Глава седьмая

Унху держался ещё два дня. А потом к руси пришло подкрепление. Вернулись ушкуйники, что ходили громить югорских князьков. Кан этого не знал, и решил, что к новгородцам прибыли ратники с той стороны хребта. Глядя на далеко растянувшуюся змею санного каравана, что выдвигалась из елового перелеска на западе, Унху мысленно ругал всех хонтуев и проклинал русских богов. Предчувствие беды вплотную подступило к нему и вцепилось в глотку ледяной рукой.

Пришельцы были грязные, отощавшие, изнуренные долгой дорогой; сидя на нартах, они угрюмо озирались, как будто совсем не радовались воссоединению с земляками. Измученные олени уныло тянули нарты с поклажей, всем своим обликом походя на старых, хотя и упрямых доходяг-труповозов.

На третьих от головы обоза нартах лежал человек, накрытый лосиными и медвежьими шкурами. Пожелтевшее лицо его походило на старый пергамент, борода тряпкой висела на исхудавшем лице, а меж варежек и рукавов виднелись костлявые запястья. Трудно было узнать в этом иссечённом болезнью страдальце лихого предводителя ушкуйников. Завидев высыпавших навстречу воев, он приподнялся на локте, проскрипел злым голосом: «Ну что, ратнички, не ждали?». Удивлённый гул был ему ответом.

– Никак Буслай? – послышались осторожные голоса. – Чем же это его подсушило? Ни дать ни взять – анахорет из пустыни: кожа да кости.

Впрочем, товарищи его по отряду выглядели не лучше. У многих выступили на лицах багрово-синюшные пятна – признак обморожения; одежда светила дырами, сапоги и кумыши были подвязаны снизу верёвками, удерживая подошву. Оружие грудами лежало на нартах, словно мягкая рухлядь – без всякого порядка. Лишь несколько воевсохранили при себе колчаны и луки.

Над холмом разнеслись ликующие голоса, зазвучал смех; челядины бросились навстречу обозу, чтоб побыстрее распрячь оленей. Ушкуйники грудью встали на их пути, не подпуская к скотине – боялись за добро.

– Без вас, смердов, управимся. Идите лучше боярам зады подтирайте.

Ядрей вышел из шатра, подождал, пока передние нарты доберутся до крайнего чума, неспешно направился к вожаку.

– Ты что это как князь развалился? – весело крикнул он Буслаю. – Никак рану получил?

Сотник не ответил. Нарты его медленно карабкались по склону, чуть покачиваясь на рытвинах. Он подозрительно оглядывал местность и молчал.

– Пермяк наш не прибегал сюда? – спросил он воеводу, когда они поравнялись.

– А должен был? – сказал Ядрей, берясь за оглоблю.

– Удрал он. Старуху-югорку зарезал, и удрал.

– Что за старуха?

– Знахарка. Меня с того света вытащила.

– За что ж он так люто?

– Спроси его.

– Как же тебя подранили-то?

– Стрелу поймал на луговине.

– Давно?

– С седмицу будет.

– Стал быть, не скоро ещё оклемаешься.

– Как боженька даст.

Измученный олень в его упряжке вдруг заартачился, зафыркал, увязнув в глубоком снегу, и Буслай прикрикнул на возницу: – Плетьми его, мерзавца. Да покрепче!

Ратник стеганул обессилевшее животное, и олень, взревев, потянул нарты дальше.

– Забьёшь скотину-то, – укоризненно промолвил воевода.

– Забью – новую достану. У нехристей её много.

Ядрей пристально посмотрел на него, погладил бороду.

– Как управился с князьками?

– Всех под снег закопал. Дело нехитрое.

– А тамги с них снять не забыл?

– Снял, снял, не боись, – проворчал Буслай.

Воевода сурово поглядел на ушкуйника, засопел.

– Ладно, отдыхай покуда. – Он отцепил руку от оглобли иостановился, провожая нарты глазами.

Ушкуйники, наконец, добрались до стана и начали распрягать оленей. Со всех сторон к ним полезли любопытные, расспрашивали о походе, выпытывали, много ли взяли хабара. Налётчики отвечали скупо, занятые мыслями о еде и отдыхе. Боярская челядь снова потянулась к скарбу, начала шуровать там, снедаемая алчностью, но, получив несколько зуботычин, отпряла.

Возле нарт Нечая обнаружился попович Моислав. Был он в какой-то худой свите, берестяных онучах и дерюжных гачах. На голове его криво сидел дырявый собачий треух. Прокравшись к ушкуйнику, попович затараторил чуть не на ухо:

– Из леса явились, да? От лесовиков и берегинь, да? Кащей-то смотрит-смотрит, да не высмотрит. Ервы и мяндаши всю страну замутили, подняли вой, снегом в глаза швыряют. А Христос-то и рад. Сорни-най уж нам путь освещает, Омоль реки и озёра холодом сковал. Привечают, привечают русскую силушку! Див бьёт крылом, трубит победу славянскому воинству. Волх Всеславьич глядит – не нарадуется: ужо вы, люди новгородские, пошли в дальние страны себя показать да за Святую Софию постоять. Аллилуйя, народ христианский! Скоро, скоро слово истины зазвучит по всей земле…

Нечай изумлённо обернулся, задрал бороду.

– Ты чего тут языком мелешь, трепло? Ишь ты, сынок поповский! Я ведь не погляжу на родителя твоего, врежу как следует, чтоб ум-то вправить…

Его успокоили, оттёрли от поповича:

– Ты на него не сердись, Нечаюшка. Он у нас с недавних пор в блаженных ходит. С ним поп Иванко изгнание бесов провёл, вот он с того дня и ходит.

– Я гляжу, вы тут не скучали, – пробурчал Нечай, возвращаясь к поклаже.

– Да куда уж! Веселуха стояла, что твои русальи…

Моиславже побрёл вдоль обоза, громогласно вещая:

– Святая Варвара-охранительница, защити сих людей! От искуса и душевной скверны, от невзгод и болезней, от бедности и ранней кончины. Да снизойдёт на них дух Нум-Торума, повелителя мира, и да оборонит он их от козней Куль-отыра. Благостный охотник Пера и вы, святые угодники, помогите нам одолеть нечестивых, даруйте победу оружию русскому! Перун, Христос и все духи земли, воды и небес, да не оставите нас своей заботой!..

Ушкуйники обалдело косились на поповича, цепенели, хмурили брови. Некоторые злобно прогоняли юродивого от своих нарт.

– Иди, иди, кликуша! Тебя только не хватало.

– Видать, лют был наш поп, коли с гречином такое приключилось, – прохрипел Буслай.

Сотник приказал подручным ставить чум, а сам, вылезя из нарт, заковылял к Якову Прокшиничу, что стоял чуть поодаль и по по-хозяйски наблюдал за творящейся вокруг суетой. Буслай был голоден, саднила рана в предплечье, слабость пронзала всё тело. Больше всего ему хотелось упасть и забыться сном. А ещё ужасно хотелось помыться, соскрести с себя всю многодневную грязь.

Все встречные поздравляли его с возвращением, кланялись, снимали шапки. Такое уважение льстило разбойнику. Он едва заметно кивал в ответ, слегка приспустив веки, как делали бояре и житьи люди при встрече с чадью.

– Доброго здоровьичка, Буслаюшка! Рады видеть живым и невредимым, – заискивающе говорили ему, а он коротко отвечал: «Слава Богу». Идти ему было тяжело, каждый шаг отзывался болью в спине, и потому Буслай ступал осторожно и плавно, словно невеста на смотринах. Иногда останавливался и окидывал взором стан, как бы наслаждаясь видом.

Наконец, добрался до боярина, обнялся с ним как с приятелем.

– Погодь, боярин, – охнул Буслай, отстраняясь. – Раздавишь совсем.

– Ослаб? – громыхнул Яков. – С голодухи, что ль?

– С голодухи, да и рана у меня. Стрелой прободили.

– Бывает.

– Позволь, за плечо твоё возьмусь, а то стоять тяжко.

– Берись, раз такое дело, – позволил боярин.

Пока Буслай переводил дух, опершись о Якова, тот добродушно рокотал:

– Извелись уж тут без вас. Ни слуху, ни духу, только ветер воет. Да и югорцы строптивые попались, не сдаются. Думал уж, не они ли пермяка подослали? Я ведь, как вы ушли, места себе не находил, всё корил за доверчивость. Завёл бы он вас в какую топь, прямо в пасть кикиморам… Грех, конечно, на человека напраслину возводить, но чудин – он и есть чудин. И вера у них не наша, и говор не тот, да и живут как цапли на болотах. Одно слово – погань. Нам в их краях вместе держаться надо, не делиться. Я так мыслю. Ядрей – он, конечно, своё мнение имеет, как вбил себе что в голову, уже не вычешешь…

– Зырянин от нас ушёл, – угрюмо встрял Буслай.

– Как так? – удивился боярин.

– Да так. Бабку-югорку прирезал и утёк.

– Так и знал, что он о перевете думает, – с досадой крякнул боярин. – Давно это было?

– Да уж дён пять как.

– Падаль, – с ненавистью бросил Яков Прокшинич. – Все они – одна сплошная падаль. Ни в ком здорового корня нет.

– Мы без него чуть не окочурились в дебрях этих. Малого не хватило, чтоб обратно к Камню не уйти.

– Должно, на то он и рассчитывал. Завесть вас куда подальше, да и бросить. Авось утопнете или от морозов да бескормицы перемрёте.

Буслай опустил голову, помолчал, обмысливая.

– А что с поповичем содеялось? – спросил он. – Помешался, что ль?

– Поп говорит, бесы обуяли. Да я уж и не верю ему. Он ведь из него демонов изгнать тщился, чтоб попович от язычества отпал. Да вот вишь, всё наоборот вышло – теперича поповского сынка и вовсе никто унять не может. Ходит-бродит, несёт разное, а подступись к нему – смотрит на тебя как дитё малое и только ресницами хлопает.

– Крут был, видать, батюшка наш.

– Истый сатана. Меня, уж на что человек привычный, и то страх объял.

– Не за того он взялся. Попович хоть к идольству чудинскому и имел склонность, а только безвреден был. – Буслай смачно сплюнул в снег. – А как князёк югорский? Всё упорствует?

– Упорствует, – рассеянно подтвердил боярин.

– Может, приступом крепостцу его взять?

– Боек ты больно. Окопался он там крепко, не подойти. Должно, подмоги ждёт.

– Теперь-то какая ему подмога?

– Теперича никакой, – согласился Яков. – Думаю, ежели ему тамги князьков, которых вы положили, через стену перекинуть, так он посговорчивее будет. – Боярин ещё раз окинул взором стан, словно ища кого-то. – Ты сколько людей потерял?

– Двоих. Да и те от хворей скончались.

– Лихо! Знатный ты начальник!

– Задача нехитрая. Сам ведь говорил, что югорцы в открытой сече слабы.

– Так это в чистом поле. А тут кругом одни чащи да болота. Врасплох что ль застал?

– Врасплох. Порубили в капусту нехристей.

– Это зырянин тебе места указывал, где засады делать? – напирал боярин, ревнуя к удаче Буслаевой.

Ушкуйник с шумом потянул носом воздух.

– Зырянин.

– А почто ж он утёк тады? Почто югорку зарезал? Повздорили, что ль?

– У него спроси, – уклонился Буслай.

– Что-то ты темнишь, сотник. Ну ладно. Главное, что князьков посекли. Теперь уж главный ихний князь никуда не денется.

– Пойду я, боярин, – сказал Буслай. – Пожру да вздремну. Вижу, шатёр мой поставили уже. Бывай!

– На совет-то придёшь?

– Как бог даст, – произнёс сотник, удаляясь. – Я теперь долго отсыпаться буду.

Унху спустился со стены и, понурившись, поплёлся к своей храмине. Люди молча провожали его взглядами. Все ждали, что кан скажет им что-нибудь ободряющее, поддержит угасающую надежду или хотя бы разразится проклятьями. Но кан безмолвствовал, и это угнетало его подданных куда сильнее, чем самый страшный гнев владыки. Не глядя по сторонам, Унху зашагал вверх по улице меж низких тесных избёнок с резными стропилами и священных лабазов на высоких сваях, меж огромных деревянных идолов с блюдами на лицах и пузатых амбаров с тяжёлыми засовами на дверях. Он шёл, дрожа от гнева и обиды, а люди, издалека привечая его, долго смотрели ему вслед. Они понимали, чем вызвана его печаль, но не сочувствовали ему. Многие даже радовались, что к русичам пришло подкрепление. Наконец-то упрямый кан сдастся и сразу закончатся все невзгоды. Люди вздохнут свободнее, перестанут дрожать за свои семьи и вернутся к обычной жизни. Право слово, неужто кану жалко нескольких лисьих шкурок ради мира? Унху знал о таких мыслях. Думая об этом, он всё больше приходил к убеждению, что война, затеянная им, не нужна никому, кроме него самого. Люди с лёгкостью променяют свободу на безопасность, не задумываясь о будущем. Они ходят на охоту, растят детей, отмечают праздники, и не могут взять в толк, ради чего Унху лишил их всех этих радостей. В лицо кану они говорили одно, но за спиной, втихомолку, нашёптывали совсем другое. Повелитель уже настолько обрыдл им своей неукротимостью, что они готовы были и сами отдать его русичам, когда бы не страх перед божьим мщением. Всё ж таки кан – это кан. Кто поднимет на него руку, недолго проживёт. Спорить с властелином может только шаман. На него и надежда.

Унху вступил через распахнутые ворота на своё подворье, пнул что есть силы подвернувшуюся под ноги курицу, и, склонившись под низкой притолокой терема, вошёл в сени. Скинув холщовый колпак, привычным движением прикоснулся кончиками пальцев к рогам, висевшим над входом, и прошествовал в горницу. Служанка, подметавшая пол, замерла от неожиданности.

– Пошла, – негромко приказал ей кан.

Служанку как ветром сдуло. Унху присел на топчан, сжал что есть силы ладони на коленях, потом крикнул грубым голосом:

– Приготовьте мне сар.

– Слушаюсь, господин, – отозвался распорядитель дома, просунув голову в комнату.

Унху сцепил пальцы в замок, покачался всем телом, прикрыв веки, затем принялся мерить шагами комнату. «Неужели всё? – думал он. – Столько страданий, и всё зазря? Но я не могу так просто сдаться. Уж лучше погибнуть в бою. Или не лучше? Откупившись от русичей, я получу передышку. Однако потеряю уважение людей. А погибнув, чего я достигну? Всё, ради чего я жил, пойдёт прахом. Опять начнётся грызня за власть, хонтуи начнут приводить чужеземных воинов и платить им югорской пушниной и рабами, опять страна расколется, и в каждом павыле будет сидеть свой вожак. Разве можно допустить это? Не для того я бросал вызов новгородцам, чтобы теперь так просто сложить свою голову. Буду сидеть до конца, пока не сожрём последнюю собаку. А к тому времени, глядишь, и подоспеет подмога».

В дверь терема постучали.

– Что ещё? – недовольно вопросил Унху.

– Господин, к тебе пам, – доложил вошедший воин.

Унху позеленел. Этого ещё не хватало! Небось, опять начнёт вести коварные речи.

– Ладно, пусть войдёт, – разрешил кан, помедлив.

Он выпрямил спину, упёрся ладонями в колени, чтобы шаман не заметил его переживаний.

Послышался шум открываемой двери, затем шаркающий звук шагов, и в горницу вступил Кулькатли. Шаман был в нарядной песцовой парке, чисто выстиранных штанах из дублёной лосиной кожи и соболиных ерн-ваях, расшитых мозаикой и украшенных полосками разноцветного сукна. Голову прикрывал колпак, отороченный чёрной лисьей шерстью. Талию, как полагается, перетягивал широкий красно-синий пояс с амулетами на цепочках.

Увидев разряженного в пух и прах шамана, кан прищурился.

– Ты что это приоделся? Никак на праздник собрался?

– Идя в дом господина, нужно блюсти себя, – с достоинством ответил шаман. – Негоже являться к нему в затрапезном виде.

– Прежде я не замечал у тебя такой щепетильности.

– Прежде наша судьба не висела на волоске.

– А теперь ты перепугался за свою жизнь и пришёл скулить о мире?

Шаман потоптался на пороге, не решаясь присесть.

– Твои оскорбления не задевают меня, но оскверняют слух богов, – пробормотал он.

– Что мне до богов, когда они не могут защитить мою землю!

Пам сделал шаг вперёд, вздохнул, сокрушённо посмотрел на кана.

– Ты позволишь мне сесть? Я уже дряхл и моим ногам тяжело держать тело.

– Садись, – равнодушно бросил Унху.

Шаман присел на краешек лавки, заваленной истёртыми шкурами, опять вздохнул, сложив руки на коленях.

– Что вздыхаешь? – усмехнулся кан. – Страх душу терзает?

– Терзает, – признался Кулькатли. – Но страх не за себя, а за людей и богов. Твоё упрямство не доведёт до добра, кан. Ты же видишь – люди устали от войны. Они хотят покоя. Почему ты не хочешь помириться с новгородцами?

– Потому что они – мои враги. С врагами не мирятся, их побеждают.

– Это говорит твоя гордыня. Если бы всё было именно так, то на земле давно бы не осталось ни единого человека. Все люди перебили бы друг друга в бесконечных войнах.

Унху поднялся, прошёл к маленькому слюдяному окошку, поглядел на двор.

– Я не буду заключать мира с новгородцами, – промолвил он, не поворачивая лица к паму.

– Разве ты не видишь, что остался один? Хонтуи бросили тебя, люди злобствуют, даже воины ропщут, не видя смысла в этом сидении. Ради кого ты стараешься, кан?

Унху погрыз ноготь на большом пальце и сказал, по-прежнему не отрывая взгляда от окна:

– Ради будущего.

– Поясни.

– Те, кто живут сейчас, никогда не поймут меня, ибо я заставляю их жертвовать во имя детей и внуков. – Кан повернулся к шаману, выпрямился. – Лишь потомки оценят мой порыв и восславят меня в веках.

– Значит, ты стараешься ради славы?

– Не упрощай. Пусть я тщеславен, но суть не в этом.

– А в чём же?

– В том, что для меня важнее благо моей земли, чем собственная слава.

– Точно ли так?

Кан метнул на шамана быстрый взгляд.

– Я не собираюсь открывать тебе душу, – глухо промолвил он.

– А стоило бы.

– Кто ты такой, чтобы требовать от меня откровенности?

– Я – глаза и уши богов.

Унху издевательски осклабился.

– И ты ещё будешь называть меня тщеславным?

Кулькатли гневно сверкнул глазами.

– Берегись, кан! Ты играешь с огнём!

– Не пугай меня. Твои боги спасовали перед русскими демонами. На что они вообще годны?

Пам вскочил – неожиданно резво для такого пожилого человека.

– Ты кощунствуешь. Из-за этого боги и оставили нас.

Унху расхохотался.

– Ну, раз так, мне не стоит опасаться их мести. Пускай проваливают хоть к Куль-отыру в зубы.

– Ты видно, пьян, кан. Мы вернёмся к этому разговору, когда ты протрезвеешь. А пока прощай.

Кулькатли развернулся и направился к выходу. Но у самой двери вдруг столкнулся с воином, вошедшим со двора.

– Господин, – пролепетал воин, вбегая в горницу и кланяясь кану. – Русичи перекинули нам через стену две тамги. Это тамги Олоко и Юзора.

Унху побледнел, а Кулькатли кинул в его сторону злорадный взгляд.

– Вот они – плоды твоего небрежения к бессмертным. Теперь мы и впрямь обречены.

Небо затянула белесая плёнка. Блеклое солнце скользнуло по ней к окоёму и утонуло за дальними холмами, растекшись напоследок багрянистым вином. В наступивших сумерках выплыли уродливые тени конурника, тайга погрузилась во мрак, исторгавший из себя волчий вой и порывы ледяного ветра. Едва видимый сквозь облака диск луны с трудом вскарабкался на небо и засиял мертвенным светом. В югорской столице замерцали огоньки костров, задвигались крохотные фигурки. Утёсы, воздвигшиеся над городом, сделались похожими на былинных витязей, окаменевших от лютой стужи. Острые верхушки их и восточные склоны окрасились разбавленным молоком, налипшим на выступы и кроны деревьев. Другая сторона утёсов была погружена в непроницаемый мрак и угадывалась лишь по резкой кромке между сероватой рыхлостью неба и чёрными глыбами гор.

Ядрей въехал в русский стан, слез с оленя и кашлянул в кулак, содрогнувшись от мороза. Сопровождавшие его всадники спрыгнули на землю, повели лосей к чумам. Воеводу окружили вятшие люди, давно поджидавшие его здесь, Завид Негочевич спросил:

– Ну как, сдаются?

– Сдаются, – кивнул воевода.

Русичи просияли.

– Слава богу, – произнёс Сбыслав Волосовиц.

– Пошли в шатёр, перетолкуем, – сказал воевода.

Хрустя снегом, бояре и купцы проследовали за воеводой в шатёр. Скинув шапки и шубы, расселись вокруг пылающего очага. Ядрей отцепил пояс с ножнами, стянул с себя наручи и наплечи, снял шлем с бармицей. Покрасневшее от мороза лицо его при свете костра приобрело кровавый отлив. Он почесал непослушные, давно немытые волосы, осклабился.

– Завтра обещались открыть ворота. Просили только войско в город не вводить. Говорят, пропустят человек пятьдесят, чтоб дань приняли.

– А сами они к нам рухлядь вывезти не могут? – сварливо полюбопытствовал Сбыслав. – Вот нам ещё заботы – по югорским сусекам скрести!

– Могут, – ответил Ядрей, отчего-то сразу ожесточившись. – Да только кто поручится, что не обманут? Скажут, мол, ничего больше нет, а на деле у них кладовые от добра ломятся. Потому и настоял я, чтоб наши люди самолично дань по дворам собирали.

Сбыслав скуксился, поняв, что невольно задел Ядрея.

– Ратников всё ж таки не помешает возле города поставить, – подал мысль Яков Прокшинич. – Мало ли что.

– Как в прошлый раз, – усмехнулся Савелий.

– Поставим, – согласился Ядрей. – Я уж и место заприметил. В рощице с восточной стороны заплота.

– А кто знак подаст, ежели югорцы коварство замыслили? – осведомился Сбыслав. – Я слышал, зырянин-то сбёг от Буслая. А без него как управимся?

– Управимся, невелика потеря, – проворчал Яков Прокшинич.

– Да как сказать, – уклончиво возразил Сбыслав.

– Ты что же, думаешь, вся рать новгородская не стоит одного пермяка?

– Да пожалуй, что и не стоит. Без него мы бы ещё в первом городке головы сложили.

– Пермяк этот – нехристь и баламут. Без него даже воздух чище.

– Возможно, – согласился Сбыслав. – Но он доставил нам победу.

– Победу доставил нам Господь Бог и мечи булатные.

– Что ж, тогда и зырянина нам Бог послал.

Яков Прокшинич поджал губы, чтобы с языка не сорвалось ругательство, яростно посмотрел на купца и промолчал.

– Я б на его месте тоже сбежал, – буркнул Савелий. – С Буслаем разве уживёшься?

С того дня, как отец Иванко изгонял бесов из Моислава, купец натерпелся немало страху и теперь пытался вернуть себе уважение знати. Но усилия его шли прахом. Вятшие взирали на него с презрением, ушкуйники и вовсе потешались. Думал подлизаться к Якову Прокшиничу, да только хуже себе сделал. Боярин почитал его отныне за пустое место. Один Сбыслав оставался к нему добр, но разве могло это утешить Савку? Он мечтал о подвигах и славе, а что получил? Унижения и насмешки. Душа его корчилась от боли, а разум неустанно искал способы мести. На совете Савелий теперь больше помалкивал, а если и вставлял словцо, никто не обращал на него внимания, будто дитё малое лепечет. Вот как сейчас – вроде все услышали сказанное, а виду не подали. Улетели его слова прочь, и нету их.

– Надо решить, кто пойдёт в город, – сказал Ядрей.

– Кто бы ни пошёл, попа пусть возьмёт, – посоветовал Яков Прокшинич.

– Это ещё зачем? – удивился воевода.

– Затем, что кудесники югорские могут прельщение навести. С попом оно как-то надёжнее.

– Как в прошлый раз, – вновь усмехнулся Савелий.

– Думаешь, поп наш прельщение распознает? – ухмыльнулся Сбыслав.

– Через попа с нами Господь пребудет, – объяснил Яков.

– Лучше уж зырянин. Тот хотя б знал, чего от кудесников ждать.

– Хватит уже о зырянине, – повысил голос Яков. – Нет его и не будет больше. Сгинул он.

– Так-то оно так. А только неплохо бы узнать, отчего он сгинул. Катался здесь как сыр в масле, и вот на тебе!

– Не для того мы здесь собрались, чтоб пермяка обсуждать, – отрезал Яков.

Он и сам чувствовал, что с бегством пермяка что-то не так. Но думать об этом, отвлекаясь от главного дела, не хотел – напрасная трата времени.

– Зырянин нам более без надобности, – поддержал Якова воевода. – Жив ли, мёртв ли – нам что за дело? Давайте лучше решим, кто в город пойдёт.

– Ты и пойдёшь, – буркнул Яков Прокшинич. – Ты да поп с ратниками. Буслая ещё с собой возьмите, чтоб ушкуйнички не тревожились. А то волнуются они, боятся, что обманем.

– А ты что же, не пойдёшь с нами? – прищурился Ядрей.

– Негоже всех в одно корыто совать. Ежели расплещется, кто войско обратно поведёт?

– А Завид чем плох?

– Завид чудинов не знает. А я знаю. Сумею через край Заволоцкий ратников провесть.

– Хитрый ты, Яков Прокшинич, – пожурил боярина воевода.

– Не хитрый, а рассудительный.

Тут опять встрял Савелий:

– Буслая я бы тоже не отправлял. Неча пускать козла в огород.

– Тебя что ль послать? – с неприязнью откликнулся Ядрей.

Купец растерялся, не ожидал такого, а Яков ухватился за эту мысль:

– А и впрямь, чего бы нам Савку не послать? Пускай там разведает всё, поглядит, а потом нам расскажет.

– Да вы что? – забормотал купец. – К югорцам я не сунусь. Ты, Яков, раз такой умный, сам и иди к ним. Мне и здесь хорошо.

– Савку, Савку к ним надо отправить, – согласился Завид Негочевич, впервые с начала совета подавший голос.

– В самом деле, Савелий, с чего бы тебе к югорцам не пойти? – добавил Сбыслав Волосовиц.

Купец затравленно поглядел на всех, открывая и закрывая рот.

– Ты ж мечтал о славе, – продолжал Сбыслав. – Вот она, слава-то, сама тебе в руки просится.

Савка отшатнулся от него как от огня, побледнел.

– Какая ж это слава, – пролепетал он, смущённый, что кто-то выдал его тайну.

– Самая настоящая. Первым в покорённый город войдёшь. Чем не слава?

– Ну вас к дьяволу. – Он рванулся было к выходу, но Яков схватил его за руку.

– Погодь. Мы ещё не закончили. – Дёрнув купца за запястье, он усадил его обратно. – Негоже с совета сбегать. Всё ж таки дело всех касается.

– Выю мою под секиру подставить хотите? – злобно произнёс Савелий.

– Отчего ж под секиру? Югорцы тебя и пальцем не тронут. Чего ты испужался?

– Ага, не тронут, как же!

– Дам тебе Буслая и десять ратников, – сказал Ядрей. – Поедете прямиком в княжий терем. Обговорите там всё с князьком, и сразу назад. Дань считать уже мы будем. А ты оглядись внимательно, проверь, не готовят ли засады. Усёк?

– А чего сам-то не пойдёшь да не проверишь?

– Мне тут ратников расставить надо. Ежели югорцы недоброе замыслили, мы к вам на выручку придём.

– Да ведь Яков Прокшинич говорил прежде, что тебе идти надобно. А теперь что же?

Воевода обменялся взглядами с боярином, хмыкнул.

– Пошутил он.

– Да неужто?

– Истинный крест. Верно, Прокшинич?

– Это уж тебе судить, – сухо ответил боярин.

Савелий скрипнул зубами, выдохнул:

– Сговорились против меня да?

Все промолчали. Ядрей, засопев, подвёл итог:

– Тогда решено: в город идут Буслай с попом и Савелий, я ставлю засаду в подлеске на случай чего, а вы следите из стана. – Он вопросительно посмотрел на остальных.

– Всё ж таки тебе тоже идти следует. Заместо Буслая, – промолвил Яков.

– Это с чего вдруг?

– Буслай ещё со своих таёжных дел дух не перевёл. Неча ему из огня да в полымя.

– А кто за ратниками смотреть будет?

– А мы на что? Думаешь, не справимся? Буслая с сотней ушкуйников поставим в засаду, а сами из стана присмотрим. Чуть что – знак подадим.

– Тут единая голова нужна. Нельзя, чтоб один в драку полез, а другой в сторонке остался.

– Не боись, не останутся. Я с Буслаем особо переговорю, чтоб по первому зову на приступ пошёл.

– Чего ж он сам-то на совет не явился? – мрачно спросил Ядрей.

– Устал, говорит.

– Ну-ну, устал… Мы тут важные дела мусолим, а он устал…

– Ну что, решил? Идёшь в город?

– Поразмыслить бы надо, – уклончиво ответил воевода.

– Что тут мыслить? И так всё ясно. Буслая в город пускать нельзя. Горячий он слишком. Чуть что – за меч хватается. Я ещё издали по лицу его заметил – словно в душу ему сатана заскочил. За ним теперь глаз да глаз нужен. Да и раненый он. А с раненого какой спрос?

– Ну ладно, – пробормотал воевода, сдаваясь. – Чёрт с ним. Раненый – пускай сидит в шатре.

– А мне тогда что там делать, коли воевода идёт? – снова сказал Савелий.

– Побудешь для весу, – ответил Яков. – Ежели никого из вятших не будет, югорцы насторожатся.

– Больно они отличают вятших от прочих!

– Отличают. Не глупее нас с тобой.

Савелий сник. Его отдавали на заклание. Он был приманкой для хищников. Если чудины думают взять заложников, обязательно соблазнятся такой добычей. Использовать в этом качестве Завида или Сбыслава никто не решился, а Савелий негласно был признан изгоем. Его не жалели.

– Что ж, на этом, пожалуй, и закончим, – сказал Ядрей.

Он тоже был недоволен. Соваться прямо в лапы к врагу с несколькими ратниками было опасно, но что поделаешь!

– Я пойду к себе, – сказал Савелий, подымаясь.

О нём уже забыли. Купец накинул шубу, перескочил через согнутые колени Якова Прокшинича и вышел наружу. Опустив полог, услышал, как Яков говорит кому-то:

– Сар – это, брат, чудинский дым такой. Голову дурманит…

Кругом горели костры. Ратники тенями сидели вокруг огней, громко болтали, смеялись, кто-то даже приплясывал, прыгая через пламя. Все уже знали, что югорцы согласились на сдачу, и это известие сразу придало бодрости воям. От одного костра доносился тягучий голос сказителя:

Савелий миновал череду огней, вошёл в свой шатёр, плюхнулся на шкуры.

– Эй, Нелюбка! – зычно позвал он смерда. – Пожрать дай что-нибудь.

Нелюбка заглянул в чум и поклонился.

– Сей миг, господин.

Он исчез и спустя короткое время вернулся с грудой заснеженных дров в руках. Свалив их у входа, принялся разжигать огонь в жаровне. Савелий отстранённо наблюдал за ним, ища, к чему бы придраться.

– Кресалом-то сильнее бей, – проворчал он. – И щепу поближе подвинь. Искра вишь не долетает?

Вскоре огонь занялся, и Савелий, смягчаясь, погрузился в волны тепла. Невесёлые думы охватили его. Он видел, что его презирают, и не знал, что с этим делать. Все его попытки расстаться с клеймом размазни лишь углубляли пропасть между ним и прочими вятшими. Что же оставалось? Вернуться в Новгород униженным и осмеянным? Нет, лучше смерть. Но умирать Савке не хотелось. Промучившись с годину и потеряв всякую охоту к еде, он опять вышел на мороз, бесцельно побрёл вдоль цепочки костров. Какое-то беспокойство донимало его. Он чувствовал, что завтра настанет роковой день. Либо он заставит всех уважать себя, либо окончательно превратится в ничтожество.

В темноте раскатился густой голос Завида Негочевича:

– Встала Обида в войске Даждьбожьего внука, вступила девою на землю Троянову, восплескала лебедиными крылами на синем море у Дона, плеща ими, прогнала счастливые времена. Перестали князья ходить на поганых, ибо сказал брат брату: «Это мое, а то мое же», и начали князья про малое говорить: «Это великое» и сами на себя крамолу ковать, а неверные со всех сторон приходили с победами на Русскую землю. О, далеко залетел сокол, птиц бьющий, – к морю! А Игорева храброго войска не воскресить. О нем воскликнула Карна, и Желя помчалась по Русской земле, разбрасывая людям огонь из пламенного рога. Жены русские заплакали, причитая: «Уже нам своих милых мужей ни мыслию не промыслить, ни думою не придумать, ни очами не повидать, а и до золота и серебра и вовсе не дотронуться!..»

Изумлённый Савелий подступил к костру, уселся меж ратниками и челядинами, навострил уши. Никогда ещё не доводилось ему слышать ничего подобного. Были в Новгороде гусляры, певшие о походах, были и скоморохи, тешившие чадь небылицами, но всё это было незамысловато, просто. Здесь же чувствовался размах необыкновенный, какая-то всеохватность, позволявшая воочию представить себе и волков, рвущих добычу, и поле, усеянное телами княжьих гридей, и лучезарного Хорса, взирающего сверху на побоище. Люди слушали боярина, заворожённые образами, потрясённые невероятной пронзительностью каждого слова. Для них, северных жителей, привыкших иметь дело с варягами и чудью, удивительно было слышать сказ о соплеменниках, павших под саблями половцев. Давно уж никто из новгородцев не ходил ратью в Дикое поле. Хоть и вещали певцы на площадях да в палатах боярских о витязях старых времён, рубавших головы кочевникам, все их старины казались байками, вроде сказа о Марье-Морене да древнем царе Александре, вознёсшемся к небу на лебедях. Где-то в закромах новгородской памяти ещё сидели осколки преданий о киевском князе Владимире, заточившем в поруб боярина Ставра Годиновича, но кто же теперь почитал киевского властелина? Руки коротки у нынешних-то князей добраться до новгородцев, оттого и заботы ихние, княжеские, казались жителям Ильменя чем-то далёким и чуждым. А потому, вслушиваясь в голос Завида, ратники вдруг постигали, что и на полудне живут такие же люди, говорят на том же языке, верят в тех же богов и поклоняются тем же стихиям.

Из полумрака явился Моислав Олисеевич. Растолкал сидящих, влез между ними и устремил пристальный взгляд на Савелия. Тому стало совсем не по себе. Вид у поповича был какой-то взъерошенный, по лицу гуляла глупая улыбка, он моргал, и всякий раз, когда Савка поворачивал к нему голову, растягивал губы ещё шире. И хоть молчал он, но казалось, будто говорил, причём, обращался именно к Савелию. Купец заволновался, прислушался. «Варварин день», – зашелестело на ветру. Вздрогнув, Савелий Содкович очумело оглянулся, потом опять посмотрел на Моислава. «Варварин день», – повторил ему бестелесный голос. Это говорил попович – одним горлом, почти не открывая рта.

И в самом деле, завтра память великомученицы Варвары, спасительницы от внезапной смерти. И что с того? Уж не намёк ли это? Не знак ли какой? Господи Боже, не дай оступиться и помоги пройти сию стезю до конца! Милосерд же Ты и всегда заступаешься за обиженных. Так накажи же недругов и возвеличь раба Твоего Савелия! Купец и сам не заметил, как начал молиться. А Моислав всё таращился на него, изводя тупорылой усмешкой.

Не выдержав, Савка встал и побрёл обратно к шатру. Не доходя шагов десять, услышал торжествующий возглас:

– А, купчина! Иди сюда, намнём бочину.

Обернувшись, увидел Буслая. Тот стоял, покачиваясь, держа в правой руке бычий рог с вьющимся из него слабым дымком – с недавних пор сотник пристрастился к сару.

– Ненавижу, – процедил Савелий.

Лицо его при этом сделалось настолько страшным, что Буслай чуть не протрезвел. Купец же постоял немного, глядя на ушкуйника, затем развернулся и продолжил свой путь.

– Деду своему, Водяному, передай – не его я, – в спину ему хрипло крикнул Буслай. – Не его…

Затем пьяно рассмеялся и, хрустя снегом, утопал к костру.