На утро после праздничного пира, устроенного в честь приезда сватов княжны, князья Торин и Фарлаф сидели в гриднице, потягивая холодную брагу. Выпитое давешня, давало о себе знать и оба князя страдали головной болью. Им было настолько плохо, что даже разговор не клеился, поэтому сидели князья молча, прикладываясь к кубкам, хмуро глядя по сторонам и надеясь втайне, что день сей невеселый для них скоро закончится.

Вдруг резко отворились двери гридницы и дозорные ввели четырех мужчин. С первого взгляда на них было видно, что это воины, сильные, тренированные и жестокие, прошедшие не один бой. Торин недовольно поморщился, вот только пришлых мужей ему сегодня не хватало!

На несколько шагов впереди остальных шел высокий темноволосый мужчина, волосы которого были слишком длинны и темны для славяна, зелено-голубые глаза под темными ресницами смотрели холодно и сурово. Лицо его украшала короткая темно-коричневая, почти черная борода, что придавало ему вид головника с большой дороги. Поравнявшись с князьями, он сказал по-норманнски:

— Хвала, Одину , конунг Торин, приветствую тебя, — голос его хриплый эхом раздавался в пустой гриднице.

Торин и Фарлаф обеспокоенно переглянулись между собой, второй день подряд слышать родную речь на просторах чужой земли им было непривычно.

— Князь Торин, — сказал один из воинов, что нес службу на забороле, — эти воины уверяют, что ты примешь их, будто знакомы они тебе.

Торин удивленно смотрел на вошедших мужчин, напрягая затуманенную вчерашней брагой память, стараясь вспомнить, видел ли он их ранее или нет. Но припомнить хотя бы одного из них Торин не смог.

— Приветствую тебя, незнакомец, хвала твоему богу Одину и моему Перуну, — хрипло ответил Торин, спустя некоторое время. Приняв, в первый солнцеворот на Руси, славянскую веру, князь всячески подчеркивал это, даже много лет спустя.

Воин удивленно вскинул темную бровь, но промолчал.

— Кто ты и зачем пожаловал на землю Торинграда? — спросил его Торин.

— Мое имя — Олаф Ингельдсон, я — сын конунга Ингельда Гудисона, прозванного Молчаливым, что много зим назад с тобой был в одном хирде. Помнишь ли ты своего старого товарища по походам?

— Неужели ты сын Ингельда? — удивленно спросил Фарлаф.

— Да, ты тоже знал моего отца, славный воин? — спросил Олаф, с интересом взглянув на князя Фарлафа.

— Я — князь Фарлаф, сын конунга Лидула, прозванного Жадным.

— Для меня честь встреча с тобой, конунг Фарлаф, — с уважением сказал Олаф.

— Присаживайся, отведай с нами трапезы, — предложил Торин, и после того, как тот сел на лавку, подле него, князь кивнул дозорным, чтоб те уходили.

Кликнув девок теремных и велев им принести приезжему блюда, князь Торин наказал прислужницам разместить и спутников Олафа. И когда сын Ингельда отведал яств со стола княжеского, начали князья расспрашивать его об отце.

— Расскажи нам, Олаф Ингельдсон, как поживает отец твой — конунг Ингельд, что творится на благословенной богами земле Норэйг, — спросил с жадным интересом Торин.

Оба князя еле дождались, когда Олаф утолит голод, уж очень не терпелось им узнать, как сложилась судьба старого товарища, того, к кому боги были столь благостны, что не пришлось ему искать удачи на чужой земле.

— Отец мой, — начал рассказ свой Олаф, — после того, как погибли его отец и братья, приехал в имение отца своего — конунга Гуди, и начал там править. У него одно из самых богатых имений в Норэйг, сам Тор благосклонен к нему, ибо все набеги, которые он снаряжал, приносили ему доход. У него есть наследник, который рожден от полной жены, а я признанный отцом сын от его булгарской жены.

— Ты из набега идешь? — спросил Торин.

— Да, мои драккары стоят у берегов твоих, конунг, — ответил Олаф, — отец мой, прознав, что я собираюсь идти на Гардар, просил разыскать тебя и конунга Фарлафа, узнать, как живете вы, и преподнести дар. Боги явили великую милость мне, я быстро нашел ваши земли и встретил вас обоих.

И Олаф, окликнув одного из людей своих, взял из рук его два одинаковых тяжелых, окованных железом, боевых норманнских щита. Преклонив колени перед старыми друзьями своего отца, Олаф вручил им дары конунга Ингельда. Эти дары приятно удивили князей, заставили проникнуться к гостю истинной симпатией.

— Ох, и порадовал ты мне сердце, сын Ингельда, порадовал, — улыбаясь, сказал Торин, — позволь мне пригласить тебя и твоих воинов отгостить в Торинграде хотя бы седмицу.

— Почту за честь принять твое приглашение, конунг Торин, — ответил Олаф, — ибо накопилась усталость в телах воинов моих, давно мы не спали на теплых матрацах, не ели вкусной пищи, а до дома еще так далеко.

Так Олаф Ингельдсон стал желанным гостем в Торинграде и получил приглашение отгостить во дворе Торина, дабы в полной мере ощутить на себе славянское гостеприимство. Но, приглашая Олафа остановится в Торинграде, князь Торин имел вполне честолюбивую цель — доказать Ингельду, что и в далекой стороне неплохо живет его старый друг.

Горлунг сидела на лавке, подле ложа, на котором спал раненный на пиру воин. Сон его был беспокойным, но достаточно глубоким, что не могло не радовать княжну. Это означало, что боги милостивы к этому красивому воину, вскоре Яромир должен поправиться.

Он совсем недавно нанялся в дружину князя Торина, поэтому княжна Яромира еще ни разу не лечила, боги хранили его на ратном поле. Но несколько раз Горлунг видела издали его статную широкоплечую фигура, слышала, как шептались об этом дружиннике девки теремные.

И теперь, глядя на Яромира, Горлунг начинала понимать, за что прозвали его «Любостаем», он был действительно очень красив. Настолько пригож был Яромир, что даже холодное сердце княжны начинало биться сильнее, стоило ей взглянуть на него. Его не портил даже шрам во всю щеку, нет, казалось, что он придавал ему особую прелесть, мужественность. Светлые волосы оттеняли загорелое лицо, полные губы были приоткрыты и обнажали ровные белые зубы.

Эврар, сидящий в углу, лишь качал головой, видя, что княжна слишком пристально смотрит на этого беспутного дружинника. А когда Горлунг, словно невзначай, провела тонкими пальцами по щеке Яромира, по белесому шраму, рында лишь вздохнул. Не к добру всё это, не к добру….

В это время дверь в покой отворилась и вошла одна из девок теремных вместе с высоким темноволосым мужчиной. Девка теремная, не глядя на княжну, промолвила:

— Князь Торин велел, чтоб рука воина зажила.

Горлунг усмехнулась: князь велел, чтоб рука зажила. Вот оно её положение, она такая же девка теремная, как и та, что привела дружинника, у неё лишь есть знания, что можно использовать во благо, а не было бы их, так же с подносами, да тряпкой бегала. И так Горлунг стало горько от этого, что, не удостоив воина приветствием, она кивнула ему на лавку подле стола. Девка теремная, увидев, что более не нужна здесь со всех ног побежала из покоев княжны.

Олаф, подняв взор на целительницу, потерял дар речи. Ему казалось, что никого прекраснее он до этого не видел. В прошлом осталась его светловолосая жена, теперь не она властительница его сердца, и, глядя, в черные глаза Горлунг, Олаф понял, что пропадает, совсем, навсегда.

А княжна, не заметив волнения воина, равнодушно посмотрела на него, волосы мужчины были еще мокрыми после бани и топорщились в разные стороны, глаза сине-зеленые, холодные, словно вода морская, смотрели жестко, ища, по мнению Горлунг, недостатки в ней. А их она знала и сама, чай не Прекраса, красотой немыслимой не блистала.

Указав ему, место возле стола, Горлунг отрывисто сказала:

— Показывай рану свою, дружинник.

Олаф, неплохо знавший язык славян, пожил на стол правую руку. Она болела у него давно, после того, как он устроил кровавую резню в одной из славянских крепостей. Из той сечи он вышел целым и почти невредимым, лишь порез неглубокий был на руке, но день ото дня пустяковая рана болела всё больше и больше. Олаф уже отчаялся, не раз и не два гибли воины от таких мелких ран. И когда Олаф спросил князя Торина, нет ли у него во дворе знахаря, тот сказал, что его руку посмотрит Горлунг. Олаф, ожидавший увидеть старуху — целительницу, был приятно поражен, увидев молодую красивую женщину с такими прекрасными глазами. Про себя он решил, что это рабыня, и он попросит князя продать её ему, уж больно понравилась Горлунг сыну Ингельда.

Олаф уже представлял, что сегодня же выкупит знахарку и будет делить ложе этой ночью с ней. Улыбаясь, следил он за тем, как ловко движутся руку Горлунг, как опускаются её черные ресницы, когда она моргает, как причудливо скользит ткань домашнего грубого платья по её тонкому стану стоит ей лишь повернуться в сторону.

Княжна, развернув грязную повязку, которой была замотана рука воина, увидела распухшую и покрасневшую рану. Покачав головой, Горлунг осторожно ощупала воспаленную кожу вокруг раны, воин вздрогнул.

— Надобно вскрыть рану, чтобы вышла хворь. Будет больно, но иначе нельзя, — сказала княжна.

Олаф кивнул, в тот момент, он позволил бы ей все, что угодно, а она попросила лишь вскрыть рану.

Княжна достала из стоящего рядом сундука тонкий нож, тряпицы, котелок и миску. Налив из кувшина воды в котелок, она добавила туда пучки каких-то трав, после чего повесила котелок на специальный крючок над очагом. В миску Горлунг положила немного барсучьего сала, сухих цветов ромашки, тысячелистника и быстро смешала всё это до образования кашицы.

Олаф глядел на её сосредоточенное лицо, хмурящиеся брови, темные полумесяцы ресниц, ему хотелось дотронуться до её косы, интересно, какая она на ощупь? Оглядевшись вокруг, он увидел, что покои обставлены скудно и бедно, платье на целительнице очень скромное, из самой простой ткани, после этого Олаф еще более укрепился в мысли, что она рабыня. Но ничего, он разодет Горлунг в шелка красные, голубые, золотые, только бы продал её Торин.

Тем временем закипела вода в котелке и Горлунг, сняв с огня его, бросила в воду небольшую тряпицу. Расстелила на столе полотнище, положив на него больную руку воина, спросила:

— Готов?

Олаф кивнул. В тот же момент, она быстро полоснула ножом по ране, затем еще и еще раз, она наносила небольшие надрезы по всей руке, там, где было воспаление. Из ранок в том месте, где был порез и откуда пошла хворь по руке, начал выходить гной. Горлунг надавливала на края ранок, чтобы как можно больше гноя вышло, когда из ранок пошла чистая кровь, княжна положила на руку тряпицу, смоченную в кипящем отваре, и меняла её трижды. Затем наложила на рану кашицу из миски и, забинтовав чистой тряпицей, промолвила:

— Придешь к вечеру, посмотрю на твою руку, наложу новую повязку. Только не забудь.

— Почту за честь, да благословят тебя боги, — молвил Олаф.

Княжна начала убирать тряпицы и нож в сундук, когда воин, дойдя, до дверей обернулся и спросил:

— Давно ты здесь у князя Торина?

— Давно, шесть солнцеворотов, — удивленно ответила Горлунг.

— Кто же учил тебя целительству?

— Бабка моя, — ответила княжна, она не понимала, зачем этот новый дружинник князя задает ей все эти вопросы.

— Как же ты попала сюда? Откуда ты родом? — вопросы сыпались из Олафа, как из рога изобилия.

— Я родом из Норейг. Князь приехал на родную землю шесть солнцеворотов назад и забрал меня у бабки, так я и оказалась на Руси, — повернувшись к сундуку, ответила Горлунг.

— Ты одна живешь в покоях этих?

— Нет.

— Супруг твой счастливый человек, — протянул Олаф, его разочаровала мысль о том, что у Горлунг есть муж.

— Я не мужняя жена, — процедила сквозь зубы княжна, её нервировали вопросы этого воина.

— Тогда с кем ты здесь живешь? Неужели ты княжеская наложница? — изумился Олаф.

Горлунг задохнулась от возмущения, вот к чему привело пренебрежение отцовское, принимают её за рабыню! Уж Прекрасу точно за бесправную рабыню никто бы не принял.

— Я — княжна Горлунг, дочь князя Торина, — четко произнося каждое слова, сказала она, — а живу я здесь со своей нянькой и рындой.

Олаф удивленно посмотрел на неё и попятился к выходу из одрины. Княжеская дочь, да, не быть ей его, не отдаст конунг Торин ему свою кровинку. О, боги, как он мог так ошибиться?

— Прости, княжна, не подумал, — только и молвил сын конунга Ингельда.

Вечером Олаф неслышно отворил дверь покоев княжны Горлунг, незамеченный хозяйкой он любовался её красивым профилем, гордым поворот головы, смоляной косой. А дочь Торина ощупывала лоб лежащего на ложе возле окна воина, и видел Олаф, как преображается лицо княжны, глядя на раненого, как робкая улыбка касается её губ. Но стоило только Горлунг увидеть, кто пришел в её покои, как исчезла улыбка с её уст, словно и не было её мгновения назад. Ревность и злость ужом шевельнулись в сердце сына конунга Ингельда Молчаливого, но он не промолвил и слова.