Сейчас уже можно об этом рассказать — столько лет пролетело! А раньше ни за что не пробилось бы в печать. Потому что совершенно достоверные события никак не укладывались в прокрустово логе идеологических догм.

Поведала эту историю дочка русского офицера, который создавал сразу после второй Мировой войны албанскую армию — из партизанских отрядов, спустившихся с гор, и полностью, без чьей-либо помощи, освободивших свою маленькую страну от итальянских оккупационных войск. Учились мы с этой дочкой — назовём её Валей! — в одной институтской группе редакторского факультета и были очень добрыми друзьями. Дважды ездила Валя к отцу в Албанию — на летние студенческие каникулы — и даже была шапочно знакома с главным героем этой печальной истории. Он как-то сказал ей:

— У вас слишком румяные щёки и слишком здоровый вид, чтобы вы могли понимать некоторые жизненные сложности. Жизнь вообще-то ужасна, и полное её понимание приходит только с годами и болезнями… Вы уж извините…

Говорили они на немецком, который Валя знала прилично. А собеседник её был итальянцем — блистательным профессором-хирургом. Его, как и многих других итальянских специалистов, задержал в Албании режим Энвера Ходжи, не отпускал на родину и вынуждал хоть в какой-то мере отрабатывать ущерб, нанесённый стране за годы итальянской оккупации. Длилась она, как известно из новейшей истории, шесть лет — с весны 1939 года, когда фашистская армия Муссолини оккупировала Албанию за три дня и, по сути, превратила Адриатику во внутреннее итальянское море. Разумеется, не «узкие» специалисты были в том виноваты, но расплачиваться пришлось им. Обычное дело…

Профессор «отрабатывал» нанесённый Албании ущерб вполне добросовестно. Все операции его были успешными, все пациенты быстро поднимались на ноги, и равных ему хирургов в Тиране не находилось. Потому и доверили ему — кроме оперирования самих итальянцев — ещё и «обслуживание» албанского руководства и крохотной советской колонии. В ней, впрочем, хирургических больных не отыскалось. Ибо в Тирану посылали только абсолютно здоровых людей. Как потом в космос…

В то же время сам профессор был болезненным, даже и на вид. Невысокий, тщедушный, черноволосый и лысоватый, с громадным лбом, грустными тёмными глазами и неизменной бледностью на лице, он как бы воплощал для Вали постоянно преодолеваемые физические страдания. В отличие от других итальянцев, обычно темпераментных, он медленно двигался, мало говорил, часто и надолго исчезал из виду. Похоже, болел. Вале он казался очень старым — ему было за сорок. И на контакты с кем-то шёл он неохотно.

Впрочем, последнего правила вынужденно придерживалась и сама Валя. Задолго до каждой поездки в Албанию вызывали Валю на Старую площадь, в ЦК партии, и наставляли, как надобно столичной комсомолке вести себя за границей. Второй разговор на эту тему был особенно жёстким, ибо в первой поездке Валя «провинилась»: в неё влюбился официант столовой, где обедали советские специалисты и их семьи. Валя об этой влюблённости и понятия не имела, но её робкие возражения тут же сломили вескими уликами — пачкой писем, которые отправлял ей из Тираны в Москву влюблённый официант.

Письма те были на итальянском, на коем Валя знала лишь «грацио, синьор» да «ариведерчи». Может, именно поэтому до адресата они не доходили — всё равно, мол, не поймёт! — а собирали их и дотошно изучали на Старой площади или поблизости — на Лубянке. Вероятно, они и сегодня хранятся в тамошних архивах второй половины сороковых годов.

Отец Вали в своих наставлениях был ещё более краток — по-военному:

— Здесь вокруг все — шпионы, — сказал он дочке ещё в первый приезд и в первый же день. — Соответственно себя и веди!

— Все без исключения? — изумилась Валя.

— Нет, с исключением, — уточнил отец. — Кроме меня и мамы.

Во второй приезд Вали он напомнил об этом неумолимом обстоятельстве и, как на Старой площади, особо предупредил насчёт влюблённого официанта — очень, кстати, красивого и вежливого парня.

— Неужели он тоже? — как и на Старой площади, простодушно усомнилась Валя.

— Со стопроцентной гарантией! — заверил отец. — Иначе никак не попал бы в эту столовую на эту работу.

Правда, чей шпион, не уточнил. Может, и сам не знал?

Воспитанная такими наставлениями, московская студентка, понятно, держалась замкнуто. И тот разговор с хирургом был случайным, мимолётным. Простая дань вежливости: недолго стояли рядом на какой-то официальной церемонии и приблизительно знали друг про друга, кто есть кто…

Во второй свой приезд в Тирану Валя застала душераздирающий финал истории, первые события которой тихо и незаметно начались за несколько месяцев до того.

У профессора-итальянца вдруг стали умирать пациенты. И все как на подбор — итальянцы. Сами напрашивались к нему на операцию, порой по совершенно пустяковому поводу, умирали вскоре после неё и оставляли юридически оформленное завещание: похоронить на родине, в родном городе или посёлке.

Из Албании увозили через море гробы, с ними уезжали на похороны близкие родственники, и никто, понятно, не возвращался. А из-под скальпеля блистательного хирурга выходили всё новые и новые покойники-соотечественники.

В конце концов на эту странность обратили внимание и заменили у профессора часть ассистентов. А ими были только итальянцы.

Однако с ассистентами-албанцами профессор быстро отказался работать.

— Они не понимают меня, — заявил он. — И ничего не умеют.

Ему вернули прежних помощников, но первый же после этого покойник был тайно вскрыт перед отправкой в Италию. В зоне операции обнаружили фирменный банковский слиток золота. Он-то и стал причиной смерти.

В следующем покойнике нашли точно такой же золотой слиток.

На этом операции профессора закончились, и начались допросы. Профессор не отпирался. Да и на квартирах ассистентов нашли такие же золотые слитки с итальянским банковским клеймом.

Это оказалось не украденное золото, а государственное, итальянское. Таким вот чудовищным путём возвращалось оно в разорённую войной Италию из разорённой войной Албании. А в албанских горах его поспешно спрятали в ту пору войны, когда в Италию с юга ворвались союзники, а с севера — германские оккупанты. Золото спрятали от тех и других, поскольку Албания ещё была оккупирована итальянской армией. Вернуть же его после войны в Италию нормальным путём возможности не возникало.

И, разумеется, никому из знающих эту тайну не пришло в голову поделиться спрятанным золотом с Албанией, тоже ограбленной до полной нищеты. Когда своя страна в глубокой беде, несчастья чужой страны воспринимаются плохо. Тем более той страны, которая держит тебя в положении интернированного.

Ведь интернированные — те же пленники. И часто способны на любые крайности.

Такой вот тут образовался клубок неразрешимых противоречий.

Историю эту услыхал я в двадцать лет, и для меня она стала первым свидетельством того, что современный патриотизм бывает не только советским, как внушали мне с детства. Обнаружилось вдруг, что и представители других, не советских народов, других общественных формаций тоже готовы — не в далёком прошлом, а сегодня! — добровольно и бескорыстно идти на смерть даже ради такой малости, как золото для своей обедневшей родины.

Непонятной только осталась мне позиция самого хирурга. Неужто не понимал он, высоколобый, что для нормального государства граждане всегда дороже золота? Сохранятся граждане — золото они добудут!

Впрочем, нынешняя наша действительность дарит так много примеров аналогичного живодёрского «патриотизма» за чужой счёт, что тот давным-давно расстрелянный профессор перестаёт казаться явлением редкостно чудовищным и совершенно противоестественным.

Новелла эта, со своей безоглядной отчаянностью интернированных, буквально врезалась по живому в то, что узнал я меньше чем через час.

Утренние известия жёстко читал в этот день Омар. Видимо, Розита не решилась… Всё-таки не женское дело говорить о таких вещах.

Первые же биолёты, примчавшиеся в этот день на рассвете в Заводской район с утренней сменой, остановились перед цепочкой из трёх отрубленных голов, которые были разложены поперёк шоссе. Одна из них принадлежала Марату Амирову. Две другие — усыплённым урумту, которых увезли в вертолёте с Западного материка Бруно, Джим и я.

Предшествовали этому стремительные события в течение двух суток. Диких охотников, уже излеченных от лейкоза и обученных безопасному отоплению жилищ, перебросили в племя ра — за невестами. Марат представил их как своих друзей из-за моря, которые хотят дружбы с племенами ра и гезов и для этого готовы взять в жёны местных девушек. Чтобы племена подружились. Чтобы для гезов и ра всегда был родственный кров на другом берегу моря. Расчёт казался простым: кто же не захочет иметь верных друзей и родню в дальних краях?

Легенду эту загодя изложили и в племени ра и будущим гостям этого племени. Урумту радостно с нею согласились. Им были обещаны уже обжитые хижины из супердека, в которых лежали подаренные им вещи: посуда, одежда, пилы, бусы, ленты и зажигалки. Эти хижины оставалось лишь подцепить к вертолётам да перенести к родным пещерам. В вертолёте — новая семья, под вертолётом, на тросах — её хижина. И непременное условие: жить в этих хижинах со своими жёнами, не передавать их в коллективное пользование.

Быстрые урумту выбрали себе невест за день. Видимо, душевные качества девушек были вне сферы их интересов. А самим девушкам, как обычно, показалось, что за морем жизнь будет получше. Извечное свойство женской натуры…

К вечеру «женихи» сообщили Марату, что готовы отправляться с невестами домой. Марат передал это в Город, и на утро был обещан вертолёт. Однако ждать его урумту не стали: ночью исчезли из селения, угнав каким-то образом с собою не только своих невест, но и ещё двух чужих жён.

На рассвете в селении поднялся переполох. Разгневанные брошенные мужья собрали погоню. Марат сообщил об этом в Город, и приготовленный для молодожёнов вертолёт тоже отправился на поиски. Но охотники-ра, неплохие следопыты, настигли беглецов раньше. Похоже, заморские «друзья» Марата на первом же привале привычно насиловали свою добычу. С них озлобленные мужья снесли головы нашими топорами. А вернувшись в селение, видимо, снесли и голову Марата. Подробности этого пока неизвестны. Обезглавленные и брошенные у кострища в лесу трупы урумту вертолётчики нашли и привезли в Город.

Как выяснилось, бежали «женихи» строго на северо-восток, будто на родном материке — из селения ту-пу. Откуда мы их и забрали… Видимо, по звёздам ориентировались неплохо. А что судьба забросила их на другой материк, — понятия, похоже, не имели. Их путь был направлен к нашему пустынному и холодному Плато Ветров. В этом углу на Западном материке и находились их пещеры.

Поскольку Марат на вызовы не отвечал, спешно собрали экспедицию в космических скафандрах, чтобы вывезти его из селения. Но отрубленные головы нашли раньше, чем экспедиция вылетела.

Вот, собственно, и всё, что узнал я в то утро из радиопередачи.

Днём Розита сообщила мне, что экспедиция, которую возглавил Фёдор Красный, уже привезла тело Марата в Город. Вождя племени Фёдор не увидел, он спрятался. А жену Марата — Даю — отвезли по её просьбе к родителям, в селение гезов. В Город она лететь не захотела, ибо никогда там не была. Дая рассказала, что всё самое страшное произошло неожиданно и быстро. В палатку Марата вломились с топорами сразу со всех сторон, и включить защиту он не успел.

К вечеру Розита снова вызвала меня.

— Сегодня в девятнадцать по нашему, — сказала она, — как обычно, известия. А после них — выступление Евгения. Он только что записался и ушёл. Непременно послушай! Лучше — запиши! Он говорит страшные вещи. В том числе и про тебя. Видимо, это начало того, о чём я когда-то предупреждала. Помнишь?

Предупреждала она меня только об одном: у Женьки есть какой-то план государственного переустройства. С органами безопасности… И, чтобы обнародовать его, Женька ждёт подходящего момента. Розита рассказала об этом в звездолёте, в одну из безумных наших ночей.

Неужто теперь бывший одноклассник мой решил, что подходящий момент настал и лучшего не дождаться?

— Помню. Всё помню! — ответил я Розите. — Он будет говорить от имени Совета или от своего?

— Он член Совета.

— Его уполномочили?

— Насколько я знаю, Совет не собирался. Не успели ещё. Но ведь любой может высказать в эфире своё мнение и свои предложения. У нас пока свобода слова. — Я слышал, как Розита хмыкнула. — В том числе и ты можешь. Потому и сказала: запиши! Захочешь ответить, тут же передадим.

— Доказывать, что я не верблюд?

— Ты можешь ничего не доказывать. Ты не спорь — запиши! Пригодится! Речь идёт об устройстве нашего общества. Ты его член. Я не ошиблась?

— Ты никогда не ошибаешься. Ты всё делаешь безупречно. И всегда вовремя.

Розита помолчала, потом тихо укорила:

— Нашёл время и место…

И отключилась.

Проглотил я этот вполне справедливый упрёк и невольно вспомнил, как в «Малахите» Марат бесшабашно отмахнулся от книги супругов Стивенсонов «Жизнь на Самоа». Она значилась у нас в том же дополнительном списке, что и «Ноа Ноа» Гогена. Но начиналась скучновато — с дотошных дневниковых записей Фэнни Стивенсон о том, как она со своим мужем Льюисом, автором бессмертного «Острова сокровищ», создавала усадьбу на острове Уполу в океанийском архипелаге Самоа.

— Скукотища это! — сказал тогда Марат. — Времени жаль! Столько интересного прочитать не успеваешь…

А мы с Бирутой прочитали. Мы были старательными курсантами. Потому и попали сразу в первый состав. А Марат со своими «вольностями» угодил сперва в дублёры.

Кончалась скучноватая поначалу «Жизнь на Самоа» жестокой туземной войной на архипелаге, в которой безнадёжно больной писатель Стивенсон всё пытался примирить воюющие стороны.

Сами же «стороны» вели счёт своим «подвигам» по числу отрубленных топориками голов. Снимали головы раненых «врагов» и, случалось, даже «вражеских» женщин. И приносили их своим вождям в корзинах — ради начальственной похвалы или награды.

Происходило это в самом конце благополучнейшего девятнадцатого века, под неусыпным оком трёх колониальных держав, опекавших тогда архипелаг Самоа — Германии, Англии и США. Три консула могущественных держав долго не могли примирить двух крошечных местных вождей. Много голов там поснимали…

С тех пор, видно, и засело во мне глухое предубеждение к топорам в руках дикарей. А Марат себя от этого избавил…

Бог мой! От скольких же, возможно, несчастий избавила и меня и местные племена дальновидная Розита своей книгой исторических новелл! Ведь наверняка не знала она, что прочитал и что НЕ прочитал Марат в «Малахите»! Насколько я помню, они там не откровенничали друг с другом. Но как жутко сказалось непрочитанное Маратом на его собственной судьбе!..

Похоже, какие-то общие и, может, даже самые главные закономерности жизни, которые я постигаю сейчас трудно, медленно, через пень-колоду, в прелестной голове Розиты уложены давно, прочно и в идеальнейшем порядке. Иначе как удавалось бы ей столь многое знать наперёд?

Пожалуй, стоит послушаться её — записать Женьку. Вдруг на самом деле пригодится? Я тут впереди ничего конкретного не вижу — мутно всё. А Розита что-то различает.

Пока я готовил магнитофон, чистую кассету и, на всякий случай, листок бумаги — вспоминал, как благородные самоанские туземцы, лишь после смерти Стивенсона понявшие его роль в прекращении их бессмысленной войны, прорубили сквозь непроходимые джунгли Дорогу Скорби к вершине горы, на которой писатель просил похоронить своё тело. На той горе нет памятника — просто мраморная плита со стихами самого Стивенсона. Но памятником стала сама Дорога Скорби.

Протопают ли когда-нибудь здешние племена хотя бы узенькую тропинку к моей могиле?