Князь Торин в бешенстве вышагивал по своей одрине, гнев и злость тяжело стучали в висках, отдаваясь эхом во всем теле. Позор. Срам. В его голове не укладывалось, что Прекраса, дочь его любимая, цветок Торинграда, так его опорочила. Опозорила перед всеми, что теперь Фарлаф скажет? Стыд.

Девка, другого слова нет, словно нет в ней его крови, княжеской, крови правителя, будто всё взяла она только от Марфы. Марфа, вот кто виновен во всем. Её вина, что дочь не воспитала правильно. Растила её, словно не правительницу будущую, а обычную дочь воеводы, какой сама была. Да, откуда ей, простой славянской бабе, знать, как надо растить княгиню? Не надо было её в жены брать, не надо.

И князь, ища виноватых, не замечал, что его собственная любовь к Прекрасе, то, как он непомерно баловал её, потакал её капризам, тоже была одной из причин позора, постигшего его нынче утром. Со свойственным ему эгоизмом Торин пришел к неожиданному выводу, что виновата во всем Виллему. Именно она. Не вспоминавший о первой жене в минуты радости, князь живо воскресил в памяти её образ в минуту горести и печали.

Виллему виновата в том, что умерла рано, вон, Силье дождалась Фарлафа, и какой княгиней стала! Властной, надменной, холодной, хозяйственной, не то, что Марфа. Ходит изо дня в день, словно спит на ходу! Вздрагивает от каждого шороха, хороша княгиня! Это всё няньки виноваты, они забили голову Прекрасе бреднями своими о добрых молодцах да красных девицах. А нужно было учить её на сказаниях о чести и о долге! Настоящим нормандским сказаниям о героях и воинах, о верных женах и гневе богов.

Но что теперь, поздно, слишком поздно, что-либо менять. Норны сплели их судьбы и уже, изменить что-либо невозможно. Торин с силой ударил кулаком по резной столешнице, боль обожгла кисть, но злость от этого только усилилась. Внезапно он понял, что должен сделать и спешно вышел из княжеского покоя.

Князь Торин отворил дверь в светлицу Горлунг, он не бывал здесь ни разу. Взгляд его пробежал по пустой комнате, большой и холодной. Воздух был спертым, и в покоях стоял удушливый горьковатый запах трав, от которого хотелось чихать. У окна стояло ложе, видимо для тяжело больных и раненных, у стены сундук, старый и обтрепанный, посередине покоев — стол и две лавки. Дверь в одрину княжны была тоже открыта, там виднелось узкое ложе.

Бедная обстановка, присущая только жилью треплей, даже он не мог не признать этого. Торин невольно сравнил с покоями Прекрасы и поморщился.

Тут из одрины Горлунг вышла старуха — нянька и испуганно вскрикнула, увидев его.

— Где она? — спросил Торин.

— Приветствую тебя, конунг, — быстро ответила Инхульд, низко поклонившись, — светлая княжна Горлунг ушла собирать травы.

— Передай, что видеть её хочу, — буркнул князь и вышел из покоев дочери.

Князь Торин остался в гриднице после того, как Фарлаф с семьей и дружинники отошли ко сну. Он не хотел уходить, ему нравилось смотреть на пылающий в очаге огонь, как пламя лизало поленья, оно успокаивало князя, заставляло верить, что когда-нибудь сегодняшний позор вот также растворится, станет пеплом. Кроме того, Торин знал, что непременно пойдет нынче в одрину к Марфе и накажет её за дочь беспутную, ему хотелось убить жену в этот миг.

Дверь в гридницу отворилась и тихо вошла Горлунг. Подошла, посмотрела на него спокойным взглядом черных глаз и сказала:

— Инхульд сказала, что ты звал меня, конунг.

— Звал, — согласился он, — садись.

Горлунг присела на край скамьи по его левую руку. Она не говорила ни слова, ждала, что он ей скажет, смотрела прямо перед собой, словно видела в темноте что-то интересное. Торин невольно залюбовался дочерью: прямая спина, гордая посадка головы, черная коса змеится по плечу, сразу видно — перед ним сидит будущая княгиня, любо посмотреть.

— Спустя два дня ты станешь женой княжича Карна, — наконец молвил он.

Княжна кивнула, не сказав ни слова, молча, не повернув головы к отцу. Даже Торин был удивлен такой выдержке, поэтому спросил сам:

— Спросить ничего не хочешь?

— Хочу, — смело посмотрев ему в глаза, промолвила Горлунг.

— Спрашивай.

— Земли твои, конунг, и конунга Фарлафа объединятся этим супружеским союзом?

— Да, объединятся, — ответил князь и, помолчав, добавил, — это все, что ты спросить хотела?

— Да.

— Тогда ступай, — Торин махнул рукой в сторону двери, отпуская дочь.

Горлунг медленно пошла к выходу, но её остановил вопрос отца:

— Ты ведь знала, что так всё и будет? — не сдержавшись, крикнул ей вдогонку Торин.

— Да, знала, — не оборачиваясь, ответила она.

— И молчала, ни слова не сказала мне о своей недостойной сестре. А что еще ты знаешь? Скажи мне, немедленно молви, — грозно потребовал он.

— Я много солнцеворотов назад, еще в Норэйг говорила тебе это. Ты ведь не забыл моих слов? — повернувшись к нему, спросила княжна. И, помолчав, добавила, ответив за него: — Вижу, что не забыл, помнишь.

Князь, для которого день и так не сложился, перебрав браги, находился в состоянии хмельного безрассудства. В бешенстве, глядя на неё, Торин, потеряв контроль над собой, заорал:

— А, ну вернись, — и, не дожидаясь, пока она подойдет к нему, вскочил со своего места, и двинулся на встречу Горлунг, яростно схватив её за плечи, начал трясти, — ты, что возомнила о себе, ты, тварь? Думаешь предсказательница великая? То, что тебя эта сучка — твоя бабка научила нескольким своим приемам — ничего не значит. Поняла? Ты такая же, как все. Ничем не отличаешься ни от кого, просто девка. Такая же, как все остальные, может чуть поудачливее, чуть посмекалистей, но не более.

— Моя кровь, конунг, особая, в ней сила, и ты это знаешь, — прошептала Горлунг.

— Твоя кровь особая? — с издевкой повторил Торин, — да, особая, кровь раба в тебе течет. Твоя похотливая бабка, вышла за Ульва уже брюхатой твоей матерью, брюхатой от раба простого. Вот какая у тебя кровь. Не знала? А вот знай! Ты — никто и нет у тебя никаких особенностей. Ты, как все, ты даже хуже, потому что ты — отродье раба и сучки, что подол задирала перед каждым. А твоя мать, она была такой же, как Марфа, покорной тупой коровой. Нет никакого дара у тебя, не откуда ему взяться, дура — Суль вбила тебе в голову то, чего нет. Если бы ты была особой, ты вылечила бы Митяя, а он умер. Сколько умерло людей от твоего «целительства»? Сама-то помнишь? Али забыла? Знахарка, — с издевкой продолжил Торин, — ты просто глупая баба, такая же, как все, ты даже не настолько красива, чтоб мужчина захотел взять тебя на ложе свое, тощая, словно змея. Тебе надо без устали возносить молитвы богам, что у тебя будет муж. Не опозорь меня так Прекраса, коротать тебе жизнь одной.

— Может и так, может, я и такая, как все, может, и кровь во мне недостойная. Да только и твоя кровь течет в моих жилах, конунг, но она не лучше остальной во мне, — с вызовом сказала она.

И во второй раз за этот день князь Торин ударил дочь, только теперь старшую. Горлунг, не ожидавшая удара, упала, но быстро поднялась, глаза её лихорадочно сверкали, не владея собой, она закричала:

— Прокляну тебя, прокляну, страшные кары на голову твою посыплются одна за другой…

— Я не боюсь, — закричал в ответ Торин, — ибо ты — никто. Давай, прокляни меня, что медлишь? Боги защитят меня. Я тоже прокляну тебя. Слышишь? Боишься? Так вот, я проклинаю тебя, Горлунг, проклинаю! Пошла вон с глаз моих.

Горлунг непонимающе смотрела на отца, он, действительно её не боялся, не страшился её проклятий. Выходит, он прав, значит, всё это время она обманывала себя и всех вокруг. Каждым своим словом Торин выбивал землю у неё из под ног, лишал надежд. Князь оттолкнул Горлунг к двери, заставляя уйти, а она, будто громом пораженная смотрела на него, еще не веря тому страшному повороту в своей судьбе. Лжецелительница, о, боги! Как такое может быть? Наконец, Горлунг выскользнула из гридницы, оставив отца одного, и слепо побрела в свою светлицу. По той самой дороге, по которой она шла совсем недавно, шла победительницей, а теперь все так жутко изменилось.

Княгиня Марфа со страхом ждала ночи, ибо знала, что муж её придет в одрину, и ничего не ужасало княгиню больше этого. Ужас свернулся клубком в её животе, заставляя вздрагивать от каждого шороха. Когда отворилась дверь и вошел Торин, Марфа съежилась на ложе своем, боясь пошевелиться. Может, муж решит, что она спит и уйдет? Но нет, так не бывает.

Торин не сказал ни слова, просто начал бить расчетливо и беспощадно, словно не жена перед ним, а противник на поле брани, сильный и ненавистный. Марфа закрывала лицо от ударов, сыпавшихся на неё, подставляя плечи, спину, и с ужасом думала о синяках, которыми завтра будет покрыто её тело.

В своих покоях уничтоженная разговором с Торином, Горлунг, начала терять свое единственное богатство — веру, в то, что она иная, другая, не такая, как все. Слова Торина были настолько ужасны, что у Горлунг не возникло даже мысли о том, что это неправда, гнусная выдумка ненавистного родителя. Такое нельзя выдумать, просто невозможно, даже Торину.

В памяти Горлунг возникали давно забытые образы конунга Ульва Смелого и его хирда, старые сплетни треплей Ульва, все эти намеки, невзначай подслушанные слова и уклончивые ответы Суль. Неужели всё это было правдой? Неужто она внучка раба? И нет у неё никакого дара? Может, ошиблась Суль? Ведь не полюбил её Карн с первого взгляда, несмотря на предсказание бабки. С княжичем всё с самого начала пошло не так, вопреки словам Суль.

Горлунг нервно ходила по своим покоям, сжимая тонкими пальцами виски, так будто хотела силой изгнать из памяти слова Торина. Но у неё не получалась, они продолжали звучать в её ушах, мучая и терзая.

А ночью стало плохо Инхульд, и княжна ничем не смогла ей помочь, к утру нянька Горлунг была мертва. Горлунг расценила это как подтверждение слов князя Торина, боги карали её за самомнение и гордыню, не была она избрана богами, нет в ней дара к целительству. Она не ДРУГАЯ, всё это было ложью Суль.