ГЛАВА 42
Студень 880 год н. э., Норэйг, Ранхейм
Стояла холодная, ясная зимняя ночь, на звездном небе не видно было и тени облачка, оно казалось манящим, темно-синим, словно мягкая ткань, что прославила Утгард. Ночная правительница сияла на темном небе, словно подмигивая подлунному миру, тонким полукругом. Она видела на своем долгом веку многое: рождение и смерть, поле брани и брачные пиры, зло, предательство и прощение, но почему-то всегда сопоставлялась со всем темным, загадочным и манящим. То ли оттого, что ночами решались иногда судьбы целых держав, то ли от того, что обычно ночами творилось зло, темное время для темных дел, гласила мудрость народная.
Олаф открыл глаза, не понимая, что его разбудило, но было такое ощущение, словно его кто-то толкнул в бок. Повернув голову вправо, он посмотрел на совсем юную девчушку, что спала подле него, разметав по плечам черные косы, и по-детски подложив руку под щеку. Посмотрев влево, Олаф увидел, что и спящая с другой стороны подле него русоволосая девчонка не могла его разбудить, слишком уж крепок был её сон. Олаф вздохнул, мечта любого воина — молодые, услужливые рабыни, почему-то на сей раз его не обрадовали. Сколько их было теперь подле него? Уйма, и ни одна не затронула его сердце и думы, красивые, покорные, пустые — они вились вокруг него, нового конунга Ранхейма.
Олаф встал с ложа тихо, чтобы не разбудить юных дев и, одевшись, вышел из покоя. Ранхейм, кто бы мог подумать, что именно Олаф наследует его? Норны неожиданно сплели его судьбу, всё у него в жизни получилось совсем не так, как ему хотелось. Но почему-то всё чаще посещала Олафа мысль, что отцовский двор стал для него клеткой, лишившей всего: свободы, удачи, веры и надежды. Видимо, чтобы стать достойным правителем, нужно с детства к этому быть готовым, а он, Олаф, лишь терялся от своей власти, в отличие от Горлунг. О, его жена любила править, она была рождена для этого. Будь она проклята вместе со всеми её способностями!
Подойдя к покою жены, Олаф увидел, что дверь в него приоткрыта и оттуда слышны голоса его жены и сына. Рагнар и Горлунг о чем-то громко спорили, Олафа это удивило, обычно эти двое жили мирно и очень редко ссорились. Странно, но из всех детей Олафа, Рагнар был ближе всех к Горлунг, хотя она не была ему матерью. Эти двое, словно связанные одной нитью, бродили по Ранхейму, сея ненависть в сердцах дворового люда, слишком властные, требовательные, смотрящие далеко вперед, безжалостные.
Горлунг, перед мысленным взором Олафа возникла фигура жены, плавные линии рук, покатые плечи, округлая фигура, с годами дочь Торина стала полнее. Никто уже не могу назвать её тощей. Олаф вспомнил, какой увидел Горлунг впервые в Торинграде, улыбнулся той женщине, что навсегда похитила его сердце. Тогда она была совсем иной, более человечной, доброй и любящей, теперь всё иначе, они оба изменились. Да, изменились, стали хуже, злее и жестче. Никогда бы он не подумал, что так всё сложится, ведь ничего не предвещало такой жизни. Они с Горлунг были так счастливы, когда родилась Ингельда и Дида, хотя, нет, счастлив был он, а она всегда была немного отстраненной, всегда себе на уме.
Олаф услышал голос своего сына, хриплый, низкий, взволнованный. Как незаметно вырос их с Гуннхильд сын и как давно он не говорил с Олафом, а лишь презрительно и брезгливо морщился, глядя на него, на своего отца.
— Горлунг, ты и в правду думаешь, что мне нужно взять в жены дочь конунга Руара?
— Да, Рагнар, как иначе? — спокойно отвечала Горлунг.
— Горлунг, ну она же некрасива, не приятна для взора, я не о такой жене грезил!
— Рагнар, прекрати молоть вздор! Ты рассуждаешь, словно простой хирдманн! Конунг Руар даст в приданное за свою дочь землю, ты расширить Ранхейм, а все эти разговоры о красоте не стоят ничего. Ты — будущий правитель, негоже тебе рассуждать, как простому воину, как обычному глупцу. Красота — самое непостоянное из достоинств женщины, сегодня она есть, а спустя несколько лет, красоты этой как не бывало. И потом, Рагнар, тебе всего лишь нужно будет, чтобы она родила тебе наследника, а красивых наложниц взять ты всегда сможешь. Вон, посмотри, как живет твой отец, его девок вскорости будет столько, что весь Ранхейм будет работать лишь на их содержание, — насмешливо сказала Горлунг.
— Горлунг, но в этом есть и твоя вина, — осторожно заметил Рагнар.
— Какая? — тихо поинтересовалась Горлунг.
— Если бы ты давала отцу думать, что всё по-прежнему, сохраняла для него видимость счастливой жизни, этих девок бы не было, ну, или их было бы не столько, — молвил он.
— Рагнар, милый, поверь, так проще. И меня больше нет сил на эту игру в счастье, я устала. Пусть этих девиц будет больше, чем люда в Ранхейме, только бы твой отец никогда более не переступал порог моего покоя. Не могу я смотреть на этого слабака, что мнит себя великим правителем. Рагнар, милый, если бы ты знал, как тяжко мне видеть таким хозяина Ранхейма, он не достоин этого. Одно из самых богатых конунгств Норэйг, заслуживает лучшего правителя.
Олаф поморщился, он давно уже знал, что Горлунг его не любит и не уважает, но слышать эти жестокие слова ему было неприятно.
— Горлунг, — вздохнув, ответил Рагнар, — но я не хочу брать её в жены.
Он не встал на защиту отца, Рагнар не делал этого уже много лет, ибо нельзя выступать против истины, а в жестоких словах мачехи была только правда. Горлунг всегда была такой — резкой, жестокой, нетерпимой, но ему молвила лишь правду. Она всегда была права, как не печально это было осознавать Рагнару. И сейчас он понимал, что жена отца права, но из мальчишеского упрямства продолжал настаивать на своем.
— Рагнар, сейчас ты мне напоминаешь своего отца, что не видит никогда дальше своего носа! Ты расширишь свои земли! Твой отец хороший воин, но никудышный правитель, разве ты не видишь этого, разве все наши с тобой разговоры прошли в пустую? Я же растила тебя, не как какого-нибудь мальчишку, а как мудрого правителя, мы же вместе вершили суд еще в Утгарде, а здесь ты вообще стал моей опорой. Ты же видишь, что Ранхейм не приносит былого дохода, нам нужны земли, иначе твоим сыновьям нечего будет наследовать. Это стоит нескольких ночей с Турой, уж поверь мне, — убежденно сказала Горлунг.
— Я подумаю, Горлунг, — тихо сказал Рагнар.
— Подумай и прими верное решение, у нас нет выхода, Рагнар, — тихо сказала Горлунг, — твой отец пускает по ветру всё наследие конунга Ингельда.
На какое-то мгновение повисла тишина, и Олаф невольно забеспокоился, не увидели ли они его.
— Отец всё так же продолжает? — спросил немного спокойнее Рагнар.
— Рагнар, ты же знаешь своего отца, — в голосе Горлунг сквозил холод и равнодушие, — он навеки останется таким, каков он есть. Безвольным, недалеким, слабым — таков он есть. Это истина, я могу врать соседям, что он продолжает традиции Ингельда и мудро правит, но это ложь. Олаф отвратительный конунг. И я не хочу, чтобы ты был таким, как он.
Олаф выругался про себя. Его жена, в венах у неё течет не кровь, а студеная водица. И Рагнар её во всем поддерживает, как они ему надоели, они оба! И опять этот проклятый Ранхейм, только об этом куске земли думают, будто нет ничего важнее.
Не в силах более слышать холодный голос Горлунг Олаф быстро прошел в общий зал, где молодые рабыни мыли очаг. Увидев возле общего стола маленькую и худенькую фигурку новой рабыни, Олаф быстрым шагом подошел к ней. Девчонка обернулась, испуганно глядя на него большими васильковыми глазами, стараясь проскользнуть мимо него. Но нет, он и так упустил слишком много, и, задрав подол рабыни, Олаф повалил её на стол, на глазах у остальных. Он — хозяин Ранхейма, одного из богатейших конунгств Норэйг, ему можно все!
* * *
Олаф увидел Горлунг следующим утром, она как это обычно и было, поморщилась при его появлении, неодобрительно посмотрела на его помятое лицо с давно не стриженной бородой. Но почтительно склонила голову, как это не смешно, но Горлунг всегда подчеркивала его высокое положение, хотя уже давным-давно сама управляла всем в Ранхейме: вершила суд, принимала решения по поводу укреплений, запасов еды, продажи треплей.
От этого Олаф взбесился, ему необходимо было доказать ей, всем вокруг и в первую очередь самому себе, что Олаф Ингельдсон, конунг Ранхейма, еще на что-то способен.
— Я собираюсь пойти в набег в этот солнцеворот, — отрывисто сказал Олаф.
Чужие земли, где не будет её, вот что манило теперь Олафа больше всего на свете. Он с усмешкой вспомнил свой давний поход, когда только и грезил, что о возвращении, да о ложе Горлунг.
— Как тебе будет угодно, но…
— Ты останешься хозяйкой Ранхейма, — перебил её Олаф.
— Благодарю за доверие, муж, — с почтением ответила она.
Горлунг смотрела на мужа с нескрываемым презрением. Набег — очередная блажь, может, через седмицу он остынет, запоем начнет мед пить и забудет об этой идее. Хорошо бы, хотя пусть уезжает, без него только лучше.
— Когда я приду из набега, будем решать вопрос о супружестве Ингельды, — продолжил Олаф.
— Она еще слишком молода, Олаф, — возразила Горлунг.
— Молода, зато поразительно красива, все хирдманны заглядываются на неё, — голос Олафа стал теплее, а взгляд довольным и мечтательным, — волосы у неё словно злато, в кого они такие? Если бы я не был уверен, что в Утгарде у тебя не было милого друга, я бы решил, что она не от меня.
— Ну, твой отец и мой были светловолосыми, — улыбнувшись, ответила Горлунг, — наверное, она в них.
— Зато остальным в тебя, — с упреком сказал Олаф, — вот Дида — другое дело, моя дочь. А в Ингельде слишком много твоего, эти пугающие глаза, когда она смотрит на меня, мне хочется поскорее уйти от её взора.
Горлунг отвернулась, её старшая дочь была поразительно похожа на Суль, и не только внешнее сходство не давало покоя ей, у Ингельды душа была такая же черная, как у прабабки. Где найти ей достойного супруга, что сможет её наклонности обуздать? Да и есть ли такой силы мужчина в мире подлунном?
— Я не виновата в этом. Когда ты брал меня в жены, ты всё обо мне знал, я не скрывала от тебя ничего, — склонив голову, ответила Горлунг.
— Я и не виню тебя в утайке. Но уж больно Ингельда красива, словно сама Фрея, — улыбнувшись, продолжил Олаф, — никого нет краше неё. Заметила, какой она стала, совсем выросла, пора ей разделить ложе с воином.
Эти слова мужа повисли в воздухе и Горлунг почти физически ощутила их тяжесть. «Разделить ложе с воином…» — сказал Олаф, о, боги! Перед её глазами возникла вереница девок Олафа, таких юных, таких красивых. Неужели он настолько погряз в совей распущенности, что…
— Да, мы подберем ей мужа, — нервно и быстро сказала Горлунг, — давай не ждать твоего прихода с набега, может сейчас.
— Горлунг, ты же не хотела, мгновение назад её супружества, — ошарашено сказал Олаф.
— А теперь хочу, — быстро облизав губы и испуганно глядя на него, сказала Горлунг.
На её лице был написан такой ужас, какого Олаф не видел никогда, Горлунг вся подобралась от страха и смотрела на него, словно он был изувером. Внезапно Олаф понял причину её испуга.
— Ты что же подумала, что я…. — у Олафа даже дар речи пропал.
— Олаф, ты же только что сказал, что она должна взойти на ложе с воином, что я могу еще подумать? — высоким испуганным голосом, ответила Горлунг.
— Но она мне дочь! — хрипло сказал он.
— Все твои наложницы годами тебе в дочери годятся, — начала оправдываться Горлунг, — а бывает и моложе. Я тебе ни разу ни слова не говорила, но все эти оргии, что ты устраиваешь на глазах у всех, я не позволю тебе распустить свои руки на Ингельду.
— Замолчи, женщина, ты, видимо, безумна! — в гневе вскричал Олаф, — я люблю своих дочерей.
Вздох облегчения сорвался с её губ, о, великая Фригг, спасибо за заступничество, за то, что сохранила хоть крупицу разума в голове Олафа.
— Прости, — молвила Горлунг, заливаясь румянцем и отходя от него на почтительное расстояние.
А Олаф так и остался стоять в общей зале, пытаясь понять, когда же боги так его прокляли, что теперь и собственная жена считает, что он способен взойти на ложе с дочерью. Когда всё это началось? Когда его судьба совершила такой крутой поворот? И как он мог это проглядеть?
* * *
Горлунг, всегда глядя на дочерей, невольно их сравнивала. Ингельда, похожая к неудовольствию матери на свою бабку — Суль, была красива, белокожа и светловолоса. Её золотые косы прославили дочь Олафа на весь Ранхейм, признанная красавица, она упивалась своей властью над мужчинами. И если бы не её черные, словно крыло ворона, глаза, то Горлунг была бы склонна сравнивать её с Прекрасой. Но она давно поняла, что в отличие от её сестры, Ингельда умна, хитра и изворотлива, истинная внучка Суль.
Ее младшая сестра Дида была совсем не похожа на Ингельду, черные прямые волосы, смуглая кожа и отцовские глаза, причудливого сине-зеленого цвета. Кроме цвета глаз Дида унаследовала от Олафа легкий нрав и доброту, она постоянно заливалась колокольчиком и была любимицей ранхеймских женщин.
Каждый раз, когда Горлунг смотрела на них, ей вспоминался день тризны по князю Торину, её первое видение, когда она узрела своих дочерей. Видения давно перестали её посещать, с тех самых пор, когда Горлунг смирилась со смертью Яромира, но она помнила их все четко и ясно.
С самого рождения Ингельды Горлунг знала, что та унаследовала её дар — черные жгучие глаза не оставляли в этом сомнений. Горлунг с самого раннего возраста учила Ингельду разбираться в травах и варить зелья, Дида тоже всегда была на этих занятиях и даже неплохо варила настои и готовила целебные мази, знала все травы и их действие на человека. Но Дида не унаследовала дара Горлунг, она не понимала травы, не слышала их, а Ингельда владела этим в совершенстве. Иногда Горлунг с грустью думала, что о такой внучке мечтала Суль, но Ингельда никогда не узнает об этом, зная нездоровый интерес дочери к старым сплетням о жене Ульва Смелого, Горлунг никогда не рассказывала Ингельде о Суль.
Горлунг всегда старалась научить Ингельду применять травы лишь во благо, ибо готовить яды старшая дочь Олафа умела и сама. Иногда Горлунг с ужасом смотрела на понимающе — заинтересованный взгляд, что бросала Ингельда на ядовитые, опасные травы, она словно чуяла их. Ингельда всегда, словно исподтишка, старалась выведать у Горлунг всё о ядах, как манили они её! По прошествии лет Ингельда поняла, что от матери ей не добиться ответов и лишь ехидно улыбалась, задавая вопросы об опасных травах, глядя на каменное лицо Горлунг.
Ингельда всегда беспокоила Горлунг, ибо дочь понимала с младенчества, что в её руках дремлет сила. Она упивалась этим осознанием и всегда ставила себя выше других, в Ингельде, словно в темном омуте, сплелось всё плохое, что унаследовала она от предков: высокомерие и жестокость Торина, дар Суль, знания Горлунг, беспечность Олафа.
К 16 годам Ингельда решила, что люб ей один из хирдманнов Олафа. Красивый и развращенный Веремуд не сводил с Ингельды пронзительного, плотоядного, тяжелого взгляда серых глаз. Его внимание Ингельда принимала за признак влюбленности и грезила только о нем, не делая из этого тайны.
— Ингельда, я против твоего супружества с этим хирдманном Веремудом, — однажды не выдержав, сказала Горлунг.
— Но почему? — насмешливо проворковала Ингельда.
Дида, что сидела в углу покоя на обшарпанном сундуке, связывая сушеные травы в пучки, подняв голову, прислушивалась к разговору сестры и матери.
— Ты — дочь конунга, а он хирдманн, — спокойно ответила Горлунг.
Она невольно улыбнулась про себя, сколько раз за жизнь ей приходилось говорить эти слова? Бесчисленно.
— Но он тоже сын конунга, просто самый младший, вот и нанимается в хирд, — возразила ей дочь.
— Ему не быть никогда конунгом, — отрезала Горлунг, словно это должно поставить точку в их разговоре.
— Почему же, отец мой ведь стал конунгом, — с улыбкой ответила Ингельда.
Ее словно забавлял этот разговор с матерью, так беседует сильный и умный соперник с глупым и слабым, зная, что непременно победит в споре. Накрутив золотую прядь на тонкий палец, Ингельда с интересом смотрела на мать, выжидая момент для главного удара.
— Ты своего отца не равняй с Веремудом! — громко сказала Горлунг.
— Отчего же? — промурлыкала Ингельда.
— У них разные судьбы.
— Разные судьбы, — улыбнулась Ингельда, — но ежели в женах любого из них особенная женщина, то путь в наследники лежит сам собой.
— О чем ты, Ингельда? — спокойно спросила Горлунг.
— Матушка, неужели ты считаешь, что я не могу сопоставить простейшие вещи, — вкрадчиво спросила Ингельда.
Неприятный холодок пробежал по спине Горлунг, неужели Ингельда обо всем догадывается? Но лицо, как обычно, было каменным, оно ничего не выражало и не выдавало её чувств.
— Я не понимаю о чем ты, — твердо повторила Горлунг.
— О даре нашем с тобой, — промурлыкала Ингельда.
— Это не дар, Ингельда, далеко не дар, к несчастью я поняла это слишком поздно, — грустно сказала Горлунг.
Она отвернулась от дочери и задумалась, когда же всё-таки сама смогла уразуметь эту истину? Сколько ей для этого потребовалось солнцеворотов? Из раздумий Горлунг вывел голос дочери.
— Не дар? А что тогда? — удивленно подняв бровь цвета темного меда, спросила Ингельда.
— Это проклятие богов, что ниспослано на наши хрупкие плечи, — вздохнув, ответила Горлунг.
Сколько раз она пыталась объяснить это Ингельде, но всё без толку, дочь была в восторге от своих умений.
— Проклятие? — всё также забавляясь, спросила Ингельда.
— Ингельда, почему ты никогда не задумывалась о том, счастливы ли мы с отцом? — горько улыбнувшись, спросила Горлунг.
— Он — конунг, ты — его жена, неужели есть иное счастье? — нахально улыбаясь, спросила она, — ты получила власть, тебя боятся все в Ранхейме, а отец обзавелся девками.
— Ингельда, женщине помимо прочего, нужно любить кого-то, верить кому-то, быть любимой, — тихо прошептала Горлунг.
— Неужели ты несчастлива? — усмехнувшись, спросила Ингельда — ты, кто держит весь Ранхейм в подчинении, кто решает за всех, кто вертит отцом, не счастлива?
— Ингельда, ты помнишь свою тетку Прекрасу? — спросила Горлунг.
— Помню, как не помнить, — зло бросила Ингельда.
— Вот она счастлива, она всегда была счастливее меня, она не теряла веры, — глядя в даль, словно не видя дочь, сказала она.
— Она вместе со своим мужем живет приживалкой в Утгарде, и то отцовой милостью, — презрительно скривив губы, процедила Ингельда.
— Да, и она рада каждому дню, что прожит и надеется на каждый грядущий день, — грустно сказала Горлунг.
— А ты нет?
— Нет, надежды меня давно покинули. И всё из-за этого, как ты говоришь, дара. На деле это проклятие, что отнимает веру и силы, убивает в душе всё светлое, сеет лишь мрак и вседозволенность. Власть — есть то, что портит и развращает неподготовленных, и я, и ты к ней не готовы.
Дида удивленно смотрела на мать, никогда еще та не говорила так грустно и печально.
— То есть ты хочешь сказать, что тебе жаль первую жену отца? — коварно улыбнувшись, спросила Ингельда.
— Почему я должна её жалеть? — вскинув черную бровь, спросила Горлунг.
— Ты же убила её, ведь так, матушка? — спросила Ингельда.
Дида тихо вздохнула в углу покоя, у неё в голове не укладывались слова сестры.
— С чего ты это взяла? — спокойно спросила Горлунг.
— Я просто знаю и всё тут, я знаю, ведаю, чувствую, сколько крови на твоих руках, её кровь и кровь братьев отца, — прищурив глаза, сказала Ингельда, — иногда мне даже кажется, что руки твои багряные по самый локоть.
Горлунг молчала и лишь качала головой, расстроенная словами дочери. Видимо, и правду говорят, как аукнется, так и откликнется. Вот Ингельда и попрекнула её в преступлениях, убийствах страшных и коварных, что совершила она, возводя Олафа к власти, чтобы потом отнять её. Ингельда, та, которую она должна была воспитать другой, доброй и отзывчивой, борющейся со злом внутри себя, избрала своим кумиром именно её.
— Ингельда, я всё равно против твоего супружества с Веремудом, ему не быть конунгом, — тихо молвила Горлунг.
— Я всё для этого делаю, — запальчиво воскликнула та.
— Доченька, не человек решает свою судьбу, а вездесущие и лукавые норны. Твоему отцу было суждено стать конунгом, просто я немного ускорила это, а Веремуд не такой, у него иная судьба.
— Ты просто мне завидуешь, потому что я сильнее тебя, — бросила ей Ингельда и выбежала из покоя.
Горлунг стояла посередине покоя, глядя на дверь, за которой всего мгновение назад скрылась Ингельда. О, боги, какая глупая у неё девочка! Она ничего не понимает и не хочет понимать. Ингельда не слышит никого, а прислушивается лишь к тому, что шепчет ей тщеславие и гордыня.
— Матушка, Ингельда сказала правду? — тихо спросила Дида.
— Нет, милая, всё это лишь её домыслы, это ложь, — грустно сказала Горлунг, но она прекрасно видела, что дочь ей не верит.
— Матушка, не расстраивайся, — сказала Дида, подходя к Горлунг.
Горлунг смотрела в красивые глаза дочери и узнавала в ней Олафа, такого же слабого и безвольного. Но то, что плохо для воина, не всегда худо для девицы. Она протянула руку дочери и сжала её ладонь такую узкую, такую безвольную.
— Дида, я рада, что у тебя хоть нет никого дара, — горько сказал Горлунг.
— Матушка, он есть, — виновато ответила Дида, усаживаясь подле матери.
— Да? — подозрительно изогнув черную бровь, спросила Горлунг.
— Да.
— И что это за дар? Быть любимицей Ранхейма? — улыбнулась она.
— Нет, я вижу тех, кто покинул подлунный мир, — тихо молвила Дида, — тех, кого держат здесь мысли других людей, тех, чья душа не может найти успокоения.
— Что? — резко переспросила Горлунг.
— Я вижу тех, кто умер, я слышу их разговоры, — глядя ей в глаза, сказал Дида.
Горлунг молча смотрела на дочь, она не могла поверить словам Диды. Всё это было слишком жестоко. Горлунг казалось, что на плечи её упал огромный и неподъемный камень, вот боги и покарали её, они отняли разум у её дочери. Видит мертвых, ничего безумнее и быть не может.
— Это, правда, — видя, что мать ей не верит, Дида покачала головой, — матушка, это чистая правда.
— И давно ты их видишь? — осторожно спросила Горлунг.
— Всегда, всю жизнь, сколько себя помню, — просто ответила та, — сначала мне было страшно, а потом я привыкла к этому.
— И кого ты видишь? — тихо спросила Горлунг.
— Рядом с разными людьми — разных, это так странно и в то же время так интересно, матушка, — молвила дочь.
— О, — только и смогла выдавить Горлунг.
— Рядом с отцом и Рагнаром я вижу женщину с белыми волосами, она грустно улыбается и хочет дотронуться до плеча отца, но всегда отдергивает руку.
Горлунг удивленно посмотрела на дочь. Неужели боги действительно дали ей столь редкий дар?
— Рядом с тобой, — продолжила Дида, — я вижу старого воина, он улыбается и зовет тебя «светлая», он такой страшный и всё время с кинжалом в руках.
Сердце Горлунг учащенно забилось, неужели это Эврар? Эврар, её старый рында, подле неё? Быть такого не может.
— А еще возле тебя я иногда вижу молодого воина с глазами цвета янтаря и шрамом поперек щеки, он смотрит на тебя и что-то, улыбаясь, шепчет.
— Что он шепчет? — резко спросила Горлунг, еще не веря, что это Яромир.
— Не знаю, он не по-нашему, — виновато улыбнувшись, сказала Дида.
Горлунг всё также удивленно смотрела на младшую дочь. Неужели она молвит правду? Это никак не укладывалось в её голове. Это слишком редкий, почти не встречающийся у смертных дар, неужели её дочь им владеет? Милая Фригг, за что ты так её наказала? Как же сможет Дида жить среди живых с такой ношей непосильной для её слабых плеч?
— Дида, почему ты никогда мне этого не говорила, это очень редкий дар, он дается лишь немногим, — спросила Горлунг.
— Ингельда бы обиделась на меня, она так хочет быть лучшей, — опустив голову, ответила Дида.
В этом была вся Дида, она думала обо всех, кроме себя. Горлунг печально вздохнула и подумала, что для одного дня слишком много потрясений. Она посмотрела на склоненную голову дочери и тяжело вздыхала. Почему её дочери не такие, как она, не такие, как Рагнар. Почему? Ей так тяжело с ними, такими разными и в чем-то похожими. Оказалось, что обе они отмечены богами, только это не метка радости и счастья, а скорее знамение тяжелого пути.
* * *
Со временем Горлунг смирилась с тем, что Дида видит покойных и даже перестала ловить себя на мысли, что, может быть, младшая дочь безумна. Ингельда перестала разговаривать с Горлунг и лишь отворачивала голову при её появлении. Однажды Дида сказала Горлунг, что Ингельда тайно встречается с Веремудом в кладовой.
Чем заканчиваются такие встречи, Горлунг знала слишком хорошо, ей сразу вспомнились Прекраса и Рулаф, поэтому она велела запирать снаружи на засов покой дочери и приставляла к дверям хирдманна. После этого Ингельда прокляла её.
В один из зимних дней, когда Горлунг с Дидой сидели в ткацкой, та тихо сказала ей:
— Матушка, вот тот воин со шрамом опять появился.
— Где? — нервно оглядываясь, спросила Горлунг.
— Вот же рядом с тобой, — и Дида показал ей на пустое место справа от неё.
Горлунг посмотрела на место, где, по словам Диды, стоял Яромир, но ничего не заметила, только как будто холоднее стало или же так ей казалось от волнения. Она зачаровано смотрела на лицо дочери, то, казалось, засветилось изнутри, глаза стали огромными, пугающими. Дида смотрела в пустоту неотрывно, даже не мигая, и это пугало её мать.
— Что он говорит, Дида, повтори, я пойму, — гулко попросила Горлунг.
И Дида, коверкая славянскую речь, сказала несколько слов, что навсегда изменили мир Горлунг:
— Одна ты меня и помнишь, светлая княжна, видимо, и в правду мил я тебе был. Отпусти меня, устал я метаться в подлунном мире, не держи меня своими мыслями.
— Как же я могу не помнить о тебе, Яромирушка, как? — грустно сказала Горлунг по-славянски.
— Не могу я больше так, светлая, отпусти…
Ни слова не сказав Диде, Горлунг выбежала из покоя, подобрав полу длинного одеяния, она ворвалась в свою одрину. Достав из сундука старый оберег Яромира, Горлунг до боли сжала его в руке. Значит, он всегда был рядом с ней, выходит, всё это время, когда она пыталась его забыть, втянуться в рутину жизни без него, Яромир был совсем недалеко. Горлунг смотрела на его оберег и понимала, что отпустить душу торинградского красавца не в силах. Когда-то давно она запрещала себе думать о нем, но из этого ничего не вышло.
Она выбежала за ворота Ранхейма и бежала через лес, который всегда встречал её словно родную. В голове стучали слова Диды, отпустить не может она его, не под силу ей. Сколько лет она хотела его забыть, но не могла. Не было сил у Горлунг на это, её любовь к Яромиру была сильнее разума, сильнее веры, сильнее её самой. Чем заслужил он такую безоговорочную любовь, такое слепое обожание, Горлунг не знала. Видимо, сама Фрея покарала её, прокляла, послав эту рвущую на части страсть к Яромиру. Страсть, что не прошла с годами, не стерлась от повседневных забот, нет, она лишь ярче разгоралась в груди, каждый день, ища доказательства напрасности бытия без Яромира.
Сколько солнцеворотов Горлунг убеждала себя, что забыла Яромира, не помнит его таких теплых глаз, золотистых волос, ленивой улыбки, жарких поцелуев? Много, бесчисленно много лет и зим. Но она помнила, ругала себя, кляла, но помнила всё это.
Горлунг внезапно остановилась и увидела, что стоит посредине вересковой пустоши, ветер колыхал еще голые ветки вереска. Что её жизнь? Что она стоит? Ничего. И не станет её, всё будет так же, ветер, все так же будет дуть на этой вересковой пустоши. Всё будет так же, лишь не будет больше её терзаний, мук, страхов, ничего не будет.
Внезапно Горлунг четко осознала, что счастлива она была лишь короткое последнее лето своего девичества, там, в Торинграде, на Севере Руси. Когда в ней вопреки разуму теплилась надежда на счастье и любовь. Если бы Яромир был жив, всё бы было намного проще, ведь ей хватало лишь сознания того, что он есть, что он жив и, может быть, когда-нибудь придет за ней, чтобы забрать на века. Пускай, она понимала, что этому не бывать и что Яромир её не любит, но разве это мешало ей надеяться на чудо и милость богов? Нет, не мешало.
Горлунг вспомнилась Суль, твердившая, что высший удел женщины — быть женой конунга и иметь власть над людьми. О, у Горлунг было больше власти, чем ей хотелось, но почему-то она уже давно перестала её радовать.
Ветер сбивал крошечные снежные покрывала с веток вереска и наклонял их к земле. Он же растрепал волосы Горлунг, и они окутывали её черным плащом. Пустошь огласил её хриплый смех. Горлунг осознала, что была плохой ученицей Суль, плохой дочерью, плохой ведьмой, плохой женой и Карну, и Олафу, плохой матерью, что не научила Ингельду нести свой дар во благо и не разглядела дар у Диды. Она ничего не сделала в своей жизни из того, что должна была совершить. Всё пустое, есть лишь один ветер, что дует среди вереска и сбивает её с ног.
* * *
Горлунг не вернулась в Ранхейм, её замерзшее тело нашли спустя несколько дней в большом, разросшемся кусте вереска, в руке она сжимала кусочек железа с непонятным хирдманнам символом. Хоронили её с почестями, как и положено жене одного из самых богатых конунгов Норэйг. Над её мертвым телом плакали лишь Дида и Прекраса, Олаф стоял и молча, глядел на женщину, что исковеркала ему жизнь, Рагнар, как и подобает мужчине, прощался с той, что заменила ему мать, молча, шепча лишь про себя слова печали и тоски. Ингельда и Веремуд стояли, счастливо переглядываясь между собой, вот и не стало последнего препятствия к их счастью. А Даг смотрел на мертвое тело дочери своего бывшего князя и думал лишь о том, что глупая она была эта женщина, странная, она сама себя сделала несчастной.
* * *
Олаф многое пережил с момента смерти Горлунг. Странно, но ему стало легче, когда она ушла, более никто не давил на него, Олаф словно освободился от оков. Он уехал из Ранхейма, оставил там правителем Рагнара и вернулся в дорогой его сердцу Утгард. Туда, где он был счастлив, сначала с Гуннхильд, а потом короткое время с Горлунг, где даже стены помнили его победы и заливистый смех женщин, что он любил.
Многое Олаф пережил со дня смерти Горлунг, была и радость, и великое ни с чем несравнимое горе. Он видел, как его старшую дочь забивают камнями за противные богам дела, Ингельда, что так была похожа на Горлунг, тоже от него ушла, покинула. По сравнению с ужасной смертью Ингельды даже уход Горлунг был не такой уж страшной потерей. Его дочь, его плоть и кровь была лишена жизни, как ведьма, и всё из-за дурной крови Горлунг.
До конца своих дней Олаф находил странное удовольствие в обществе Прекрасы и Диды, они обе говорили с ним о самой любимой и самой ненавистной ему женщине, о его Горлунг.
Олаф разогнал своих девок и взял еще одну законную жену, ею стала дочь Прекрасы и Дага — Скуди. Она была ровесницей Диды, и так восхищенно смотрела на него, что Олаф наконец-то обрел свое семейное счастье. Скуди родила мужу сына и дочь, и ни один из них не принес ему такой боли, как Рагнар и Ингельда. Олаф умер древним старцем, прожившим всё-таки счастливую жизнь. А когда жизнь ушла из его дряхлого тела, он увидел свою Горлунг, что встречала его там, где нет места живым, а может, это ему лишь показалось.
