—...Завтра же будем обсуждать! – говорит Тушин и улыбается мне с экрана видеофона. – Завтра утром!.. Знаешь, Алик, удивительное совпадение! Сегодня днем то же самое предложил Верхов. Только он говорил о железных котелках, чайниках и флягах. А я уже вслед за ним подумал о ведрах и сумках. Удачная мысль, Алик! И ведь простая! Я только против топоров. Пока – против. Потом видно будет. А все остальное вполне реально. Мы завалим это племя необходимыми вещами!

– Может, дело не в том, чтобы завалить? – вставляю я. – А в том, чтобы заинтересовать?

– Разумеется! – У Тушина поднимаются брови. – Разумеется, мы не переборщим! Ну, обнимаю тебя! Благодарю!

Тушин, улыбаясь, расплывается на экране.

Я выключаю видеофон, выхожу из комнаты в коридор гостиничного этажа и спускаюсь на улицу.

Опять Женька! Опять он на три минуты раньше открывает то же, что и я. Слава аллаху хотя бы за то, что сегодня это случайное совпадение.

И здорово, что наше с Женькой предложение обрадовало Тушина.

“Наше с Женькой...” – Я ловлю себя на этих словах и усмехаюсь. Лучше было бы “наше с Маратом”. Или “наше с Али”...

Я быстро иду по самой длинной улице Нефти куда-то в гору, навстречу сползающим оттуда густым вечерним сумеркам. Зачем иду? Куда?

Постепенно замедляю шаги, оглядываюсь и поворачиваю назад.

Пора ужинать. А светлая плоская крыша столовой где-то уже далеко-далеко внизу.

Я неторопливо спускаюсь по гладкой мостовой из оплавленного базальта, посеревшего от дождей и ветров. Когда-то, еще в первый год жизни землян на материке, здесь прошлась горнодорожная машина и проложила наклонную улицу, упирающуюся в горы. И теперь эта широкая, гладкая, припорошенная пылью мостовая будет держаться десятки, а может, и сотни лет – пока не станет мешать людям или пока не искрошит ее какое-нибудь землетрясение.

По сторонам редко стоят почерневшие бревенчатые дома, в которых жили первые геологи и буровики и были первые мастерские, первые склады.

Иные геологи и сейчас еще живут тут во время своих наездов в Нефть. Привыкли к здоровому духу древесных стен и не хотят менять его на кондиционированный воздух стандартных пластобетонных комнат.

Вообще, я заметил тут какую-то особую тягу старожилов ко всему натуральному – к домам из настоящего дерева, к деревянной мебели, которая на Земле сохранилась лишь в музеях, к натуральной пище. Немногие старожилы едят здесь искусственное мясо или пьют искусственное молоко.

Может, потому, что искусственных продуктов пока маловато – не пущены на полную мощность заводы. А может, и потому, что есть в натуральной пище какая-то особая прелесть.

Я иду вниз по первой улице Нефти, мимо бревенчатых домов, к новым, светлым и просторным пластобетонным зданиям. Сумерки, спускающиеся с гор, обгоняют меня, окутывают улицу прозрачной синеватой дымкой, которая постепенно густеет и размазывает на горизонте четкие очертания леса, дальних нефтяных вышек.

Вот на дирижабликах этих вышек вспыхивают огоньки, и лес вообще растворяется за ними в густом сине-сером мареве.

Большинство бревенчатых домов глядит на улицу темными, слепыми окнами. За ними – опустевшие комнаты с пропыленной мебелью или склады всякого старья. Но окна иных домов бросают на улицу неяркий, затаенно-счастливый свет, и за этими окнами – современный уют и тихое пристанище людей.

Наверно, если бы я вдруг остался вдвоем с Сумико, мне нужен был бы именно такой вот уединенный дом. И ничего больше. И никого рядом.

Улица медленно ползет мимо меня к горам. Надвигается и затем тоже остается позади светлая, плавная, ступенчатая по краям и уже четырехэтажная в середине дуга жилого корпуса. Этот корпус постепенно, неумолимо растет и вширь и ввысь, как растет детская горка, к которой трудолюбивый и терпеливый малыш прибавляет кубик за кубиком. Только детская горка когда-то не выдерживает и рушится. А жилой корпус Нефти когда-нибудь замкнется в дом-кольцо высотой в двадцать этажей, и в этом доме будут жить люди, которые сейчас, замороженные, бесчувственные, еще мчатся со страшной скоростью где-то в безднах Бесконечности.

Я сворачиваю влево, к столовой, и на минуту останавливаюсь в раздумье у ее дверей. Может, вернуться к жилому корпусу и зайти за Джимом и Грицько? Или вызвать их по радиофону? Непривычно ужинать одному.

Ну а если они уже поели? Если смотрят в клубе какой-нибудь из земных стереофильмов?

Я вынимаю из кармана руку, опущенную было к радиофону, и вхожу в столовую один.

Вообще-то, у меня есть дело в этой столовой. Али просил дать ему пропорции и примерные размеры одной из стен. Он задумал большое панно для геологов и хочет разместить его здесь, в столовой Нефти – самом просторном помещении северного поселка. Но лететь сюда он собирается уже с готовым эскизом. И ждет от меня параметры стены.

Ну, что ж... Для меня это пятиминутное дело. Сегодня же вечером можно будет передать цифры.

Уже когда я кончаю ужинать, в столовой появляются трое – две женщины и худощавый парень с короткой, седеющей черной шевелюрой “ежиком”. Совсем как у Бруно Монтелло. Только Бруно еще не седой.

Парня я вижу впервые, а в женщинах что-то кажется мне знакомым. Где-то я уже видел их – таких приземисто-грациозных и одинаковых, хотя они и по-разному сейчас одеты. Мне знакомы их большие, чуть диковатые темные глаза с подсиненными белками. Но что-то в этих женщинах не то, что-то не так, как я когда-то видел.

Это вроде и они и не они, и я даже не знаю – здороваться с ними или нет. Молча и медленно я наклоняю голову, и это можно принять за приветствие, а можно и не заметить.

Они не замечают меня. Они проходят к щиту заказов, и тут я понимаю, что меня смутило, почему я их сразу не узнал. Это женщины-леры, те самые, которых я видел один раз, перед гибелью Вано, о которых он обещал рассказать какую-то “ужасно романтичную историю”.

Только тогда они были в теплых серых рабочих костюмах, а сейчас они в нарядных платьях – вишневом и синем, и по этим платьям струятся причудливые светящиеся полосы, благодаря которым женская талия кажется по – осиному тонкой и хрупкой.

Что же это за история, которая привела их на другой материк, в чужое племя? Где теперь узнать ее? Здесь еще нет ни газет, ни книг, ни своей истории.

Да и не скоро попадут в книги здешние “романтичные истории”. Все могут знать их – но писать о них неловко. Это одна из многих условностей, тяготеющих над людьми!

Пожалуй, долго еще литература здесь будет представлена только стихами да фантастикой, которую начинает Бирута. Всему остальному будут мешать условности.

А эту “ужасно романтичную историю” наверняка знает Джим.