился за погром. Пригласил пойти со мной смотреть на самолеты через обзорное окно.

После нескольких секунд молчания, я услышал тяжелый вздох матери девочки. Подошел ее муж в мятом пиджаке, мягко взял меня за плечи. Он как-то не смешно пошутил, увлек меня в сторону. А я все смотрел и смотрел на лицо девчонки, которое даже не изменилось за время моего монолога.

И уже потом, вдоволь насмотревшись на самолеты, машинки и человечков, вернувшись к своему отцу, я узнал новое слово — «беженцы». Отец разговаривал с соседом по ряду, они обсуждали новость — где-то в незнакомом мне городе взорвалось что-то промышленное, связанное с атомной энергией. Взорвалось еще весной, а теперь из опасной зоны эвакуируют людей, потому что жить там стало сложно из-за каких-то болезней. Этих людей расселяют по другим городам, где они все равно чужие и вообще неизвестно не являются ли они переносчиками заразы.

А я тут же вспомнил эту девочку. Мне почему-то стало ясно, что именно она с родителями и являются теми самыми беженцами из заразной зоны, что это именно их оторвали от дома, и они вынуждены ехать в неизвестность. Хотя нет, это все я понял намного позже, когда подрос. А тогда мне просто стало жалко эту девочку. Потому что дети выглядят как взрослые тогда, когда у них произошло в жизни что-то очень-очень плохое. А судя по ее глазам, она была достойна переживаний за свою судьбу.

Теперь же, спустя много лет, я увидел похожие глаза здесь в Славинске. Увидел у людей, пришедших на взлетное поле в ожидании вертолета.

На бровке взлетной площадки сидело несколько человек. Двоих я уже видел здесь сегодня, запомнил. Одним из них был внешне помятый дяденька интеллигентного вида, в плаще и шляпе, он прижимал к груди, словно ценный груз, кожаную папку. Вторым являлся диковато заросший мужик в синей стеганке и в военной серой шапке-ушанке без кокарды. Он в прошлый раз стоял рядом со мной у вертолета и угрюмо пыхтел ядреной папиросой, осыпая меня пеплом.

Тут же, рядом с ними, сидели на чемоданах две женщины средних лет с траурно-печальными лицами, обрамленными теплыми шерстяными платками. Они вполголоса переговаривались, качая головами и бросая быстрые взгляды на близкий горизонт.

Чуть поодаль от них, немного в стороне от бетонной взлетки, стоял чудаковато одетый старик с круглым рюкзаком подле ног. Черная морская шинель его была перетянута цветастой шалью, словно портупеей, на голове — вязанная шапочка с помпоном и плохо читаемой надписью «Спорт-88». Из рукавов, как реквизит забывчивого фокусника, свисали на резинках толстые меховые рукавицы. Старик сгорбился, облокотился на резную палку, больше похожую на крюкообразных посох волхвов из мультфильмов про былинных богатырей. Еще большее сходство с лубочными волшебниками придавала седая до белизны борода, ниспадающая на грудь. Он дремал, прикрыв глаза без ресниц.

Посчитав его местным сумасшедшим, я предпочел подойти к противоположному концу импровизированной очереди.

Время шло. Со стороны города подтянулось еще несколько человек, которые заняли места возле нашей ожидающей кучки. Тут же запахло дымом от крепкого табака, зашелестели тихие разговоры.

Я откровенно скучал. Более того, чувствовал себя не в своей тарелке. И то, и другое доставляли мне определенный дискомфорт, от которого я решительно не знал, как избавиться. Я поминутно поглядывал на часы, с досадой отмечая, что стрелки словно замедлили свой ход. Начал было разглядывать окружающих, но наткнулся на откровенно изучающие взгляды и не шибко скрываемые смешки в свой адрес. Смутился, достал почти севший сотовый телефон, открыл приложение с пасьянсом. Впервые в жизни пожалел, что не закачал больше никаких игр, кроме этого нудного перекладывания карт с места на место.

Время тянулось. У меня заныли ноги, я устал топтаться на месте. Прошелся, засунув руки в карманы пальто. Постарался прислушаться к разговорам местных, но кроме каких-то имен и емких междометий больше ничего не расслышал. Обратил внимание, что странный старик в шапке с помпоном лишь немного изменил позу, все так же оставаясь стоять в своей древесной дреме.

В какой-то момент я заметил, что свет из окошек диспетчерской сделался ярче. Степанов включил дополнительный свет?

Но вдруг сообразил, что это не свет стал ярче, а вокруг стало быстро темнеть. Подняв голову вверх, я не смог разглядеть заходящего за горы солнца — небо попросту медленно из серого становилось черным.

Над дверью диспетчерской зажегся тусклый фонарь. Через несколько минут что-то громко щелкнуло, и прямо в центр вертолетной площадки ударил яркий луч. Это включился прожектор на верхушке башни.

Народ немного оживился и все чаще стал поглядывать в сторону гор.

Время почти остановилось, когда наконец я, злой и голодный, услышал далекий стрекот двигателя. Сердце мое радостно подпрыгнуло, я даже вытянул шею, чтобы лучше разглядеть в сгущающейся темноте подлетающий вертолет. И, когда из-за черных, практически сливающегося с небом разлома гор вынырнула красная, пульсирующая точка, я даже улыбнулся, довольно крякнув.

Заметили вертолет и местные. Плохо различимые в тусклом свете двух бледных фонарей, люди стали вставать, что-то суетливо двигать, подтягиваясь ближе к площадке. Голоса стали возбужденными, смех немного нервным. Вспыхнуло сразу несколько огоньков от прикуренных папирос. Люди готовились к отлету.

А тем временем Шишов заходил на посадку. Его винтокрылая машина, мигая огнями, приближалась, превращаясь в чернильную кляксу на фоне черного неба. Нарастал шум, стал различим чуть слышимый методичный стук лопастей по воздуху. Вертолет огромной тучей надвигался на нас.

Я подхватил сумку, поддавшись общему порыву, двинулся к взлетке. Уже не обращал внимания, что толкаюсь плечами с окружающими, что мы все теснее и теснее сходимся к единственной желанной точке в центре площадки.

Вертолет завис над светлым кругом, до нас долетел ветер от винта. Медленно и аккуратно машина пошла на снижение.

Небольшая толпа, частью которой я теперь стал, медленно, но упорно пошла вперед, словно солдаты в атаку. Все молчали, лишь кто-то натужно сопел рядом.

Мы приближались и приближались к идущей на посадку машине. Ветер хлестал в лицо, в ушах гудело. Я вжал голову в плечи, буквально кощей ощущаю вращающиеся над головой огромные лопасти. Казалось, еще чуть-чуть и полупрозрачный диск опустится на людей, разрубая на куски.

Я рванулся было назад, как то жалко затрепетал в плену плотно идущего народа, но меня словно на стремнине, влекло дальше, вперед.

Вертолет приземлился буквально в нескольких шагах от нас. Уши резало пронзительное завывание турбины, в лицо летел мусор и песок, поднятые воронкой воздуха с земли. Странно, но Шишов и не думал выключать двигатели!

Откинулась дверца, с лязгом выпала лесенка. Внутри вертолета уже кто-то был, черным силуэтом на фоне тусклой лампы, загораживая вход. Чей-то незнакомый голос заревел, перекрикивая гул и вой:

— Семь мест осталось! Давай по одному!

— Чего так мало? — крикнул кто-то из толпы.

— Из Верхних летят люди. Залазь живее, керосин жжем!

Народ вокруг меня сжался взведенной пружиной, закряхтел, наподдал. Вот уже какой-то мужик карабкается по лестнице, ему сверху помогают втащить баул. Рядом зашипели рассерженным котом, начали материться. Еще кто-то скрылся в чреве вертолета. Практически за ним — еще один. Уже трое!

Я всегда считал, что очереди — это стихия городских жителей. Умение вовремя отойти, продвинуться, протолкнуться, опыт езды в переполненном транспорте. Казалось бы, что знает об этом обитатель глубинки? Но здесь, сейчас, я столкнулся не с молчаливым терпением и скрытой раздражительностью, которая царит в привычной толчее мегаполиса, а с озлобленной борьбой за выживанием, к которому я не оказался готов. Меня бросало из стороны в сторону, меня зло отпихивали, отталкивали, били ладонью по спине. Как воспитанный человек, пропустив вперед одну из женщин, я напоследок получил от нее локтем в ребра, отчего даже выругался вслух. Но на самом деле я ощущал свою пассивность, свою невозможность воспринимать эту возню всерьез. Мы же взрослые люди, была же очередь! Эй, вас тут не стояло!

Мимо проплыло чье-то перекошенное злобой лицо, я почувствовал, как меня понесло в одну сторону, а сумку, которая повисла где-то на уровне колен, потащили в другую сторону. Я возмущенно вскрикнул, рванул, рванулся сам… и оказался прямо перед лестницей, ведущей в открытый люк. Оттуда пахло сеном и машинным маслом, я почувствовал идущее тепло, свет. Кто-то большой протягивал мне руку. Я лишь на секунду замешкался…

— Я не могу больше здесь! — истеричным фальцетом заверещали слева и мне в лицо плашмя ударили чем-то плоским, тяжелым.

Острая боль в носу как разорвавшаяся бомба! Перед глазами вспыхнули и поплыли нестерпимо яркие пятна! На губы плеснуло горячим, я потерял равновесие и упал на бетон, зажимая лицо руками. Из глаз текли слезы, я в голос завыл от обиды и боли. Потом поднялся-таки на колени, слепо пошарил вокруг в поисках сумки. Меня грубо толкнули, и я вновь повалился на бок, каким-то краем сознания отмечая, что пачкаю пальто. До моих ушей донеслись гортанные крики, хлопок закрываемого люка и нарастающий гул двигателя. Вертолет взлетал!

Преодолевая нахлынувшую тошноту, я поднялся. Глаза все еще слезились и плохо открывались, нос пульсировал и ощутимо распухал. Сквозь кривую линзу слез я смог разглядеть, как в небо возносятся красные огни, как они уменьшаются, как большая туша вертолета уходит из луча прожектора. Огни смазались, потеряли четкость, расплылись. Я тыльной стороной руки вытер глаза. Руки дрожали. Когда вновь посмотрел на небо, то уже не нашел на нем вертолета.

— Твари, — прошептал я, раздирая слипшиеся губы. — Вот ведь твари.

Я опустил глаза на свои ладони, которые оказались бурыми от запекшейся крови, запоздало полез в карман пальто за платком. Аккуратно высморкался, боясь притронуться к больному носу, отер рот, вытер лицо, руки.

— Вот ведь твари, — вновь прошептал я, не зная как еще отреагировать на произошедшее. Подобрал валяющуюся неподалеку сумку со следами чьих-то ботинок на боку, обратил внимание на еще что-то валяющееся почти у самой кромки светлого круга, в центре площадки. Присмотревшись, понял, что это кожаная папка, которую держал в руках интеллигентного вида мужичок. Вот кто и чем меня ударил. Козел.

— Суки, — уже громче сказал я. Сильная боль ушла, ее заменила тупая, ноющая. И еще в груди разрасталась горькая, колючая обида. Она ширилась, становилась все больше и больше. Ее подгоняла мысль о том, что я должен был улететь отсюда, что именно я меньше всех хотел остаться тут. Что я тут совсем чужой, а эти скоты могли бы и подождать еще пару дней. Так это что ж получается, теперь мне тут куковать несколько суток? Это что, мне тут теперь торчать до следующей недели?! А мне еще и лицо разбили?!

— Суки! — заорал я, захлебываясь брызнувшей слюной. — Какие же вы все суки!

Я зло сплюнул, затряс в воздухе кулаками, болтая грязной сумкой.

— Твари! Я вам покажу! Я вас найду, уроды!

Пнул валяющийся камень, который больно отбил палец на ноге. Вновь чертыхнулся. Повернулся. Заметил стоящего в своей задумчивой поле странного деда с белой бородой. Он с неподдельным сочувствием наблюдал за мной. Но судя по тому, что он с прилета вертолета до сего момента не сдвинулся с места, то улетать этот псих не собирался. А остальные, значит, улетели!

— Милый у вас городок, уважаемый! — крикнул я ему. — Гостеприимный.

Дед состроил мину, мол, ну зачем же вы так.

Я зло покачал головой, остервенело принялся отряхивать полы пальто, брюки. Что дальше? Что теперь мне делать? Ну, твари…

— Эй, потерпевший, — услышал я вдруг знакомый насмешливо — деловитый басок. — Ходи сюда, помогу.

— Да пошли бы вы со своей помощью! — тон стоявшего в дверях диспетчерской Карчевского меня задел, и я вновь взвился, как сухой порох от искры. — С вашими шуточками и ужимками! Пошли вы все с вашим долбанным городом, уроды! Суки! Что я вам всем сделал? Что?

Я завелся не на шутку. Будучи спокойным человеком, я расхожусь до степени бешенства редко, но сегодня меня прямо таки убили несправедливость и открытое хамство вперемешку с отчаянием и растерянностью.

— Пошли вы все, — кинул я напоследок, чувствуя, что не могу больше стоять здесь, возле площадки своего внутреннего позора. Закинув на плечо сумку, я быстрым шагом двинулся в сторону города, абсолютно не задумываясь куда именно и зачем, даже не посмотрев в сторону диспетчерской. Мне срочно нужно было побыть одному.

Я уходил в темноту Славинска, опустив плечи и шмыгая разбитым носом. И спиной чувствовал, что меня провожают взглядами сумасшедший старик и геолог-рецидивист.