5. Она начинает говорить
Слишком высокий для мужского и слишком низкий для женского голос звучал из глубины комнаты. Без единой мысли в голове я закрыла за собой дверь и сняла мокрые насквозь боты. Страшно мне не было, напротив, я ощущала приятное покалывание где-то в районе солнечного сплетения, но вот по голове, будто пыльным мешком стукнули.
— Как вы думаете, какие краски подходят к нашему времени? — спросил голос.
Я сделала неуверенный шаг внутрь комнаты. Затем ещё два. С журнального столика, на котором я утром оставила моё римское приобретение, на меня огромными чёрными глазами смотрела живая человеческая голова, торчащая из цветочного горшка. От неожиданности я села прямо на пол (наши глаза при этом оказались на одной высоте).
— Масло мы, безусловно, отдадим веку девятнадцатому и ранее, — сказала голова, — начало двадцатого — это, конечно же, акварель, его середина — гуашь, а вот окончание и начало века нынешнего для меня вопрос. Большой вопрос.
Я продолжала сидеть на полу. Голова посмотрела на меня, только теперь, как мне показалось, несколько виновато.
— Я испугал вас, простите. Вы принесли вина? Если нет, то я снова усну.
Я встала, дрожащими руками достала бутылку из сумки, которая так и висела у меня на плече, и поставила бутылку на пол рядом с собой.
— Простите, но этого недостаточно, — сказала голова, — вы бы не могли налить вино в тарелку. Мне самому этого никогда не сделать.
«Вот дура!» — подумала я про себя, пальцем пропихнула пробку в бутылку и щедро плеснула вина в тарелку. Уделала весь стол, а заодно и голову. Красные капли потекли по лбу и по левой щеке.
— Ой, простите, — я кинулась, было, её вытирать, но не смогла даже прикоснуться к ней.
— Я понимаю, вам сейчас очень страшно, — невозмутимо отозвалась голова, — но поверьте, вам совершенно нечего бояться. Я никак, абсолютно никаким образом не смогу причинить вам вред.
«А ведь, она права», — подумала я, и от этой мысли мне стало так легко, что я снова плюхнулась на пол.
Голова издала глуховатый смешок. Я тоже засмеялась.
— Чему вы смеётесь? — спросила голова.
— Вспомнила анекдот про то, как одна голова десять лет училась грести ушами, а на соревнованиях по плаванию кто-то на надел неё резиновую шапочку.
Голова на секунду задумалась, а потом захохотала в голос. Это было очень странно, наблюдать хохочущую голову в цветочном горшке.
— Очень смешно, — сказала она, отсмеявшись, — очень. А теперь, если вам не трудно, вытрите меня, пожалуйста.
Я достала из новой сумки платок и подошла к голове. Та хитро посмотрела на меня, а затем вдруг скосила глаза и неестественно далеко высунула изо рта багровый язык (м-м-м-м-м). Я с визгом отпрыгнула в сторону. Голова снова расхохоталась.
— Испугались? Простите, это единственное, чем я могу доставить вам неудобство. Обещаю, больше так делать не буду. Честно.
«Так я тебе и поверила», — подумала я, но всё-таки подошла и решительно вытерла белым махровым полотенцем лицо и стол. Через полотенце я почувствовала, что голова тёплая, даже горячая.
Превратившееся из белого в розовое полотенце полетело на пол ванной. Я посмотрела на своё отражение в зеркале и поняла, что на голове у меня черти чего и что я так и не сняла мокрый плащ. Раздевшись и наскоро причесавшись, я вернулась в комнату; села на пол рядом с журнальным столиком, взяла в руку винную бутылку, в которой оставалось чуть больше половины, и сделала большой глоток.
— Спасибо, о, русоволосая прелестница, — нараспев сказала мне голова, — чем я могу отплатить за вашу безмерную доброту ко мне? За вашу…
— Только не надо так громко петь, — прервала я, — за стенкой у меня пейзанка из группы, подумает, что я мужика привела.
Голова замолчала и задумалась. Её тонкие, почти женские брови уползли далеко вверх, кожа над ними собралась в тугие складки, а рот смешно изогнулся вниз коромыслом.
— Но ведь я не мужик, — сообщила она после долгого раздумья, за время которого я успела ещё дважды приложиться к бутылке.
Меня снова разобрал смех — уж больно наивно это было сказано — но я сдержалась.
— А кто же вы тогда?
— Ещё не знаю. Чаще всего тот, кто обретает меня, видит во мне существо противоположного пола, и это легко объяснимо, поскольку всё ваше земное существование посвящено поиску своей второй половины…
Я сидела на полу со скрещёнными по-турецки ногами в обнимку с медленно кончавшейся бутылкой и внимательно слушала мою странную собеседницу. С каждой новой сказанной ей фразой, с каждой новой гримасой на её лице, я подмечала всё больше исключительно женских черт, которые совершенно спокойно соседствовали в ней с мужскими. «Как же это может быть», — подумала я, но тут мне по очереди вспомнились: «Юноша с корзинкой», «Лютнист» и голова медузы Горгоны, на которой я так позорно подорвалась в Уффици…
— …боюсь, мою половую принадлежность сейчас однозначно определить невозможно… — закончила голова. — О чём вы так глубоко задумались?
— Мне… я вспомнила… голову медузы Горгоны, Караваджо, — пробормотала я.
— О, мятежный Микеле! — Голова мечтательно закатила глаза. — Он был горяч! Не знаю, зачем ему понадобилось изображать меня в таком виде, хотя, он всегда говорил, что взглядом можно обратить плоть в камень, а камень в живую плоть, как краски делают живым холст… Он был романтиком, мой Микеле. Мы были вместе четыре года, а в Риме, за год до наступления нового века, расстались.
— Какого, простите, века? — не без сарказма поинтересовалась я.
— Семнадцатого, — произнесла голова тихо, — за год до смерти создателя. Моего создателя.
— Кого, кого?
— Филиппо Бруно по прозвищу «Ноланец», в монашестве получившего имя Джордано, — ответила голова ещё тише.
— Джордано Бруно?! — от неожиданности закричала я. — Того самого?
Но голова ничего не ответила. Тень прошла по её лицу, и мне на миг показалось, что вместо юноши на меня смотрит глубокий старик, такой древний, что мне стало страшно. Я немного подалась вперёд, чтобы лучше рассмотреть лицо, но оно вновь приобрело прежние очертания. «Фу ты чёрт, померещилось», — подумала я.
— Что вы сказали? — спросила голова. — Я не расслышала.
— Я спросила, тот ли это Джордано Бруно, которого сожгли?
Голова моргнула в знак согласия.
— На Кампо деи Фиори, сейчас стоит памятник, только он там на себя не похож. Люди всегда так — сначала жгут, вешают, головы рубят, а потом памятники ставят.
— Это точно, — согласилась я, чувствуя обиду за всё человечество, — кстати, об отрубленных головах, расскажите, почему вы всё ещё живы, и причём тут Джордано Бруно?
Голова недоверчиво прищурилась.
— А вам зачем?
— Не знаю, так просто…
— Просто — одним местом с моста, — голова скорчила недовольную гримасу, — все так говорят, а потом…
— Кто, все?
— Кто, кто! Охотники за мной, вот кто. — Голова внезапно стала серьёзной. — Специально приезжают в Италию, толпами. Может, вы одна из них, почём мне знать.
— И чего им всем от вас нужно? — спросила я как можно наивнее, из-за чего фраза вышла фальшивой, и голова, похоже, это почувствовала.
— А то не знаете! — горько усмехнулась она. — Все всегда всё знают, только делают целомудренные глаза.
— Я, правда, ничегошеньки про это не знаю! Честно-честно!
— Не кричите так. За стеной пейзанка, забыли?
Я закрыла рот ладонью и стала хлопать глазами, стараясь всё сказанное мной свести в шутку, но голова на это никак не отреагировала.
— И потом, мы ещё мало друг друга знаем для таких рассказов, — по бабьи растягивая слова, протянула она, — я ведь даже не знаю, как вас зовут…
— Александра, — ответила я и хотела протянуть руку, но вовремя одумалась, — можно Саша. А вас?
— А меня никак не зовут. — Голова улыбнулась. — По крайней мере, сейчас. Каждый, кто жил со мной почему-то считал своим долгом меня как-то называть. Фабио, Морён, Свия, Коррэо, Бази… всех и не упомнишь. У меня было столько имён, что придумывать новое не имеет никакого смысла. Хотя, если вам захочется придумать мне имя, то силь ву пле, я не против.
— Иван Иваныч, — выпалила я.
— Иван Иваныч… — повторила за мной голова. — Так меня, кажется, ещё никто не звал.
— Теперь мы достаточно хорошо друг друга знаем?
На лице головы вдруг проступила маска ужасной усталости.
— Давайте, мы с вами завтра об этом поговорим… — прошептали яркие, едва разлепляющиеся губы, — я немного устал…
— Мне кажется, вы симулянт, — в сердцах сказала я.
Голова встрепенулась.
— Мне больше нравится слово «актёр», но если вам так будет угодно, то сойдёт и симулянт. По большому счёту, это одно и тоже.
Голова смотрела на меня хитрющими глазами, в которых было написано бессмертное калягинское: «Должна же я его хоть чуточку помучить». Стало понятно, что сегодня добиться от неё чего-то внятного будет совершенно невозможно, но я была уже достаточно под шафэ, чтобы на всё это наплевать.
— Раз вы не хотите разговаривать, я пойду спать, — сказала я голове. — Я сплю со светом, так что, если вам это помешает, могу накрыть вас полотенцем, как попугая. Хотите?
— Нет, ничего такого не надо, — ответила голова. — Если хотите, чтобы я уснула, почешите меня чуть выше того места, откуда, так сказать, растёт коса.
Слегка покачиваясь, я встала и сделала, то, что меня попросили. Запустила пятерню в чёрную шевелюру и поскребла ногтями тёплый и твёрдый затылок.
— Вот так, хорошо… — блаженно пролепетала голова, — вы прелесть, Саша…
Её глаза закрылись.
«Вероятно, у неё там та самая „кнопка“, которую безуспешно искал Караченцов у Электроника», — подумала я и пошла спать.
