5.
Так думал Сидоров, выйдя из развалин и направляясь в город.
Не впервые Сидоров задумывался о своей жизни, деля ее на два неравных куска. Совершенно неравными были эти куски. И по длине, и по весу. Один кусок, или жизненный отрезок, длился с момента рождения до третьего ноября двухтысячного. Тридцать семь лет и девять месяцев. Второй отрезок был покороче - всего каких-то пять лет. Завтра будет ровно пять лет, как он бомжует. Но эти пять были тяжелее тридцати семи с хвостиком.
Почему он стал бомжем? Потому, что третьего ноября двухтысячного года, он умер. Нужна ли мертвому прописка, работа, друзья-приятели?
Нужно ли мертвому стремление к чему-либо, кроме, как к хаосу, кроме стремления поскорей сгнить и стать ничем?
Сначала он был мертвецки пьяным. Неделю? Месяц? Он не знал, сколько времени продолжался его запой. Сидоров пил и дни не считал.
Деньги, которыми был набит его бумажник, закончились, он стал пить в долг. Ему не отказывали, так как знали - это же Сидоров, он отдаст.
Потом кое-что узнали и поняли - не отдаст, нечего ему отдавать, лишился мужик всего. Сидоров Алексей Алексеевич нищий! Жена
Катька-сука кинула, вышвырнула из дома и с работы. Из жизни мужика вышвырнула.
Сидорова пожалели, простили его водочные долги, но наливать больше не стали.
Очнулся Сидоров в каком-то подъезде - в костюме, в пальто кашемировом, но без шапки и почему-то без туфель. Где он потерял туфли? А черт их знает! Может быть, снял с него, со спящего, какой-нибудь бомж туфли из крокодильей кожи. Выполз кое-как на белый свет, а вернее, в темную ночь, нашел возле мусорного контейнера выброшенные кем-то рваные ботинки, размера на два больше, чем носил и пошел Сидоров, куда глаза глядят. Нет, глаза не глядели, он вообще не видел и не соображал, куда идет-бредет. Глаза не глядели, а ноги, обутые в ботинки сорок пятого размера, несли его куда-то и принесли в монастырь.
Этот монастырь был Сидорову хорошо известен. Они с Катериной изредка поставляли сюда в порядке благотворительной помощи залежалый товар, срок годности которого должен был в скором времени закончиться, а иногда небольшие суммы наличных Сидоров передавал лично в руки настоятелю монастыря, когда сотню баксов, когда баксов пятьсот. На этом Катерина настаивала. Может, грехи свои замолить хотела таким образом? Кто знает? Сам-то Сидоров в бога не верил, а потому не одобрял эту Катеринину благотворительность. Но молча не одобрял. Он с Катериной никогда не спорил. Потому что любил.
На стук в ворота, вышел монах, лица которого Сидоров не помнил, но сам он монаху был явно известен.
- Алексей Алексеевич? - удивился монах ночному гостю. - Что с вами? Ночью, без шапки?
- Погреться пустите?
- Конечно!
Монах отвел Сидорова к настоятелю. Тот не спал, молился.
Сидоров все ему рассказал, ничего не скрыл. О том, что пьет он уже давно и много, и почему пьет, рассказал, о Катерине, и о том, что потерял он все - деньги, работу, дом, веру в любовь и теперь не знает, что делать и куда идти.
- Иди к Богу, - посоветовал настоятель монастыря. - Путь к Богу самый правильный. На пути этом понимание, а в конце - истина.
- Не могу я к Богу. Не верю я в него. Крещеный, но не верю.
- Думаешь, все церковнослужители, и все монахи в Него верят? Нет, не все. Далеко не все. Но хотят верить и по пути веры идут.
- А я не хочу так. Без веры. А веры у меня этой не может появиться ни в конце, ни в начале пути. Я ведь в школе советской учился, у меня с детства атеизм в мозгах, и ничего другого там поселиться не может. И в институте я не Закон Божий, а исторический материализм изучал. Я книжки читал разные. Про космос. Уверен, что негде там
Богу жить. Где там рай? А ад где? Под землей? Нефть там, под землей, газ и прочее дерьмо.
- В Бога не веришь, в Высший Разум поверь.
- В Высший? Я и со своим-то разумом разобраться не могу.
- Разум твой - потемки.
- Потемки, - согласился Сидоров.
И ушел из монастыря, не вняв совету настоятеля. Простокваши попил, отогрелся и снова ушел в ночь.
Он снова не знал куда идти, но на пути его оказалась железнодорожная станция. Остаток ночи Сидоров скоротал на вокзальчике, а утром, когда подкатила первая электричка, он вдруг подумал: ведь у него есть дача, и до нее минут двадцать езды. Там есть печка и запас дров, продукты кое-какие остались. Правда, уже два года они там хранятся, крупу и макароны уже давно испорчены мышами, но соль, мука и сахар засыпаны в стеклянные банки с притертыми крышками, а жестяные консервные банки мышам не по зубам.
Денег на проезд не было, но он запрыгнул в электричку и зайцем доехал до Шугаевки.
Почти сровнявшиеся с уровнем земли грядки и едва заметные дорожки между грядками были припорошены снегом, а домик ему показался убогим и вросшим в землю чуть не по самые окна. Впрочем, таким он и был, щитовой домик, выстроенный еще его покойными родителями. Когда они с
Катериной жили на даче, продав обе квартиры, его двушку и ее трешку, чтобы увеличить оборотные средства Катерининого предприятия и вложить их в бизнес, они наняли каких-то алкашей и те, за совсем маленькие по тем временам деньги (девяносто шестой год), утеплили дом изнутри и кое-что поправили снаружи. Так что на даче можно было легко пережить зиму. Печка была в домике, а за домом дровник с приличным запасом березовых чурок.
…Счастливыми были эти два года, которые они с Катериной прожили здесь, в этом стареньком дачном домике. Пожалуй, самыми счастливыми в жизни Сидорова. Правда, небогато жили, деньги приходилось экономить, запуская большую часть в оборот, либо аккумулируя их в наличной форме для того, чтобы в скором будущем по замыслу авантюристки-Катерины совершить гигантский рывок к вершинам благополучия. Питались большей частью консервами, ездили всегда вдвоем на стареньком раздолбанном жигуленке пятой модели, так как и
Катеринин 'Форд' и Сидоровскую 'Висту' тоже продали, преследуя все ту же цель - максимально увеличить оборотные средства Катиного предприятия. С этой же целью и бизнес свой Сидоров продал Шурику
Шульману, чем немало его порадовал и даже можно сказать облагодетельствовал, так как у Шульмана появились дополнительные возможности оптимизации затрат.
От комфорта Сидоров отвык, точнее, перестал обращать внимание на его временное отсутствие. Ведь комфорт - это не главное! И потребление деликатесных продуктов не главное, и модная одежда, и престижность автомобиля ерунда, если у них было то, что они считали для себя самым важным - любовь. Именно в те годы Сидоров понял, что
Катерина - женщина всей его жизни, что все, кто был до нее - ничто, призрачные тени, и что кроме Катерины он никого и никогда не полюбит. Поговорка 'с милым рай в шалаше' - оказалась не пустым звуком. Они любили друг друга до умопомрачения, до беспамятства, и если бы не более трезвый, чем у Сидорова ум его любимой, кто знает, до чего бы могла их довести такая любовь? Катерина умела быстро переключаться с любовных утех, отложив их на вечер, к делам. Сидоров всегда поражался этой ее способности. Катерина никогда не забывала о своих планах. Она называла их 'наши планы', и Сидоров верил, что они действительно их общие. Он вообще безоговорочно верил Катерине, потому что все, что она задумывала, обязательно сбывалось.
Самая большая удача произошла в августе девяносто восьмого после дефолта, в результате которого многие их конкуренты обанкротились, а
Катеринино предприятие выжило. И не просто выжило!
С самого начала лета Катерина принялась усиленно изымать деньги из оборота и превращать их в валюту. Она хотела в очередной раз сыграть ва-банк, закупив за черный нал крупную партию товара. И на этот раз она не просчиталась, хотя предвидеть того, что произойдет восемнадцатого августа, она естественно не могла. О дефолте никто ничего не знал, даже слова-то такого!
Цены взметнулись вверх, рубль превратился в пар, а они с Катериной жили на даче, неистово занимались любовью, а под кроватью лежал чемодан, набитый долларами.
Когда все слегка устаканилось и народ как бы нехотя стал тратить деньги, причем пока исключительно на кормежку, Катерина поднялась с мятых простыней, потянув за собой и Сидорова, вытащила из-под кровати чемодан и с головой окунулась в работу. Первая же сделка принесла им немалую прибыль. Семьсот процентов! Если в додефолтовом эквиваленте. Как в смутные времена начала горбачевской перестройки.
Катины магазины, практически не работавшие несколько месяцев вновь стали функционировать на полную катушку. Крутить колесо бизнеса, когда конкурентов на горизонте не наблюдается - сплошное удовольствие, и формула 'товар - деньги - товар' работала исправно, но несколько видоизменилась. Теперь она звучала иначе: 'деньги - товар - деньги', хозяином положения был тот, у кого были черные и одновременно зеленые купюры. У них с Катериной таковые имелись.
Некоторое время они еще жили на даче, пока строился их дом в престижном коттеджном поселке.
…Открыв дверь ключом, который как всегда лежал за притолокой,
Сидоров завалился на кровать, не раздеваясь, и уснул. Спал долго, пока не замерз. Проснувшись, затопил печку и проверил состояние запасов. Естественно, мыши сожрали все, что смогли, но мясных и рыбных консервов он обнаружил четыре коробки - три с говяжьей тушенкой и одну с сайрой. Консервы они завезли сюда с Катериной.
Хотели потом забрать и отвести в магазин, но забыли. Мука, сахар и соль тоже имелись. Кроме этого богатства, в шкафу на кухне он нашел две банки сгущенного молока и большую банку 'Макконы'. Но самое главное - в членской книжке, которую Сидоров обнаружил за счетчиком, лежала тысячерублевая купюра. Он вспомнил, что прошлой осенью собирался заплатить за электроэнергию и внести членские взносы, но правление в тот день, когда он приехал в Шугаевку, по каким-то причинам оказалось закрытым. Он хотел приехать позже, а деньги так и остались в книжке, приготовленные к оплате. Книжку он сунул за счетчик. А потом замотался, ехать на дачу времени не было, и он перегнал деньги безналом на расчетный счет садового общества.
Заплатил за два года вперед.
Взяв эту тысячу, Сидоров сходил в сельпо и купил на всю сумму макаронных изделий, перловки и растительного масла. Он готовился к долгой зимовке.
Состояние, в котором находился Сидоров, было похоже на состояние человека, погруженного в гипнотический транс. В основном он валялся на кровати и лениво думал. Устав думать, засыпал, а, проснувшись, снова думал. Но и думать-то не хотелось. Думал лишь потому, что ничего другого делать не хотел. Им овладела жутчайшая депрессия.
Вставал с кровати Сидоров редко, только когда понимал, что если сейчас не встанет и не поест чего-нибудь, может уснуть и не проснуться. Но, сварив кашу или макароны и открыв банку тушенки, он клевал чуть-чуть и выносил все на крыльцо, чтобы не прокисло. Есть совершенно не хотелось, даже противно было смотреть на еду. Кашу и макароны моментально склевывали зимующие птицы, а тушенку съедал наглый и большой, как собака, серый котяра, живущий у сторожа и постоянно разгуливающий по всему садовому обществу в поисках приключений. Иногда этот котяра как приведение возникал перед кроватью Сидорова, хотя входная дверь и окна были всегда закрыты.
Как он умудрялся проникать в закрытое помещение, оставалось загадкой. Сидоров молча глядел на непрошенного гостя, но встать и прогнать его, желания не возникало, лень. Кот словно бы знал, что его не тронут, и разгуливал по комнате, как хозяин, нагло залезал в шкаф и в сервант, а то уходил на кухню и чем-то там шебуршал, проводя ревизию продуктов.
Сидоров думал обо всем и не о чем.
Иногда ему вспоминалось то, чего вспоминать он не хотел.
…Он не изменял Катерине. Мог бы изменить, но не изменил. Может быть, потому что не успел? Сидоров увлекся смазливой продавщицей одного из Катерининых магазинов, но до грехопадения дело не дошло.
Девушку звали Светланой, она недавно устроилась к ним работать по рекомендации одного из Катиных партнеров по бизнесу. Работать в фирме Екатерины Великой, как называли Катю за глаза, было престижно, и Светлана местом своим дорожила. Наверное, по этой причине и произошел у Сидорова облом. Кто-то его вложил Катерине, скорей всего директриса магазина, а может быть, и сама Светлана.
Решившись все-таки трахнуть Светлану, Сидоров пригласил ее на ужин в ресторан, но девушка не пришла в назначенный час. Вместо нее в ресторане появилась Катерина. И не одна, со своим новым коммерческим директором Альфредом Аркадьевичем Молотиловым. Альфред себя чувствовал явно не в своей тарелке. На его лице читалось смущение, и он наверняка понимал, что приглашен своей начальницей сюда в качестве статиста, что он был первым, кто просто-напросто попался ей на глаза.
Подошли они под ручку к столику, за которым одиноко сидел Сидоров, и Катерина, прищурив глаза, от чего стала похожа на японку, сказала с издевкой:
- А Светик твой не придет. У нее именно сегодня начались критические дни. Такая неожиданность! Ты огорчен, любимый?
Сидоров не стал оправдываться и врать, аккуратно положил на стол несколько купюр, расплачиваясь за не съеденный ужин, и молча вышел из ресторана.
Он завалился в казино и играл там в 'Блэк Джек' до середины ночи, опровергая народную мудрость, что если не везет в любви, обязательно повезет в картах. Проиграл он все, что у него было в бумажнике и еще тысячи полторы, которых в бумажнике не было. Карточный долг - святой долг. Сидоров пошел домой, чтобы взять из своего личного сейфа тысячи три зеленых - вернуть долг и продолжить игру. Катеринин
'Пежо' стоял во дворе, значит она дома. Спит, так думал Сидоров, тихо открывая ключом входную дверь.
Взяв деньги, он уже собирался уходить, как вдруг из спальни до него донеслись до боли знакомый протяжный стон. Это Катерина стонала, и явно не от боли. Она всегда так стонала, испытав оргазм.
Сидоров сразу все понял. Он присел на краешек дивана, трясущимися руками достал сигареты, закурил. В спальню он подниматься не решился, боялся увидеть то, что там происходило. Боялся увидеть
Катерину и того, другого, его приемника. Он не хотел их видеть. Надо было бы встать и уйти, но ноги не слушались. Он сидел, курил и чувствовал, как его душу заполняет холод, вытесняющий все, что там было до того, как он услышал этот стон. Сигарета быстро сгорала, пепел падал на ковер и на его брюки.
Катерина вышла из спальни, Сидоров услышал ее легкие шаги у себя над головой на втором этаже, и, пересилив себя, встал. Он хотел покинуть дом незамеченным, но Катерина, по-видимому, уловив запах табака, быстро спустилась вниз. Она была абсолютно голая. Ее красивое тело, на которое Сидоров никогда не мог смотреть без мгновенно вспыхивающего дикого желания, теперь вызвало в нем отвращение. Отвращение и какое-то удушье. Его чуть не стошнило.
- О, любимый! - притворно изумилась Катерина и странно улыбнулась, улыбка ее показалась Сидорову похабной. - Я думала, что ты закончишь игру не раньше четырех утра. А теперь только…, - она взглянула на большие пристенные часы с маятником, стоящие в углу холла, -
…только без четверти четыре. Неужели все деньги проиграл?
Сидоров не ответил. Он понимал, что ее слова - игра, что Катерина хотела этого, хотела, чтобы он застал ее с любовником. Чтобы больней! Чтобы насмерть.
Окурок припалил пальцы, Сидоров бросил его на пол и растер ногой.
- Зачем? - выдавил он из себя. - Зачем ты это сделала?
- Ты о чем?
- Брось. Я же не полный идиот.
- Полный, - возразила Катерина. - К сожалению… Только полный идиот может променять меня, - она резко и гордо вскинула голову и ее тугие, почти девичьи груди подпрыгнули вверх, как два теннисных мячика, - на смазливую малолетку.
Сидоров мог бы возразить, сказать Катерине, что он ей не изменял, и что он… Нет, это выглядело бы очень глупо, еще глупей, чем признаться в измене.
- И ты решила изменить мне в отместку, - пробормотал он.
- Изменить? Нет, дорогой, я тебе не изменяла, я просто решила тебя заменить. Хочешь узнать на кого?
- Нет. Не хочу, - ответил Сидоров.
- А я хочу, чтобы ты знал. Альфред! - громко позвала она своего любовника. - Спустись-ка в холл.
- Альфред? - удивился Сидоров. - Ты изменила не только мне, ты еще и вкусам своим изменила.
- Я тебе не изменяла, - повторила Катерина. - Мне некому было изменять. Ты перестал для меня существовать с того момента, как я узнала о твоих похождениях.
'О каких похождениях?!', - хотел закричать Сидоров.
- Если ты напряжешь свою память, ты вспомнишь мои слова, - продолжала Катерина, - которые я тебе сказала в день нашего венчания. Ну же, напрягись!
Сидоров помнил. Она сказала тогда ему в ответ на его клятву любить вечно, что никогда не простит его, если в его жизни появится другая женщина. Даже в том случае, если это будет с его стороны сиюминутным увлечением. И повторила по слогам: 'НИ-КОГ-ДА!'.
- А вкусы? - Катерина пожала обнаженными плечиками. - Не в этом дело. Альфред Молотилов прекрасный коммерсант и неплохим любовником оказался. - И добавила с язвительной улыбкой: - Кстати, лучше, чем ты, дорогой.
- Врешь! - выдохнул из себя Сидоров. - Врешь, тварь!
Катя снова пожала плечами и не ответила.
Альфред долго не спускался к ним, наверное, опасался быть покалеченным законным супругом Екатерины Великой. Наконец, он спустился по лестнице, полностью одетый, даже про галстук не забыл.
Сидоров критически посмотрел на новоиспеченного Катиного бой-френда. Такого соплей перешибить можно - тонкий и звонкий, с испариной на лбу и перепуганный насмерть.
- Алексей Алексеевич, я…, - начал Альфред, но Сидоров махнул в его сторону рукой.
- Помолчи, - жестко сказал он. - Ты никто, и звать тебя никак.
Доказать?
Еще что-то пытается вякать, задохлик! Сидоров и не думал его бить, чтобы унять злость он с хрустом сжал кулаки, а Молотилов, услышав хруст пальцев и увидев эти страшные кувалды, втянул голову в плечи и зажмурился, ожидая удара.
- Ну-ка, без этого! - спокойно сказала Катерина и встала между ними. - Альфред - мой муж. Это ты никто, Сидоров. Ты бомж, Сидоров.
И с завтрашнего дня безработный. Пошел вон из моего дома и из моей жизни!
Да! Правда! Катерина нисколько не преувеличивала, говоря 'вон из моего дома' - дом, который они выстроили, любовно распланировав расположение комнат, предусмотрев тысячи всяких штучек-дрючек, обеспечивающих различные удобства, был оформлен на нее. И фирма принадлежала ей. У Сидорова не было ничего. Ничего, кроме отметки в паспорте о том, что такого-то числа такого-то месяца такого-то года зарегистрирован брак с гражданкой…
Но не в штампе дело и не в правах Сидорова на половину нажитого совместно. Совершенно не в этом дело.
'Пошел вон, Сидоров!', звучал в его ушах голос Катерины, когда он навсегда покидал этот дом. 'Пошел вон из моей жизни!'.
Быть может, его душа умерла в тот момент, когда он услышал эти слова. Или чуть позже, через несколько мгновений, когда он перешагивал порог дома. Он слышал, как Катерина расхохоталась ему в спину. А может быть, этот смех ему просто померещился? Может быть, если бы он только смог заставить себя повернуться, он бы увидел, что в глазах его жены стоят слезы и что она не хохочет, а двумя руками зажимает себе рот, из которого рвутся рыдания и крик: 'Вернись,
Сидоров!'.
Но он не оглянулся. Он ушел навсегда.
Кроме кота Сидорова в дачном домике иногда навещали мыши. Они скреблись где-то под полом и в стенах. Иногда влезали из своих лазов и серыми комочками быстро прокатывались через комнату. Но вскоре мыши куда-то исчезли, потому что серый монстр решил здесь обосноваться всерьез и надолго. Он стал приходить каждый день и подолгу сидел возле кровати, глядел на Сидорова своими желтыми глазами, иногда противно орал. Не мяукал, как положено представителю кошачьего племени, а именно орал. На кухню кот ходил теперь редко, видимо все разведал и прояснил для себя в свои первые визиты.
Где-то через неделю в гости к Сидорову пришел капитан Мотовило, так он представился, следователь из районного отделения милиции. Как выяснилось, Катерина подала заявление в ментуру о пропаже мужа.
Мотовило очень быстро сообразил, что если трупа Сидорова нет в наличии ни в моргах, ни в больницах, и вообще о Сидорове никто ничего не слышал и не знал, то он либо под снегом или в земле мертвый, либо где-то живой, но скрывается. А где можно скрываться, если любовницы, как очень быстро выяснил Мотовило, у Сидорова нет, родителей тоже нет, а дома и быть не может, потому что жена именно это и утверждает? Конечно, пропавший может быть где угодно, может, он в другой город уехал, но начинать поиски с чего-то надо. И
Мотовило начал с дачи, с единственной недвижимости, принадлежавшей
Сидорову.
- Гражданин Сидоров? Алексей Алексеевич? - гулким басом спросил капитан Мотовило.
- Да, пока еще.
- А вас жена ищет.
- Да?
Мотовило явно был в курсе всего, выяснил - наверняка, допросил
Катерину, Альфреда Молотилова, кое-кого из приятелей Сидорова. Да капитан и не скрывал перед ним своей осведомленности, сказал напрямик:
- Брось ты это, парень. Подумаешь, баба скурвилась! Что же теперь
- в бомжи подаваться? Законы-то знаешь, небось?
В бомжи? Почему нет? Бомжи - подходящая для Сидорова компания в его теперешнем положении.
- Слушай, капитан, - сказал Сидоров. - Пошел ты…
- Но, но, но! - Мотовило поднял вверх палец-сардельку и погрозил им. - По роже дам за оскорбление.
- Тебе нельзя, ты при исполнении.
- А кто подтвердит, что я тебе по роже разок въехал?
- Вот он, - Сидоров указал на кота.
Котяра сидел у порога (опять его появление было неожиданным!) и нагло смотрел на Сидоровского гостя, облизываясь.
- Это у тебя кто, кот-бегемот? - спросил Мотовило, проявляя необычную для мента начитанность.
- Кот-живоглот. Видишь, капитан, он на тебя облизывается. Сожрать хочет.
- Подавится. Менты не каждому коту-живоглоту по зубам. Как ты его зовешь, кстати?
- Никак. Он кот самостоятельный. Приходит, когда захочет.
- Твой?
- Сторожа местного. Ко мне заходит, чтобы пожрать. Иногда пытается что-то рассказать, но я его языка не понимаю.
- Это ничего, - успокаивающе сказал Мотовило. - До весны здесь отшельником проживешь, понимать станешь. И не только кошачий язык. С призраками начнешь разговаривать. С тенью своей.
- У тебя закурить что-нибудь найдется? - спросил Сидоров, сбавив обороты и ощутив вдруг симпатию к этому толстому капитану.
- А как же! - Мотовило полез в карман. - Я без двух пачек сигарет в кармане на службу не выхожу.
- Две пачки? Так много выкуриваешь?
- Много, - соглашаясь, кивнул головой капитан. - А иногда вот такие, как ты, нищие миллионеры, закурить просят. Приходится угощать.
- Не хочешь, не угощай, - обиделся было Сидоров, но Мотовило сказал миролюбиво:
- Да ладно ты, не злись. Это я пошутил так неудачно. На, кури на здоровье. Что я не понимаю что ли? С любым такая хрень произойти может. А может, бутылочку раздавим в порядке знакомства?
- У меня только подсолнечное масло в бутылке.
- Рафинированное?
- А кто его знает?
Бутылка нашлась у капитана. Точнее, не бутылка, а двухсотграммовая фляжка с коньяком.
- Всегда с собой носишь?
- Всегда. Каждое утро перед выходом на службу кладу в карман две нераспечатанные пачки сигарет и наполняю коньяком фляжку.
- А руководство как на это смотрит?
- В ментуре все пьют. И руководство тоже. Если на этой чертовой работе не пить, запросто свихнуться можно.
Они выпили и разговорились. Сидоров опьянел сразу. Может поэтому он излил свою душу капитану Мотовиле. А может быть, Сидорову просто необходимо было тогда рассказать кому-нибудь все, что его терзало и давило.
Мотовило был трезв, как стекло. Видимо половина фляжки коньяку для него было ерундой, так, для улучшения аппетита. Он внимательно слушал Сидорова, не перебивал, не спорил.
- Понимаешь, Гоша, - пьяно говорил Сидоров. В процессе распития коньяка они стали называть друг друга по именам. - Понимаешь, Гоша, она, тварь, меня ведь не только из своей жизни выкинула, она меня напрочь жизни лишила. Я теперь никто! Дома у меня нет. Дача только эта, так она развалится скоро. Квартиру свою продал, деньги ей отдал. Работы у меня тоже нет. Она, Катерина, уговорила меня дело свое продать, чтобы в ее бизнесе больше оборотных средств крутилось.
Друзей, и тех у меня нет. Мои друзья - и ее друзья тоже. У нас все друзья общими были. И все они на ее стороне будут. Потому что зависят от нее, потому что не только друзья, но и партнеры. Да и не друзья они, холуи…
- Да-а-а, Леха, - соглашаясь, вздохнул Мотовило, - попал ты, как кур в ощип. Окрутила она тебя. Обобрала.
- Ага. А ведь мне говорили, что так и будет. Говорили…
Представляю, как теперь злорадствуют… Но понимаешь, Гоша, не в том дело, что я нищим стал. Деньги снова заработать можно. И дом купить, и машину… Не хочу я ничего. Жить тошно…
- Это ты брось! Жить-то все равно надо.
- Хоть брось, хоть подними. Мертвый я. Не хочу ничего.
- Может, тебе уехать куда?
- От себя не уедешь. Все со мной останется. Лежал я тут, Гоша, лежал и думал: может, покончить со всем разом. С мыслями, с воспоминаниями. Утопиться в Шугаевке. Ерунда, что мелкая, утопиться и в луже можно. Или в петлю. Или в город приехать, забраться на крышу самого высокого здания, и…
- Головой вниз, вдребезги?
- Вдребезги!
- И что не покончил? Страшно стало?
- Да нет, не страшно. Стыдно. Скажут: из-за бабы мужик с ума сошел. Слабак!
- Это точно, - поддержал Сидорова Мотовило, понимая, что Сидорова нужно подальше уводить от мыслей о смерти, - скажут. Да и кому ты что своей смертью доказал бы? А? Ты мужик, Леха. Я сразу понял, что ты мужик. Не стал сутяжничеством заниматься и на колени не опустился, унижаться не стал. Ушел и все. Она, говоришь, тебя из жизни своей вычеркнула? Нет, это ты ее вычеркни. Забудь о ней. И сначала все начни. Ты всем должен силу свою показать. И мудрость. А смерть - она дура. И ничего в ней нет красивого. Смерть отвратительно выглядит. Уж я то знаю. И в Чечне насмотрелся, да и на службе каждый день… Жить надо, Леха. Надо жить! Во что бы то ни стало, что бы с тобой не произошло, надо жить. Наплевать на все и жить!
Они еще долго разговаривали, чуть ли не друзьями расстались.
- Тебе время надо, чтобы в себя прийти, - сказал Мотовило, уходя.
- Поживи пока здесь, пусть твоя душа оттает. Я тебя доставать не буду. Если хочешь, как-нибудь заеду, продуктов подброшу.
- Приезжай. Можешь и без продуктов приехать. Просто так приезжай.
Ты нормальный мужик, Гоша.
- Приеду, обязательно приеду.
