Остап Сергеевич стоял возле шкафчика с различными отвёртками, плоскогубцами, паяльной лампой, ножницами по металлу и другим оснащением, какое обычно бывает в гараже. Помещение и правда походило на гараж, только машины в нём не было, и размерами оно напоминало больше широкую парадную, и сбоку виднелась косая лестница, ведущая наверх.

– Может, я тебе ногти оторву, как в Средневековье? – полный мужчина в широком домашнем халате, сходящемся на животе, как крылья моли, говорил фальшиво спокойно. Голос то и дело срывался на писк. – Или уж ты сразу подпишешь дарственную на «Центр»?

В ответ прозвучало только злобное мычание, рот оппонента был плотно забит тряпкой, перевязанной на затылке.

– А может подпалить тебе немного личико? Оно меня так раздражает. – Тучный как медведь мужчина, взял паяльную лампу и подошёл вплотную к своей жертве.

Его лоснящееся лицо склонилось над головой Павла, привязанного к двум столбам за все четыре конечности, и брызгая слюной, заорал:

– Ненавижу тебя и твоих маленьких ублюдков! Честные порядочные люди умирают, а тебе жалко этих вонючих отпрысков дьявола?

Обнажённое тело, на котором не было никакой одежды, за исключением трусов-бо́ксеров, висело, словно приготовленное для четвертования. Павел мычал от лютогоненависти к своему мучителю.

Палач стянул тряпку с лица своей жертвы.

– Говори, отдашь мне свой грёбанный приют?

– Пошёл ты к чёрту! – Павел попытался плюнуть в своего истязателя, но тот с проворством, неожиданным для своего веса, отскочил в сторону.

Павел скривился от боли и просипел:

– Можешь убивать меня, я всё равно ничего не подпишу.

Палач злобно оскалился и снова завязал тряпку на лице Павла. Его руки тряслись – так ему не терпелось свернуть шею этому молодому наглецу.

Тусклый свет деревянного помещения вдруг стал ярче – распахнулась уличная дверь, и солнечный свет, отражённый от высоких сугробов снега, почти ослепил пленника. Внутрь вошёл накачанный среднего роста лысый мужчина с длинным носом и тонкими губами, внешностью смахивающий на какого-то кавказца-альбиноса. Горбинка на носу, массивный подбородок, большие глаза, но совсем без пигмента – серо-голубые радужки и при этом белые брови и ресницы. Дверь за ним захлопнулась, глаза Павла перестали слезиться.

– Заходи, Матрос. Присоединяйся к общему веселью! – пригласил хозяин помещения.

– Остап Сергеевич, я нарисовал эту девчонку, как мог, она мне точно не знакома. – Мужчина протянул лист с карандашным рисунком.

Шпакович вгляделся в очертания бездарного художника, и тут же просиял. Даже такой плохой портрет воскресил в памяти идеальную мордашку из «Дежавю». Но он где-то ещё видел эту дрянную девчонку, испортившую весь план с пересадкой печени матери: Матрос не успел доделать операцию, орган так и не приехал.

Вдруг сморщенное, блестящее от жира лицо разгладилось и просияло:

– Конечно же! Я знаю эту крошку!

Пухлой рукой он потянулся в карман и достал какой-то свёрток, Павел перестал мычать и остановил взгляд на непонятной вещице. Отвратительная улыбка Шпаковича стала ещё лучезарнее.

– Ну, как? Сдаёшься? – Шпакович, как фокусник, махнул свёртком, и из него выпал громоздкий блестящий предмет, а за ним посыпалось что-то блестящее.

Шпакович тряхнул ещё раз, и из платочка посыпалась мелкая серебристая пыль – разбитые кристаллы «Сваровски» и Павел узнал заколку Агаты.

– Сахарная пудра, дорогой! – демонстративно крикнул толстяк и захохотал своим отвратительным смехом.

Сердце Павла словно рухнуло на пол и разбилось вместе с этой заколкой.